Наступил 1814 год. Отторгнутый так долго от родины и близких,
Базиль Перовский все еще находился в числе пленных, уведенных
французами из России и Германии. Пленных и в первое время
содержали очень строго. Когда же пронеслась весть о наступлении
на Францию шедших за русскою армией с криками: A Paris! a Paris!"
(В Париж! в Париж! (франц.)) - союзников императора Александра
Павловича, их подвергали всяческим лишениям и, в предупреждение
сношений с иностранцами, постоянно переводили с места на место.
Было начало февраля. Отряд пленных, в котором находился Базиль,
вышел под охраной местного гарнизона из Орлеана в Блуа и далее, в
Тур. Пленных вели на запад от Парижа, к которому стремительно
близились союзники. Отряд шел берегом Луары. Погода стояла теплая
и тихая. Солнце светило приветливо. На южных береговых откосах
пробивалась молодая трава. С разлившихся озер и заводей Луары
взлетали стаи уток и куликов. Берега реки начинали пестреть
первыми вешними цветами. Кудрявые, белые облачка весело бежали по
празднично-синему небу. Пленные подошли к городку Божанси. Здесь
стало вдруг известно, что близ Орлеана, который они только что
оставили и от которого отошли не более двух переходов, показались
русские, что Орлеан в тот же день заняли казаки и что русских
вскоре ждут и в Божанси. Перовский пришел в неописанное волнение.
Пленных торопливо повели далее. По выходе из Божанси Базиль
открыл свои мысли другому русскому пленному, добродушному и
болезненному штаб-ротмистру Сомову, все тосковавшему о двухлетней
почти разлуке с женой и детьми. После долгих переговоров он
условился с ним, выждал, пока отряд на первом вечернем привале
заснул, и оба они бежали обратно в Орлеан. Беглецы по пути
встретили подростка-пастуха и, уверив его, что они - отсталые из
партии новобранцев, упросили его быть их проводником до города,
Наполеоновских конскриптов все тогда жалели. "Отсталые или
беглые? как им не помочь?" - подумал подросток и повел их
виноградниками и лесами. Голодные, измученные беглецы к рассвету
следующего дня снова приблизились к Орлеану и в утренних
сумерках, с холма, радостно увидели городские фонари, догоравшие
на каменном мосту через Луару.
- А далее видите? - указал им за город проводник. - То биваки
русских! остерегайтесь!
Едва пленники двинулись, их приметил стоявший по ею сторону
города французский пикет. Они бросились в реку, переплыли ее и
скрылись в смежном лесу. Стража, для очищения совести, дала по
ним в полумгле залп из ружей. Император Александр Павлович достиг
заветной цели. Он с своими союзниками, пруссаками и австрийцами,
разбив у ворот Парижа последних защитников Наполеона, вступил в
сдавшуюся ему на капитуляцию столицу Франции. Непрошеный визит
Наполеона в Москву был отплачен визитом Александра в Париж.
Русский император 19 марта 1814 года въехал в Париж через
Пантенские ворота и Сен-Жерменское предместье, верхом на
светло-сером коне, по имени Эклипс. Этот конь был ему подарен
Коленкуром в бытность последнего послом в Петербурге. Александр,
в противоположность Наполеону, нес с собою мир. Французы
восторженно сыпали белые розы и лилии под ноги русского царя,
ехавшего по бульварам в сопровождении прусского короля и пышной,
дотоле здесь не виданной свиты из тысячи офицеров и генералов
разных чинов и народностей. Зрители махали платками и кричали: -
Vive Alexandre! vivent les Russes! (Да здравствует Александр! да
здравствуют русские! (франц.)) "Да неужели же это те самые
дикари, потомки полчищ Чингисхана, о которых нам твердили такие
ужасы? - удивленно спрашивали себя парижане и парижанки,
разглядывая нарядные и молодцеватые русские полки, шедшие по
бульварам к Елисейским полям. - Нет! Это не татары пустыни! это
наши спасители! vivent les Russes! viv e Alexandre! abas ie
tyran!" (Да здравствуют русские! да здравствует Александр! долой
тирана! (франц.)).
Весело зажили русские в Париже. Начальство и офицеры посещали
театры, кофейни, клубы и танцевальные вечера. У дома Талейрана,
где поместился император Александр, по целым дням стояли толпы
народа, встречавшие и провожавшие русского царя радостными
восклицаниями. У подъезда этого дома и на Елисейских полях, где
расположилась биваком русская гвардия, по ночам раздавались
русские и немецкие оклики: "Кто идет?" и "Wer da?" (Кто там?
(нем.)). В нeмeцкoм лагере, опорожняя бочками плохое парижское
пиво, восторженно кричали "Vater Blucher, lebel" ("Да здравствует
отец Блюхер!") Французы изумлялись великодушию своих победителей.
В оперном театре готовили аллегорическую пьесу "Торжество
Траяна". Русскому губернатору Парижа, генералу Сакену, на каждом
шагу делали шумные овации. Сенат голосовал лишение престола
Наполеона и его династии. Все русское входило в большую моду.
XLVI
Стоял теплый, ясный вечер. В небольшом парижском ресторане, в
улице Сент-Оноре, после дружеского, с возлиянием, обеда
засиделись вокруг стола несколько русских офицеров. Все были
довольны хорошими винами, вкусным обедом и собственным отличным
настроением духа. Говорили, не переставая, об испытанных
треволнениях похода, о сражениях в Германии и Франции и о
предстоявшем окончании войны. Собеседники угощали товарища,
которому хотели этим оказать особенное внимание. Это был очень
худой, курчавый и сильно загорелый средних лет полковник в
казацком кафтане, с трубкою в руке, нагайкою через плечо и в
гусарской фуражке. Особого хмеля в присутствовавших не
замечалось. Они были просто счастливы и веселы. Между ними более
других говорил и, размахивая руками, то и дело смеялся
черноволосый молодой офицер в адъютантской форме. Заговорили о
женщинах и о любви. Черноволосый офицер стал излагать свое мнение
и доказывал, что любовь - единственное истинное и прочное
блаженство на земле.
- А знаете, Квашнин, - обратился к нему человек с нагайкой,
которого присутствовавшие угощали, - я вас давно слушаю... Вы так
милы, но, извините, увлекаетесь. По-моему, на свете нет ничего
прочно-существенного и положительного.
- Как так? - удивился разрумянившийся и взъерошенный от волнения
и собственных речей Квашнин. - Я от души скажу - вы замечательный
и храбрый офицер... кто теперь не знает знаменитого партизана
Сеславина? Но вы уж очень мрачно смотрите на жизнь, а женщин,
извините и меня, вы совсем, по-видимому, не знаете...
Сеславин улыбнулся.
- Ничуть, - сказал он, - все в мире - одни грезы... По искреннему
моему убеждению, - и это подтверждают многие умные люди, - все на
свете, как бы это яснее выразить? - есть, собственно... ничто.
"Гм! - подумал па это Квашнии, - твоему другу Фигнеру не удалось
убить Наполеона, а тебе взять этого Наполеона в плен живьем, вот
ты л злобствуешь, хандришь".
- Позвольте, однако, а герой наших дней? - произнес он, подливая
себе и товарищам вина. - Я говорю о созданном могучею здешнею
революцией величайшем, хотя теперь и несчастном, военном гении...
И он тоже мечта? Этот человек был причиной Бородинской битвы, боя
гигантов, а Бородино вызвало появление русских с Дона, Оки и Невы
- где же? в столице мира, в Париже...
- Эх вы, юноша, юноша, - сказал Сеславин, - вы с похвалой
упомянули о здешней революции. А знаете ли, что она такое? Сказав
это, Сеславпн, как бы раздумав продолжать, молча стал набивать
табаком свою пожелтелую, прокуренную пенковую трубку, которую он,
в честь прославленного прусского генерала, назвал "Блюхером".
- Говорите, говорите! - воскликнули прочие собеседники, сдвигаясь
ближе к Сеславину.
- Ничего в жизни я так не презирал и ненавидел, как спекулянтов
на счет человеческого блага, - произнес Сеславин, - а главные
спекулянты пока на этот счет - французы... Не прыгайте и не
машите руками, Квашнин: не стыжусь я этого мнения, как и того,
что обо мне и о покойном Фигнере плели столько небылиц.
- Ах, боже мой, что вы! - ответил Квашнин, - я ничего ни о вас,
ни о нем и не говорил дурного.
- Разберите здешних излюбленных мудрецов, - продолжал Сеславин,
потягивая дым из своего "Блюхера". - Сентиментальные с виду
сегодня, хотя вчера кровожадные в душе, как тигры, эти
прославленные герои революции, с мадригалами на устах, с посошком
в руке и с полевыми ландышами на шляпе, недавно еще звали своих
соотечественников, а за ними и весь мир, то есть и вас, Квашнин,
да и меня, - в новую Аркадию, пасти овечек и мирно наслаждаться
сельским воздухом, у ручейка, питаясь медом и молоком. А чем
тогда же кончили? Маратом и Робеспье-ром, всеобщею гильотиной,
казнью родного короля и коронованием ловкого и грубого,
разгадавшего их солдата, да притом еще и не француза, а
корсиканца.
- В чем же, по-вашему, истинное счастье на земле? - спросил
пожилой и высокий подполковник из штабных, Синтянин, о котором
товарищи говорили, что он во время войны почувствовал призвание к
поэзии и стал, как партизан Давыдов, писать стихи. - В чем
прочные радости на земле?
- В любви! - не выдержав, опять вскрикнул Квашнин. - Что может
быть выше истинной чистой страсти?..
- Счастья нет на свете, - повторил Сеславин. - Вы лучше спросите
меня, в чем главные муки в жизни?
- Говорите, мы слушаем, - отозвались голоса.
- Я объясню примером, - сказал Сеславин. - Граф Растопчин знал в
молодости одну, ныне уже старую и, вероятно, покойную, московскую
барыню. Он однажды при мне о ней выразился, что Данте в своем
"Аде" забыл отвести для подобных лиц особое, весьма важное
отделение. Сеславин рассказал уже известную остроту графа о
грешницах, которые мучатся сознанием того, что пропустили в жизни
случай безнаказанно согрешить по оплошности, трусости или
простоте.
Дружный хохот слушателей покрыл слова рассказчика.
- Не смейтесь, однако, господа, - заключил Сеславин, - боль
тайных душевных мук ближе всего понятна тому, кто испытал
особенно жестокую насмешку судьбы... кто, как бедный, утонувший в
Эльбе наш товарищ Фигнер, вызывался лично, глаз на глаз, избавить
мир от всесветного изверга, имел к тому случай и этого не
достиг...
Сеславин смолк. Замолчали и остальные собеседники.
- А могу ли я, Александр Никитич, узнать, кто эта растопчинская
барыня? - спросил, подмигивая другим, Квашннн.
- Дело было давно, - ответил Сеславин, - когда я, в один из
отпусков, гостил в Москве, у родных, где бывал Растопчнн...
Повторяю, этой особы, по-видимому, уже нет на свете, и ее здесь,
вероятно, не знают. Это княгиня Шелешпанская.
- Как? она? - удивился Квашнин. - Да ведь это бабка покойного
партизана вашего отряда, девицы Крамалиной. В ее доме у
Патриарших прудов я был в день занятия французами Москвы,
помните, когда я было попал в плен? А Крамалина, господа, вы,
разумеется, слышали, неудачно стреляла по Наполеону в Ошмянах и
при этом убита.
Тем, кто не знал подробностей об этом событии, Квашнин рассказал
об Авроре и о Перовском.
- Перовский? - спросил в свой черед подполковник Синтянин. -
Постойте, да ведь он жив!.. именно жив!
- Жив Василий Перовский? - вскрикнул, бледнея, Квашнин.
- Да, я видел нашего Сомова, - ответил Синтянин, - он с ним,
здесь уже, бежал из Орлеана, и оба вчера явились в Париж,
измученные, полуживые.
- Вы не ошибаетесь? - спросил, не веря своим ушам, Квашнин.
- Нисколько... Да вот что... вы знаете, где бивак нашего полка?
- Знаю, знаю.
- Ну и отлично... спросите там штаб-ротмистра Сомова; он тоже,
повторяю, был в плену, и его теперь у нас приютили... он вас
проведет к Перовскому. Как же, и я знаю этого Перовского; мне и
ему наш доктор Миртов, накануне Бородинского боя, как теперь
помню, доказывал, что лучше умереть сразу, в битве, чем мучиться
и потом умереть в госпитале.
- А сам Миртов, кстати, жив? - спросил кто-то.
- Жив, но полтора года валялся в разных больницах; все просил
отрезать ему ноги, однако выздоровел, догнал армию уже на Рейне,
и опять у него своя отличная палатка с походною перинкой, чайник
и к услугам всех пунш... Одно горе: такой красавец, жуир, а ходит
на костылях.
