основание, мы сталкиваемся с нонсенсом глубины как под-смыслом или Untersinn
[подсознанием -- нем.]. Нет ли иного выхода? Тот же самый поток, который
низводит язык с высот и затем погружает его на дно, должен вести нас к
поверхности -- туда, где не осталось ничего, что подлежало бы денота-ции и даже
сигнификации, но где производится чистый смысл. Смысл производится в своем
сущностном отношении с третьим элементом -- на этот раз с нонсенсом поверхности.
И опять здесь важно действовать быстро. Все дело в скорости.
Что же мудрец находит на поверхности? Чистые события, взятые в их вечной истине,
то есть с точки зрения их субстанции, которая противо-лежит событиям,
независимая от их пространственно-временного осуществления в положениях вещей.
Или, что то же самое, он находит чистые сингулярности, излучаемые случайным
элементом, независимым от индивидуальностей и личностей, воплощающих или
осуществляющих эти сингулярности. Первым, кто испытал это приключение юмора, это
двойное устранение высоты и глубины ради поверхности, был мудрец-стоик. Но
позже, и в другом контексте, в то же приключение пустились мудрецы Дзена --
против глубин Брахмана и высот Будды. Знаменитые проблемы-тесты, вопросы-ответы,
коаны демонстрируют абсурдность сигнификации и нонсенс денотаций. Посох --
универсальный инструмент, мастер вопросов; мимикрия и пожирание -- ответ.
Вернувшись на поверхность, мудрец открывает объекты-события, коммуницирующие в
пустоте, образующей их субстанцию -- Эон, где они проступают и развиваются,
никогда не заполняя его1. Событие -- это тождество формы и пустоты. Событие --
не объект денотаций, а, скорее, объект выражения, то, что
_____________
1 Стоики уже разработали очень элегантную теорию Пустоты, как одновременно и
сверх-бытия и упорства. Если бестелесные события -- это логические атрибуты
бытия и тел, то пустота подобна субстанции таких атрибутов. Она по природе
отличается от телесной субстанции в том смысле, что нельзя даже сказать, что мир
находится "в" пустоте. см. Брейе, La Theorie des incorporels dans I'ancien
stoicisme, ch.3.
184
ЮМОР
может быть выражено. Оно -- не настоящее, а всегда либо то, что уже в прошлом,
либо то, что вот-вот произойдет. Как у Малларме: событие значимо своим
отсутствием или отменой, поскольку отсутствие (abdicatio) как раз и является его
положением в пустоте в качестве чистого События (dedicatio). "Если у тебя есть
трость, -- скажет учитель Дзен, -- я дарю ее тебе. Если у тебя нет трости, я
отбираю ее назад". (Или, как говорил Хрисипп: "Чего ты не потерял, то ты имеешь.
Рогов ты не потерял. Стало быть, ты рогат".)** Отрицание больше не выражает
ничего негативного, оно высвобождает чистое выражаемое с его двумя неравными
половинами. Одной половине всегда недостает другой, поскольку она перевешивает
именно в силу собственной ущербности, даже если это проявляется в ее
избыточности -- слово = х для вещи = х. Это ясно видно в искусстве Дзен: не
только в искусстве рисования, где кисточка, которой водит не имеющая опоры рука,
уравновешивает форму и пустоту, распределяет сингулярности чистого события в
сериях неожиданных мазков и "пушистых линий", но и в искусстве садоводства,
экибаны, чайной церемонии, в искусстве стрельбы из лука и фехтования, где
изумительное "цветение железа" возникает из полной пустоты. Пронизывая
отмененные сигнификации и утраченные денотации, пустота становится местом
смысла-события, гармонично уравновешенного своим нонсенсом, -- местом, где место
только и имеет место. Сама пустота -- это парадоксальный элемент, нонсенс
поверхности, всегда лишенная места случайная точка, в которой событие вспыхивает
как смысл. "Нет больше круга рождения и смерти, из которого нужно вырваться, нет
и высшего знания, которого надо достичь". Пустые небеса отвергают сразу и высшие
мысли духа, и главнейшие циклы природы. Речь идет не столько о прорыве к
непосредственному, сколько о полагании того места, где непосредственное дано
"непосредственно" как нечто не-достижимое: поверхность, где создается пустота, а
вместе с ней и всякое событие; граница, подобная лез-
____________
** Диоген Лаэртский, цит. соч. -- С.326. -- Примечание переводчика.
185
ЛОГИКА СМЫСЛА
вию меча или натянутой тетиве лука. Рисунок без рисунка, не-мыслимое, стрельба,
оказывающаяся не-стрельбой, речь без речи: это отнюдь не невыразимое высоты или
глубины, а граница и поверхность, где язык становится возможным, а став таковым,
инициирует только непосредственную и безмолвную коммуникацию, поскольку речь
требует воскрешения всех опосредующих и упраздненных сигнификацией и денотаций.
Вопрос, кто говорит, не менее важен, чем вопрос, как возможен язык. На него
давалось множество разных ответов. "Классическим" мы называем ответ,
определяющий того, кто говорит, как индивидуальность. Значит, то, о чем говорит
индивидуальность, определяется как некое частное своеобразие, а средства -- то
есть сам язык -- как конвенциональная всеобщность. Речь, таким образом, идет о
процедуре отделения друг от друга элементов тройной структуры: универсальной
формы индивидуального (реальность), чистой Идеи того, о чем говорится
(необходимость), и противостоящего им языка в его идеальной модели, которая
считается первозданной, естественной и чисто рациональной (возможность). Именно
эта концепция приводит в движение сократическую иронию как восхождение и сразу
ставит перед ней следующие задачи: оторвать индивидуальное от его
непосредственного существования; выйти за пределы чувственно-конкретного
навстречу Идее; установить законы языка в соответствии с идеальной моделью.
Таково "диалектическое" целое вспоминающей и говорящей субъективности. Однако
для полноты и завершенности данной процедуры необходимо, чтобы индивидуальное не
только служило отправной точкой и трамплином, но и вновь появлялось в конце, что
возможно благодаря универсальности Идеи, опосредующей переход между началом и
концом. Такого замыкания и полного витка Иронии еще нет у Платона, или разве что
они проявляются в виде комических моментов и насмешек, какими, например,
обмениваются Сократ с Алкивиадом. Напротив, классическая ирония достигает
совершенства, когда ее объектом становится не просто вся реальность, но в
конечном счете и все возможное как высшая исходная индивидуальность. Кант, как
мы знаем,
186
ЮМОР
подверг критике классический мир представления. Он дает весьма точное его
описание: "Она (идея совокупности всего возможного), очищаясь, образует
полностью a priori определенное понятие и становится таким образом понятием о
единичной вещи"2. Классическая ирония играет роль инстанции, обеспечивающей
соразмерность бытия и индивида внутри мира представления. Значит, не только
универсальность Идеи, но и модель чистого рационального языка, стоящая за всеми
возможными языками, становятся средствами естественной коммуникации между
верховной индивидуальностью Бога и сотворенными им производными
индивидуальностями. Такой Бог делает возможным восхождение индивидуального к
универсальной форме.
Критика Канта вызвала к жизни третью фигуру иронии: романтическая ирония
полагает говорящего уже в качестве личности, а не просто индивидуальности. Она
основывается на конечном синтетическом единстве личности, а не на аналитическом
тождестве индивидуального, и определяется соразмерностью Я и представления. Это
нечто большее, чем простая смена терминологии. (Чтобы осознать всю важность
происшедшего, следовало бы оценить, например, разницу между уже вписанными в
классический мир Опытами Монтеня, где исследуются самые разнообразные фигуры
индивидуации, и Исповедью Руссо, возвестившей приход Романтизма и ставшей первой
манифестацией личности, или Я). Не только универсальная идея и
чувственно-конкретное выступают теперь в качестве собственных возможностей
личности, но и две соотнесенные противоположности: индивидуальности и миры,
соответствующие индивидуальностям. Все эти возможности сохраняют деление на
изначальное и производное. Но "изначальное" теперь обозначает только те
предикаты личности, которые остаются постоянными во всех возможных мирах
(категории), а "производное" -- только индивидуальные вариации, в которых
личность воплощается в различных мирах. Это влечет глубокую трансформацию -- как
универсальности Идеи, так и формы субъективности и мо-
______________
2 Кант, Сочинения, т.3 - М., Мысль, 1964 - С.505.
187
ЛОГИКА СМЫСЛА
дели языка как функции возможного. Статус личности как бесконечного класса,
состоящего, тем не менее, только из одного члена (Я), -- это и есть
романтическая ирония. Несомненно, отдельные элементы картезианского Когито и,
тем более, лейбницевской личности уже предвосхищали подобную ситуацию. Но там
все было подчинено требованиям индивидуации, тогда как в романтизме,
последовавшим за Кантом, эти элементы освобождаются и самоутверждаются,
ниспровергая субординацию. "Эта безграничная свобода поэта -- она уже в том, что
дает возможность стать вообще ничем -- находит. и позитивное выражение:
индивидуум-ироник способен побывать во множестве положений, испытать множество
судеб, но только в форме поэтически переживаемой возможности -- до того, как он
кончит ничем. С позиции иронии (в этом она согласна с доктриной Пифагора), душа
~ это вечная странница, хотя иронику для своих странствий требуется гораздо
меньше времени. Ироник, словно ребенок, перебирает, загибая пальцы: вот ,я
богач, вот бедняк, а вот -- нищий-попрошайка и тому подобное. Все эти роли и
положения -- не более чем чистые возможности, и он может мысленно проживать
целые судьбы -- едва ли не быстрее, чем в детской игре. А вот что отнимает у
ироника много времени, так это та тщательность и дотошность, с какой он'
выбирает костюм для поэтических персонажей, которыми себя воображает. Поэтому,
когда воображаемая реальность утрачивает в глазах ироника всякую ценность, то
это происходит не оттого, что он изжил ее, пресытился ею и жаждет чего-то более
правдоподобного и подлинного, а потому, что ироник живет только своим Я,
которому не удовлетворяет никакая реальность"3.
Общим для всех этих фигур иронии является то, что они замыкают сингулярность в
пределах индивидуального и личного. Ирония только внешне принимает на себя роль
бродяги. Но это оттого, что всем ее фигурам угрожает более близкий враг,
противодействующий им изнутри: недифференцированное основание, о бездонной
__________
3 Киркегор, Понятие иронии (Pierre Menard, Kierkegaard, sa vie, son oevre,
pp.57-59).
188
ЮМОР
пропасти которого мы уже говорили, являющее собой трагическую мысль и
трагический тон, с которыми у иронии весьма двусмысленные отношения. Это --
Дионис, затаившийся под Сократом, но это еще и демон, подносящий Богу и его
созданиям зеркало, в котором расплываются черты любой индивидуальности. Это и
хаос, рассеивающий личности. Индивидуальности был присущ классический дискурс;
личности -- романтический. Но под обоими дискурсами, расшатывая и разрушая их,
теперь заговорило безликое, грохочущее Основание. Мы видели, что язык основания
-- язык, сливающийся с глубиной тел, -- обладает двойной силой -- дробить
фонетические элементы и производить неартикулируемые тонические значимости.
Первая из них угрожает разрушением классического дискурса, вторая --
романтического. В каждом случае, для каждого типа, дискурса нужно различать три
языка. Во-первых, реальный язык, удовлетворяющий вполне обычным нуждам
говорящего (индивидуальности или, скорее, личности...). Во-вторых, идеальный
язык, представляющий модель дискурса в зависимости от формы его носителя
(например, модель божественного языка в Кратиле, соответствующая сократической
субъективности; рациональная модель Лейбница, соответствующая классической
индивидуальности; эволюционистская модель романтической личности). И наконец,
эзотерический язык, который всякий раз приводит к низвержению идеального языка в
основание и к распаду носителя реального языка. Более того, между идеальной
