команда, развьючив лошадей, кормила их и наскоро сама закусывала,
распорядился похоронами убитых.
- Слышал? - спросил адъютант Сеславина пожилой, с седыми усами,
гусарский ротмистр, выйдя из постоялого, где закусывали остальные
офицеры.
- Что такое?
- Убитый-то ординарец Фигнера, ну, этот юнкер Крам, как его
звали, ведь оказался женщиной!
- Что ты? - удивился адъютант.
- Ей-богу. Синтянину первому сказали, а он - Александру Никитичу.
Адъютант Сеславина, Квашнин, месяц тому назад, под Красным,
поступивший в партизаны, обомлел при этих словах. "Крам,
Крамалина! Ясно как день! - сказал себе Квашнин. - И я не
догадался ранее!" Ему вспомнилось, как он, в вечер вступления
французов в Москву, обещал Перовскому отыскать дом его невесты,
Крамалиной, как он его нашел и получил от дворника записку этой
девушки и, с целью отдать ее при первой встрече Перовскому, не
расставался с нею. Пораженный услышанною вестью, он без памяти
бросился в избу, куда между тем, в ожидании погребения, перенесли
убитых.
- Да-с, господа, женщина, и притом такая героиня! - произнес,
стоя у тела Авроры, Сеславин. - Теперь она покойница, тайны нет.
Ее жизнь, как говорят, роман... когда-нибудь он раскроется. А
пока на ней найден вот этот, с портретом, медальон. Вероятно,
изображение ее милого.
Офицеры стали рассматривать портрет.
- Боже! так и есть.. это Василий Перовский! - вскрикнул,
вглядываясь в портрет, Квашнин.
- Какой Перовский? - спросил Сеславии.
- Бывший, как и я вначале, адъютант Милорадовича; мы с ним от
Бородина шли вплоть до Москвы... он на прощанье поведал мне о
своей страсти.
- Так вы его знаете?
- Как не знать!
- Где же он?
- Попал, очевидно, как и я в то время, в плен, а жив ли и где
именно - неизвестно.
- Ну, так как вы его знаете, - сказал Сеславин, - вот вам этот
медальон, сохраните его. Если Перовский жив и вы когда-нибудь
увидите его, отдайте ему... А теперь, господа, на коней и в путь.
Партизанский отряд Сеславина двинулся также по Виленской дороге.
Квашнин при отъезде отрезал у Авроры прядь волос и, отирая слезы,
спрятал их с медальоном за лацкан мундира. "Какое совпадение! Так
вот где ей пришлось кончить жизнь! - мыслил он, миновав Ошмяны и
снова с отрядом въезжая в придорожный лес. - Думал ли Перовский,
думал ли я, что его невесте, этой московской милой барышне,
танцевавшей прошлою весною на тамошних балах, любимице семьи,
придется погибнуть в литовской трущобе?.. Никто ее здесь не
знает, никто не пожалеет, и родная рука не бросит ей на
безвестную могилу и горсти мерзлой земли". Слезы катились из глаз
Квашнина, и он не помнил, как сидел на коне и как двигался среди
товарищей по бесконечному дремучему лесу, охватившему его со всех
сторон. Всадники ехали молча. Косматые ели и сосны, усыпанные
снегом, казались Квашнину мрачными факельщиками, а партизанский
отряд, с каркающими и перелетающими над ним воронами, - без конца
двигающеюся траурною процессией.
XLV
Наполеон проехал Вильну в Екатеринин день, 24 ноября, а русскую
границу - 26 ноября, в день святого Георгия. Эту границу
император французов проехал в том жидовско-шляхетском возке, в
котором по нем был сделан неудачный выстрел в Ошмянах.
Подпрыгивая па ухабах в этом возке, Наполеон с досадой вспоминал
торжественную прокламацию, изданную им несколько месяцев назад,
при вступлении в неведомую для него в то время Россию. "Мои
народы, мои союзники, мои друзья! - вещал тогда миру новый
могучий Цезарь, - Россия увлечена роком. Потомки Чингисхана зовут
нас на бой - тем лучше: разве мы уже не воины Аустерлица? Вперед!
покажем силу Франции, перейдем Неман, внесем оружие в пределы
России; отбросим эту новую дикую орду в прежнее се отечество, в
Азию". Теперь Наполеон, вспоминая эти выражения, только
подергивал плечами и молча хмурился. Его мыслей не покидал образ
сожженной Москвы и его вынужденный позорный выход из ее грозных
развалин. "Зато будет меня помнить этот дикий, надолго
истребленный город!" - рассуждал Наполеон, убеждая себя, что он и
никто другой сжег Москву. Его путь у границы лежал по
кочковатому, замерзшему болоту. На одном из толчков возок вдруг
так подбросило, что император стукнулся шапкой о верх кузова и,
если бы не ухватился за сидевшего рядом с ним Коленкура, его
выбросило бы в распахнувшуюся дверку.
- От великого до смешного один шаг! - с горькою улыбкой сказал
при этом Наполеон слова, повторенные им потом в Варшаве и ставшие
с тех пор историческими. - Знаете, Коленкур, что мы такое теперь?
- Вы - тот же великий император, а я - ваш верный министр, -
поспешил ответить ловкий придворный.
- Нет, мой друг, мы в эту минуту - жалкие, вытолкнутые за порог
фортуной, проигравшиеся до нового счастья авантюристы!
А в то время как, не поспевая за убегавшим Наполеоном и падая от
голода и страшной стужи, шли остатки его еще недавно бодрых и
грозных легионов, в русских отрядах, которые без устали
преследовали их и добивали, все ликовало и радовалось. В
пограничных городах и местечках, куда, по пятам французов,
вступали русские полки и батареи, шло непрерывное веселье и
кутежи. Полковые хоры пели: "Гром победы раздавайся!"
Жиды-факторы, еще на днях уверявшие французов, что все предметы
продовольствия у них истощены, доставляли к услугам тех, кто
теперь оказывался победителем, все, что угодно. Точно из-под
земли, в городских трактирах, кавярнях и даже в местечковых
корчмах появлялись в изобилии не только всякие съестные припасы,
но даже редкие и тонкие вина. Стали хлопать пробки клико; полился
где-то добытый и родной "шипунец" - донское-цимлянское.
Офицеры-стихотворцы, вспоминая петербургские пирушки в ресторации
Тардива, слагали распеваемые потом во всех полках и ротах
сатирические куплеты на французов:
Пускай Тардив
В компот из слив
Мадеру подливает,
А Бонапарт,
С колодой карт,
Один в пасьянс играет...
Ободренные удачей солдаты не отставали в деле сочинительства от
начальников. - "Все кузни исходил, не кован воротился!" - трунили
пехотинцы над гибнущими французами. - "Ай, донцы-молодцы!" -
гремели на походе пляшущие, с бубнами и терелками, солдатские
хоры. У границы вся русская армия весело пела на морозе общую,
где-то и кем-то сложенную песню:
За горами, за долами
Бонапарте с плясунами
Вздумал равен стать...
Сожженная в нашествие французов Москва стала понемногу оживать.
Первый удар колокола, после пятинедельного молчания, вслед за
выходом французов из города, раздался на церкви Петра и Павла, в
Замоскворечье. Его сперва робкий, потом торжественно-громкий звон
услышали другие уцелевшие, ближние и дальние, колокольни и стали
ему вторить. Народ с радостным умилением бросился к церкви.
Преосвященный Августин, войдя в очищенный от вражеского
святотатства Архангельский собор, воскликнул: "Да воскреснет
бог!" - и запел с причтом: "Христос воскресе!" Молва об
освобождении Москвы быстро облетела окрестности. В город хлынули
всякого рода рабочие, плотники, каменщики, столяры, штукатуры и
маляры; за ними явились мелкие, а потом и крупные торговцы.
Толковали, что в первую неделю пожаров в Москве сгорело, по счету
полиции, до восьми тысяч домов; всего же за пять недель сгорело
около тридцати тысяч зданий и осталось в целости не более тысячи
домов. Из подгородних деревень стали подвозить лес для построек,
припрятанные съестные припасы и всякий, из Москвы же увезенный,
товар. Хозяева сожженных, разрушенных и ограбленных домов
занялись возобновлением и поправкой истребленных и попорченных
зданий. Застучал среди пустынных еще улиц топор, зазвенела пила.
Цены на вновь подвезенные жизненные припасы сильно вздорожали.
- За этот-то хлебушко - и полтину? - шамкая, говорила продавцу
столько времени голодавшая в каком-то подвале старушонка. - Да
где же это видано? Христопродавцы вы, что ли?
- А тебя за язык нешто канатом тянут? - презрительно отвечал,
постукивая на холоде ногой о ногу, кулак-продавец. - Хочь - бери,
хочь - нет... не придушили французы, и за то, бабушка, богу
благодарствуй!
Княгиня Шелешпанская с правнуком на зиму осталась в Паншине.
Ксению с мужем она отпустила в Москву, поручив им осмотреть ее
пепелище у Патриарших прудов и озаботиться возведением на нем
нового дома. Снабженные деньгами из доходов княгини, Тропинины
прибыли в Москву в конце декабря и с трудом добыли себе помещение
из двух комнат у кого-то из знакомых в уцелевшем от пожара
домишке на Плющихе. Илья Борисович вскоре нашел подрядчиков,
заключил с ними условие и, хотя деньги сильно упали в цене -
рубль ходил за червертак, - занялся постройкой. Служба в сенате
еще не начиналась. Съехавшиеся чиновники приводили в порядок
дела, выброшенные французами из сенатских зданий и уцелевшие от
костров. Стали снова выходить в свет восстановленные из-под пепла
"Московские ведомости"; возвратились в Москву граф Растопчин и
патриот-журналист Сергей Глинка, и снова появились среди
москвичей разные жуиры, карточные игроки, аферисты, трактирные
кутилы и покровители клубов и цыганок. На письма Тропининых к
знакомым, служившим в армии и в штабе Кутузова, благополучна ли и
где находится Аврора, ответов не получалось, так как русские
войска вскоре миновали границу и, вслед за французами, вступили в
Германию. Государь, по слухам, выехал в Вильну, день в день через
полгода после своего выезда из нее при занятии ее французами. О
Перовском долго не было никаких положительных сведений.
Возвратившийся Растопчин утешил наконец Илью известием, что
министр народного просвещения, граф Алексей Кириллович
Разумовский, каким-то путем, через Англию, вошел в переписку с
Талейраном и надеялся вскоре получить точные справки о
задержанном в плену адъютанте Милорадовича, Василии Перовском.
Растопчин отрекался тогда, в виду свежего пепелища, от сожжения
Москвы, затевая статью: "Правда о Московском пожаре", которую
остряки называли потом "Неправдою...", и пр.
В начале весны 1813 года Тропинин получил от одного из смоленских
знакомых письмо, в котором тот извещал его, что недавно был в
Рославле и узнал, что в окрестностях этого города, у помещицы
Микешиной, проживает спасенный ею от партизанского костра
пленный, Шарль Богез, известный москвичам под фамилией эмигранта
Жерамба. В благодарность своей спасительнице он, когда-то
учившийся в Италии живописи, хотя и с отмороженными ногами и в
чахотке, нарисовал масляными красками портрет ее мужа, бежавшего
из плена в Смоленске незадолго до вторичного вступления туда
Наполеона. По словам Жерамба, он видел Перовского в Москве, в
день вступления туда французов, но о дальнейшей его судьбе ничего
не знал.
Тропинин в три месяца на обгорелом каменном фундаменте успел
выстроить новый деревянный, поместительный дом и хлопотал о
возведении к весне временных служб. Ездя ежедневно на постройку с
Плющихи на Патриаршие пруды, он направлялся напрямик, снеговыми
дорожками, через сожженные и еще не огороженные дворы Бронной и
других смежных улиц, стараясь угадать и представить себе
очертания недавно еще стоявших тут и бесследно исчезнувших
зданий. Извозчичьи санки мчались теперь в сумерки по местам, где
каких-нибудь полгода назад, в стоявших здесь уютных и красивых
домах, в званые вечера весело гремела музыка, пары танцующих
носились в вальсе и котильоне и где все жило беспечно и мирно.
Теперь тут, на обнаженных, покрытых снежными сугробами пустырях,
раздавался у церквей и лавок лишь стук ночных сторожей да бегали
стаями и выли голодные бродячие собаки. Разоренное семисотлетнее
гнездо мало-помалу, собирая своих разлетевшихся обитателей, опять
ладилось, чистилось, прибиралось и оживало к новой долголетней,
беспечной, мирной жизни. И стали здесь опять щеголихи рядиться и
выезжать; мужчины посещать обновленный клуб и цыганок; молодежь
влюбляться и свататься; девицы выходить замуж. Лекаря, купцы,
модистки и акушерки стали опять зарабатывать, как и прежде.
