записку Меир-Хаима о своей невыносимой любви к Зилфе. Я расслабился и
затаился в ожидании той уже не отвратимой горячей волны, которая разливается
из горла по всему телу, растворяя его в пространстве и времени...
Раствориться я не успел: снова подкатил бульдозер. Теперь - вконец
развинченный. Забрал у меня из рук трубку и опустил её на рычаг. Я не
протестовал: не ждал даже извинений. Ждал того, что было мне важнее.
Десятку.
Начал он с извинений:
-- Ты уж прости меня, старик, но она настаивает. С другой стороны, она
права: телефон не твой, а она тут фигура - мэтр! Фигура к тому же, старик, у
неё как раз вполне! Я люблю когда жопа и живот облетают бабу как карниз. Это
мне нравится: у черножопых и ещё, как она, у жёлтожопых. Да, обезьяны, но -
есть что помять!
Нолик обвил меня за талию и подталкивал к выходу, а Заря Востока стояла
неподалёку и торжествовала. Осознав к своему ужасу, что десятки он мне
давать не надумал, а надумал, наоборот, угодить "жёлтожопому мэтру" и
вышвырнуть меня, я перестал его слушать. Сперва двинул левым локтём в бак,
взболтав в нём горючее, а потом левою же ладонью схватил его за мошонку и
сильно её сдавил.
Нолик перестал держать меня за талию: закинул голову вверх и стал глухо
хрипеть. Почему-то мне подумалось, что никому на свете он не нужен, - и я
решил его взорвать. Кулак мой сомкнулся крепче, но шарики в нём оказались
мелкими, и искры разлетелись не оттуда, а из глаз. Догадавшись, что взрыва
не состоится, я заглянул Нолику в задымленные глаза и спросил:
-- Понял?
Он в ответ заскулил и пригнулся ниже.
-- Норик Вартаныч! -- окликнул его из-за стола полковник.
Не ответил он и ему.
-- Отвечай же, Нолик! Понял или не понял? -- повторил я, и теперь уже
он кивнул головой:
-- Понял.
Никто кроме него, однако, ничего не понял. Не поняла даже Заря Востока,
норовившая зайти сбоку, чтобы разглядеть - отчего же это вдруг московский
гость начал вертеться вокруг своей обширной оси.
-- Норик Вартаныч! -- крикнул Фёдоров. -- Тебе плохо?
-- Иду... -- откликнулся Нолик истончённым голосом и посмотрел на меня
умоляюще.
Пошёл и я. К выходу.
Заря Востока провожала меня взглядом, в котором презрение ко мне
соперничало с непонятым мною восторгом по отношению к Нолику.
Ещё больше запутал меня Чайковский:
Оставьте одного меня, молю,
Устал я от дороги и от шума.
Я на траве, как бурку, постелю
Свою заветную мечту и думу.
Это мне было понятно, но, открывая дверь, я услышал иное:
О люди, подойдите же ко мне,
Возьмите в путь: я никогда не думал,
Что будет страшно так наедине
С моей мечтой, с моей заветной думой.
62. Бабы мне вкусней, чем должности!
На часы я взглянул уже за дверью. Половина одиннадцатого!
Тротуар оказался пустынен - и грабить было некого.
Отчаяние подсказало мне план утончённый, как пытка, но и смелый, как
пьяная мечта. Проникнуть в здание ООН напротив и приставить к стенке любого
дипломата. Вплоть до генсека.
Рассудок силился удержать меня от этого, но ему я уже не доверял,
напомнив себе, что миром, представленным этим коробком на той стороне,
правят именно абсурд и отчаяние.
Проникать в ООН мне не пришлось.
Когда я пересекал улицу, одна из запаркованных у ворот машин показалась
мне не пустой. Я подкрался к ней сзади, увидел на переднем сидении две тени
и вздохнул: если десятки не окажется у одной из этих теней, то она окажется
у другой.
Пока я решал - к какой заходить, понял, что они тоже, как и я, вот-вот
решат свою задачу. Тонкая тень, справа, оказалась женской и, перегнувшись
скобкою к другой, к мужской, мелко суетилась. Широкая же, мужская,
откинувшись на спинку, изредка вздрагивала. Из приспущенного заднего окна
протискивался на волю Лучиано Паваротти, но в паузах, когда объёмистый тенор
вбирал в себя воздух, в том же окне задыхался другой сладострастец. Не пел,
однако, а сладко постанывал.
Мешкать я себе не позволил, ибо в предоргастическом состоянии жертва
менее опасна. Я расстегнул сорочку и зашёл с левой двери. Стукнул локтём в
стекло и распорядился опустить его. Оно скрипнуло и поплыло вниз, но из
брезгливости я отвернулся, объявив водителю, что жизнь гнусна, а поэтому я
штрафую его на десять долларов.
-- А почему смотришь в сторону? -- ответили мне из-за руля.
-- А потому, что брезгую. Подглядывать тоже гнусно...
-- Я подглядывал не за тобой! -- ответил водитель.
-- Что ты там мелешь?! -- рассердился я. -- Застегнулся?
-- Какая разница? -- ответил водитель. -- Застегнулся - не
застегнулся... Сам вот пузо выкатил, а тут дама всё-таки!
-- "Дама"? -- возмутился я. -- Так ты ж этой даме...
-- Ну, иди и докладывай! На него мне тоже положить!
-- "Тоже"? -- оскорбился я. -- А ну, выходи!
-- Послушай! -- ответили мне теперь спокойней. -- Чего ты пристал? Я ж
не про тебя - "положить"! Я про Кливленда.
-- Про кого? -- опешил я.
-- А то он не балуется с бабами, да?! Или ты?! Я ж наизусть тебя знаю!
И ты - меня: я Бобби, помнишь? И говорю как есть: не за тобой я наблюдал.
Одно дело - телефон твой или почта, но наблюдать уже не наблюдаем. Я говорю
честно. Тем более что в начальники уже не мечу, старый уже... И бабы мне
вкусней, чем должности!
Голову мне уже можно было к нему не поворачивать. Теперь уже я знал
кого собирался грабить. Агента ФБР. Того самого, сидевшего за круглым столом
с непонятливой семинолкой.
Что за проклятье! - подумал я. Во всём мире люди грабят друг друга безо
всякого недоразумения. Особенно тут. Кто же это надо мной издевается? Да
никто, сам я себя и заложил. Надо было идти прямо в ООН, а не приставать в
ответственные мгновения к ветеранам секретной службы.
-- Надо было идти в ООН, -- произнёс я и, оскорблённый невезением,
обернул к ветерану печальное лицо.
-- Ну вот ещё! -- проговорил он. -- А теперь у тебя опять испортилось
настроение. Как тогда, пять лет назад. Сперва буянишь, а потом сам же
обижаешься. Ты и тогда рвался в ООН, а ООН тут ни при чём: они с частными
жалобами не возятся. Только - если обижается целое государство. А ты - хотя
и на целое государство обиделся - обиделся от собственного имени. А это не
считается... Короче, я сказал как есть: не за тобой мы следим... Могу даже
сказать за кем, -- и Бобби полез наружу.
Я не знал что делать. Тем более что брюки у него на причинном месте
были уже застёгнуты и придираться было не к чему, если бы даже я и осмелился
штрафовать сотрудника ФБР. Он тем временем шагнул ко мне, взял меня за
талию, как Нолик, и отвёл в сторону:
-- Слежу я не не за тобой, а за твоими земляками. В жёлтой куртке. А
особенно - жирный. Знаешь давно?
-- Жирного давно! -- обрадовался я.
Обрадовался и он:
-- Второго сами знаем: Толя Фёдоров. Но интересует нас не он.
-- Правильно! -- загорелся я. -- Надо брать толстяка!
-- Ты его, видно, любишь! А водку хлестал с ним стаканами!
-- Кавказский обычай! -- застеснялся я. -- Зато потом яйца ему
выкручивал! Ты не видел. Сидел уже здесь.
-- Намекаешь? -- застеснялся и он. -- Я, к твоему сведению, девочке
показывал как ей позже с толстяком этим, с Гуревичем, себя вести, понял?
Семинар проводил! -- и негромко рассмеялся.
-- С каким это ещё Гуревичем? -- не понял я.
-- С Гуревичем, с дружком твоим, которого ты сперва лобзаешь, а потом
требуешь брать! -- и хмыкнул.
-- С толстяком что ли? Хорошо же работаете! Айвазян фамилия! Знаю его с
детства! Гуревичами у него и не пахло!
Бобби заметно огорчился.
-- Это хорошо, что не пахло! -- рассудил он. -- То есть хорошо для
него, а для нас как раз плохо. Значит, водит, сволочь, за нос и нас...
Хитёр! Это тебе не Фёдоров! -- и качнул головой. -- Всё отменяется!
-- Что отменяется? -- полюбопытствовал я.
-- Всё! -- объяснил он. -- До встречи с Кливлендом всё отменяется! В
том числе и эта девочка. А с тобой нам как раз надо обо всём поговорить. О
Гуревиче. Об Айвазяне, то есть. Сесть и по-дружески так, знаешь,
поговорить... Сам захочешь помочь.
-- Не думаю, -- признался я.
-- Обязательно захочешь... Здесь всё связано! С тобой, я слышал, уже
говорили о генерале Абасове. Всё связано: Гуревич этот, то есть Айвазян, как
говоришь, и Абасов! И библия, конечно! С тобой же говорили и о ней, ну!
Почему не доверяешь? Я же тебе доверяю...
Я подумал надо всем и обрадовался. Не доверию ко мне, но тому, что я
понадобился Бобби.
-- Знаю, что доверяешь, -- сказал я ему. -- Всё-таки долго за мной вы
следили! И много прошло времени! А во времени, Бобби, всё меняется. Это
раньше я беседовал бесплатно. А теперь я, как все на свете, американец.
Теперь без гонорара не здороваюсь.
Мне показалось, что Бобби испытал приступ жажды:
-- С деньгами не я решаю, -- и закурил.
-- Десять долларов! -- выпалил я и снова отвернул голову.
Наступила пауза, заполненная клубами сигаретного дыма.
Нас с Бобби выхватил вдруг из темноты дрожащий луч велосипеда. Правил
им какой-то усач в белых ботинках и красных рейтузах. Он посмотрел на нас
ищущими глазами, но тоже, подобно нам, постеснялся и отвернулся. Я проводил
его сердитым взглядом, а потом вернулся к Бобби.
Лицо у него, всё в дыму, было озадаченным. Очнувшись, он полез в
карман, вытащил оттуда бумажник, а из него - две десятки. Я взял обе и
догадался, что Нолик, свинья, вырос в важного гуся. Уже захлопнув за собою
дверь, Бобби обернулся ко мне и добавил:
-- Кстати, не надо Кливленду про семинар, ладно?
Я вернулся теперь уже к правой дверце. По-прежнему постучался локтём в
стекло и попросил семинолку опустить его. Лицо у неё было испуганное.
Протянув ей одну из моих десяток, я сказал:
-- Это тебе в знак извинения. За перерыв в семинаре! -- и подмигнул ей.
-- А с толстяком этим, с Гуревичем, отменяется! Но ты не горюй: там у него
внизу трогать нечего! Жидковато!
Она сперва растерялась, но потом, когда Бобби грохнул со смеху, - хотя
опять же ничего не поняла, - рассмеялась и сама.
63. Не было уже и в душе никакого отчаяния
Уже через десять минут я сожалел, что проявил расточительство и
поддался страсти к эффектам: пакистанец, продавец бензина, не соглашался
доверять мне канистру и требовал за неё пятёрку. Я предлагал трёшку. На
большее не имел права: десять долларов минус восемь за бензин и канистру
только и оставляло мне шанс на проезд в тоннеле.
-- Слушай, -- хитрил я, -- не торгуйся, как жид! Ты же - слава небесам
- мусульманин!
Мерзавец антисемитом не оказался.
-- Все под Богом равны! -- объявил он мне и показал на Него тощей
рукой. -- Пять - и ни центом меньше!
Я потребовал менеджера.
-- Мистер Бхутто дома, -- ответил пакистанец.
-- Мистер Бхутто - мой приятель, -- попробовал я.
-- Тогда я ему позвоню, -- сказал он. -- Поговори!
-- Так поздно? -- возмутился я. -- Я же интеллигент!
-- Поговорю я, -- согласился он и позвонил.
Разговаривал долго. По-пакистански. Поглядывал на меня и, видимо,
описывал, но мистер Бхутто отказывался меня признать.
Пакистанец спросил меня - какая у меня машина. Я ответил, что у меня их
три: "Додж", "Бьюик" и ещё одна, третья. Какая, спросил пакистанец. Я
бесился и не мог вспомнить ещё какую-нибудь марку. Ответил обобщённо:
Японская.
Потом он с Мистером Бхутто опять стал о чём-то говорить. Продавец
размахивал короткими руками, ронял трубку, перехватывал её на лету и вздымал
глаза к Главному менеджеру. То ли благодарил Его, то ли извинялся за
