оплошность. Наконец, спросил моё имя.
-- Джавахарлал! -- объявил я.
Он перевёл информацию на другой конец провода. Потом снова повернулся
ко мне и спросил фамилию.
-- Неру! Джавахарлал Неру!
Мистер Бхутто велел ему описать меня подробней. Облегчая продавцу
задачу, я стал медленно поворачиваться вокруг оси. В голове у меня не было
ни единой мысли. Не было уже и в душе никакого отчаяния. Была только - всюду
- усталость.
Пакистанец опустил трубку и доложил, что Мистер Бхутто передал мне
привет, но меньше, чем за пятёрку канистру не отдаёт.
64. Побеждённые, потерянные и жаждущие тепла
Шагая по улице с тяжёлой канистрой без цента на тоннель, я снова увидел
велосипедиста в мерцающих ботинках и красных рейтузах. Он оглянулся на меня
ещё раз. А может быть, подумалось мне, он вовсе и не педик. Может быть,
смотреть ему больше не на кого. Или хочет сообщить, мне что канистра моя
протекает.
О Нателе, с которой мне ещё предстояло оказаться наедине, я старался не
думать. Я ощущал перед ней неясную вину, хотя сейчас уже жизнь тяготила и
меня. Когда затекла рука, я остановился у края тротуара и облокотился на
белый "Мерседес". Отдышавшись, пригнулся к канистре, но прежде, чем
приподнять её с тротуара, обомлел.
Я увидел покойника!
Прямо перед носом.
Покрытый чёрным пледом и с торчащими наружу ботинками, он лежал на
хромированной каталке, застрявшей между запаркованными машинами.
Я огляделся.
Всё показалось мне мёртвым. Здания, выстроившиеся вдоль улицы, пустые
автомобили вдоль тротуаров, деревья, афишные тумбы, телефонные будки - ничто
не двигалось. Что же он тут делает? - подумал я в ужасе о трупе и медленно
зашёл ему в изголовье. Потом осторожно приподнял плед и вздрогнул ещё раз,
ибо в полумраке покойник обрёл конкретность.
Это был мужчина моих лет. В тёмно-синем пиджаке поверх белоснежной
рубашки и с широкой красной бабочкой. Лицо - совершенно белое - выражало
недовольство, одна из причин которого представилась мне очевидной: ремень,
пристёгивавший труп к каталке, был затянут на груди чересчур туго.
Очевидной же представилась мне и другая причина его недовольства. Лежал
он на каталке как-то сам по себе, без присмотра, одинокий и, несмотря на
парадный вид, потерянный.
Вот именно! - догадался я. Он ведь, наверное, и есть потерянный!
Закатился сюда и застрял между машинами. Но откуда?
Я опустил плед ему на грудь и снова осмотрелся, теперь уже
внимательней. Вокруг было безмятежно. Обычно. За перекрёстком, в свете
открытой парадной двери под козырьком, я различил двух живых людей. У одного
из них светились фосфором ботинки. Присмотревшись, я различил в полумраке
прислонённый к дереву велосипед и поспешил к перекрёстку.
Оба обернулись ко мне, и один оказался, как я и ждал, знакомым - в
белых ботинках и красных рейтузах. Я остановился поодаль и уставился на
второго мужчину. Хоть и не знакомого мне, но зато облачённого в солидный
фрак с атласными лацканами.
-- Кого-нибудь ждёте? -- начал я.
-- Ищем, -- ответили рейтузы.
Я обрадовался:
-- В синем пиджаке, да? В чёрных ботинках?
-- Может быть! -- обрадовался и фрак.
-- Как это - "может быть"?! Ищете и не знаете?
-- Не валяй дурака! -- сказали рейтузы. -- Где он?
Заподозрив ужасное, я отступил на шаг и пожалел, что, не имея оружия,
оставил на тротуаре канистру с горючим.
-- Надо объяснить человеку! -- рассудил фрак и шагнул вперёд. -- Мы,
знаете ли, не знаем как он одет, но знаем о нём всё другое.
-- Что именно? -- потребовал я.
-- Всё! Знаем даже, что вчера он был в Филадельфии.
Мне стало хуже:
-- В Филадельфии? А кто он есть? То есть - был...
-- Киссельборг! -- сказали рейтузы. -- Балетный критик.
-- Балетный?! А почему не знаете как выглядит, если ищете?
-- Я как раз знаю! Я танцор. Это он не знает.
-- А почему молчишь - как выглядит? -- спросил я.
-- Слушай! -- вспылили рейтузы. -- Ты издеваешься! Ты же спрашивал -
как одет, а не - как выглядит! Он высокий. И белое лицо.
-- Подожди, подожди, -- вмешался фрак. -- У них у всех белые лица -
когда не негры. Я имею в виду не критиков, а людей.
-- Но у него слишком белое, понимаешь?
-- Это плохой вкус! -- возразил фрак. -- Я не употребляю белил. Я
люблю, чтобы люди выглядели натурально, как мёртвые!
-- Ты не понимаешь меня! -- вздохнул танцор. -- У него как раз в жизни
было очень белое лицо. Чересчур!
-- Тем более! -- парировал фрак. -- Таких вообще надо не белилами, а
румянами, чтобы было видно, что когда-то были живые, -- и повернулся ко мне.
-- Но его привезли из Филадельфии, а Филадельфия уже давно не Нью-Йорк!
Сперва мне почудилось, будто я начал что-то понимать, но потом решил,
что безопаснее убежать.
-- Так где же Киссельборг? -- спросил танцор.
-- А зачем он вам? -- ответил я.
-- Слушай! -- опять вспылил он. -- Что ты за человек! Ты не
издеваешься, нет, ты такой и есть. Зачем он нам может быть нужен, а? Не
догадываешься? В конце концов, ты же сам к нам и пришёл!
-- Правильно! -- признал я. -- А сейчас сам же и уйду.
-- Постой! -- вскинулся и фрак. -- Как - "уйду"?! Где, говорю, критик?
-- А зачем он вам? -- настаивал я.
Теперь уже оба, видимо, поняли, что в помощи нуждаюсь именно я. Фрак
выступил было вперёд, но я дал понять, что помогать следует издали. Он
вернулся назад и сказал:
-- Критик этот... Как же его в жопу звать-то?
-- Киссельборг, -- сказал танцор. -- Но не надо о нём так!
-- Да я к слову... Так вот, Киссельборг нужен мне, чтобы его
похоронить. В земле. Это так принято - хоронить если мёртв.
-- А как же получилось, что его надо хоронить? -- сказал я и
поправился. -- Зачем вдруг хоронить должен ты?
-- Дай-ка я объясню ему, ладно? -- перебил танцор и повернулся ко мне.
-- Видишь ли, Киссельборг жил в Нью-Йорке, но умер в Филадельфии на
ленинградском балете...
-- Кировском? -- перебил и я.
-- Правильно, Кировском, -- продолжил танцор. -- Так вот, он скончался
там, но сразу его сюда везти не стали: с ним хотели попрощаться и там... А
сегодня ночью, конечно, привезли: утром уже панихида, придёт весь балетный
мир! Мы, из балета, стараемся хоронить своих днём, потому что вечером
спектакли. Понятно пока?
-- Пока да! -- подбодрил я его, поскольку он старался.
-- Его, одним словом, выгрузили из машины, дали Карлосу расписаться и
уехали... Карлос - это он! -- и ткнул пальцем во фрак.
-- Да! -- показал тот плохие зубы. -- Карлос Бонавентура!
-- Карлос расписался, машина уехала, а Карлос вернулся к себе
отодвинуть стулья для каталки с Киссельборгом. Понимаешь?
Не всё. Соотвественно - я и кивнул головой лишь слегка.
-- Вот! Возвращается Карлос за Киссельбергом, а его уже нету! Я думаю
так: те, кто выгрузили каталку, не замкнули тормоза, и он покатился. То есть
коляска покатилась, а Киссельборг - вместе с ней. Понимаешь? Куда-то туда. Я
всё объехал, ищу, но его нету.
-- Всё понятно! -- улыбнулся я. -- Единственное что...
-- Скажи, -- разрешил Карлос.
-- Почему критика привезли к тебе? -- спросил я его. -- Родственник? Но
ты ведь даже его имени не знаешь!
-- Нет, не родственник, -- ответил Карлос, -- но куда ж его тут ещё
везти?! Весь балет хоронят у меня! Ну, многих...
-- Карлос, видишь ли, был первый, кто догадался открыть дом для
гомиков, -- объяснил танцор.
-- "Для гомиков"?
-- Да, "Аполлон", -- подтвердил танцор и указал рукой на вывеску за
спиною Карлоса.
"Аполлон", прочёл я, "Похоронный дом К. Бонавентуры".
Я засиял от удовольствия, ибо, хотя непонимание и приносит счастье,
именно понимание приносит наслаждение:
-- Так бы и сказали, что - "Аполлон"! А то закрываете собою вывеску...
Теперь всё ясно: "Аполлон"!
-- Меня тут все знают! -- зашевелился К. Бонавентура.
-- Я, например, знаю давно! -- соврал я. -- Очень хорошая идея!
-- Назревшая, -- зашевелился и танцор.
-- Конечно! -- зашевелился теперь и я. -- Все мы умираем.
-- Всегда! -- согласился он. -- А ты тоже, да?
-- Очень! Хотя не хочется.
-- А почему не хочется? -- удивился танцор.
-- А кому хочется?!
Танцор подумал и переспросил:
-- Я имею в виду - ты тоже гомик?
Я опешил:
-- А ты-то сам как думаешь?
-- Я догадался сразу! -- обрадовался он.
-- Пойдём? -- рассердился вдруг на танцора Карлос.
Пока мы пересекали авеню и шагали вниз, я начал думать о Нателе, но
вспомнил, что надо бы вырвать у танцора пару долларов на тоннель. Стал
искать лучшую фразу. Нашёл, но выговорить не успел: каталки с критиком перед
белым "Мерседесом" не было.
-- Был здесь! -- выдавил я.
-- Увезли?! -- всполошился Карлос.
-- Как - увезли?! -- хмыкнул я. -- Кому тут нужен критик?! Особенно
мёртвый.
-- Людям всё нужно! -- объяснил Карлос. -- Что плохо лежит.
Я вспомнил о канистре. Её тоже не оказалось. Я взбесился. Посмотрел на
всякий случай вверх по тротуару. Потом вниз.
Канистра стояла на месте. Рядом с другим белым "Мерседесом".
-- Вот она! -- воскликнул я. -- Канистра!
-- Что?! -- не поверил Карлос. -- При чём тут канистра?!
-- И критик, наверное, тоже там, -- ответил я.
Побежали все. Рядом с канистрой сразу увидели и каталку.
-- Вот же он, сукин сын! -- обрадовался Карлос.
Танцор кольнул Карлоса укоризненным взглядом, потом подошёл к голове
покойника и приподнял плед.
-- Да, -- кивнул танцор. -- Как живой: очень белый...
Карлос придал лицу философское выражение и сказал ему:
-- А ты прав, он высокий... Смотри - куда ноги прут!
Я ещё раз взглянул на ботинки покойника и заметил, что подошва
совершенно чиста. "Адолфо" - прочёл я на ней, заржал и стал оправдываться:
-- Вспомнил кое-что. У нас в городе, где я родился, продали как-то
народу импортные ботинки. Назывались "Адолфо". Но назавтра они у всех
разошлись по швам. Выяснилось, что это специальная обувь для покойников. Наш
министр, дурак, закупил за гроши в Италии огромную партию...
-- Правильно, -- проговорил Карлос. -- Ничего смешного: для покойников
выпускают специальный гардероб.
-- А я, например, не знал, -- признался танцор. -- Мне всегда казалось,
что жизнь для мертвецов не приспособлена.
-- Это хорошая фраза, -- сказал я, -- потому что жизнь не для
покойников. Особенно - если эмигрант.
-- Каждому своё! -- пропустил это Карлос. -- У всех в мире свой
гардероб. В балете - тоже своя обувь...
Говорить стало не о чём. Танцор покрыл критика пледом и посмотрел
вопросительно на Карлоса.
-- Я тоже пойду, -- буркнул я. -- Дайте мне только пару долларов. Да? И
не обижайтесь, пожалуйста... Я всё-таки нашёл вам критика...
Они переглянулись. Карлос полез во фрак, вытащил пачку однодолларовых
бумаг, отстегнул две, потом приложил к ним визитку и протянул руку.
И мы разошлись.
Канистра была теперь легче: протекло много. Шагалось мне, между тем,
тяжелее.
На перекрёстке я отыскал их взглядом. Среди притихшего города, в
полутьме, Карлос во фраке и танцор в мерцающих ботинках, оба полусогнувшись,
подталкивали своего Киссельборга в гору. И всех их троих, да и самого себя,
четвёртого, каждого из тех, кого вокруг не было видно и кто проснутся завтра
в этих домах и разъедутся по городу в этих автомобилях, в том числе
Чайковского с гитарой, даже Айвазовского с полковником Фёдоровым, Зарю
Востока, юную семинолку, Бобби из ФБР, пакистанца с бензоколонки, - всех
