Поло, причем каждый из них в последующие годы все больше сомневался в его
рассудке именно потому, что он этого не забывал. Прежде, чем уснуть, у
Отто случился приступ смеха, объяснить который он отказался, и Пиноккио
промчался по улице с Манджафоко по пятам, а за ними - три жандарма, и
какая-то женщина рассказывала под самым окном, насколько они смогли ее
понять, о семейных делах одного из покойных императоров.
Кафке в ту ночь снились ионические колонны посреди поля цветов в
Сицилии, которая также оказывалась Ривой, поскольку все сны неизменно
двоятся. Там были бурые камни, на которых кишели ящерицы, ночная бабочка
на стене, голубиный вихрь, малость пчел. Сосны были прямо-таки виргилиевы
- расставлены по полкам и черны. Он был мучительно одинок; такое
впечатление, что ему следовало увидеть там некие статуи, возможно -
государственных мужей и поэтов, изумительно запятнанные лишайниками и
изъеденные солнцем. Однако, их не было. Затем из-за колонны вышел Гёте и
бесконечно свободно и произвольно прочел стихотворение, понять которого он
не смог. У ног его сидел кролик, жевал коровяк.
Комитет предложил им доехать до до аэродрома поездом, и они пришли к
выводу, что раз Италия - Италия, то это, должно быть, - приказ. Любое,
самое незначительное преимущество над хаосом, которое удавалось отыскать,
Макс определял как принцип, из этого они и исходили. Линия до Монтекьяри
оказалась местной до Мантуи и все время бежала рядом с дорогой, поэтому
они, сев в поезд и оставшись стоять на раскачивавшейся и вздымавшейся
площадке между двумя вагонами, наслаждались иллюзией того, что мир, во
всей своей целостности, движется вместе с ними. В тучах пыли, дрожа от
скорости, подскакивали автомобили, а водители в очках-консервах сохраняли
странное достоинство поверх дикого возбуждения своих машин.
За лошадьми, словно тащившимися в bucca(46) под барабан претория,
мотались повозки, будто влачили Гелиогабала(47) в Большой Цирк. На
велосипедах сидели персонажи Жюль Верна, Антиной в клетчатой кепке,
гейдельбергские дуэлянты, английские математики, баски, чьи лица под
беретами выглядели идеальными квадратами, и священник, пыльная сутана
которого трепетала на ветру, словно он был Победой, вводившей флот в
Самофракию.
Когда они прибыли, никаких аэропланов в воздухе не наблюдалось.
Дорога к аэродрому напоминала сборище татарских племен на английском
приеме в саду. Будочки и палатки, увенчанные флагами, возвышались над
толпой, растекавшейся во все стороны: люди, экипажи, кони, автомобили.
Похожий на цаплю немец сверкнул моноклем и показал, как пройти к
ангарам.
Социалист с деревянной ногой продавал "Красный флаг" священнику, чьи
пальцы никак не доставали до дна кошелька. Из ярко-желтого "ланчестера" на
землю сошел карлик, грудь которого выпирала, точно голубиный зоб. Одет он
был в черное с жемчугом: множество прихотливо застегнутых вставочек и
кантов.
Цыгане, высокомерные, как монгольские принцы крови, стояли в очереди
под присмотром жандарма - даже глаза у него казались нафабренными.
Над зудом голосов до них доносились звуки оркестра, бряцавшего увертюру
к "I Vespri Siciliani"(48), как вдруг кавалерийский топот раздвинул толпу
- бравый беспорядок шелковистых лошадей, прыгучих плюмажей и алых венгерок.
Старушка с затянутым молочной пленкой глазом предложила им букетики
крохотных беленьких цветочков. Рядом с французским журналистом в
остроносых штиблетах стоял крестьянин в шинели, помнившей еще Маршала
Нея(49).
Ангары напоминали огромные райки с опущенными занавесами, как объяснил
Отто, чтобы уберечь все изобретения от любопытных глаз. Некоторые
аэропланы, тем не менее, выкатили наружу, и они остановились перед
аппаратами довольно виновато, позволяя странности насекомых машин поразить
себя больше, чем предвкушали. Они слишком маленькие, произнес у них за
спинами француз.
Братьев Райт в самом деле там не было. Они остались в Берлине, но здесь
зато находился их соперник Кёртисс - сидел в раскладном кресле, водрузив
ноги на бензиновую канистру. Он читал "Нью-Йорк Геральд Трибьюн". Они
посмотрели на него в абсолютно священном трепете. Кафка оценил его
профессиональное хладнокровие - будто у акробата, которому вскоре
предстоит оказаться перед взорами всех, но в настоящую минуту никакого
лучшего занятия, нежели газета, у него нет. Выглядел он убедительно
по-американски.
И тут они увидели Блерио.
Человек со спокойными философскими глазами стоял, скрестив руки и
расставив ноги. Дважды прерывал он свои раздумья у ворот ангара и подбегал
к двигателю аэроплана, над которым трудилась пара механиков. Тот, что
склонялся над машиной, вытягивал назад ладонь, шевеля пальцами, и второй
вкладывал в нее разводной ключ, отвертку или проволочный ёршик.
- Это совершенно точно - Блерио, сказал Отто. Поскольку вот это - его
воздушный корабль, на котором он пересек Канал(50).
Позднее за ужином Макс вспомнил анекдот про отца и сына, которые верхом
подъезжают к художнику в открытом поле. Это Сезанн, говорит сын. Ну откуда
ты знаешь, кто это? спрашивает отец. Потому что, отвечает сын, он пишет
картину Сезанна.
Это в самом деле был Блерио. В облегающей шапочке с наушниками, которые
завязывались на подбородке, как у средневековых пап. Нос у него был
cinquecento(51) - скорее, клюв, подобающий человеку-птице. Он все время
бросался вперед, привставал на цыпочки и не спускал глаз с пальцев
механика.
"Блерио-XI" был желтой стрекозой из вощеного дерева, натянутого полотна
и проволоки. По его борту печатными буквами военного серого цвета бежало
название:
АНТУАНЕТТА 25 CV. Отто выдал информацию, что его мотор сконструирован
Алессандро Анцани. Вся мощь явно находилась у самолета в плечах, где
крылья, колеса и пропеллер под прямыми углами разбегались друг от друга,
все в разных плоскостях.
Однако, несмотря на свою бравую желтизну и мореходные переплетения
тросов, он был тревожно крохотным - едва ли больше комара, увеличенного до
размеров велосипеда.
Около них высокий человек с густыми каштановыми волосами держался за
левое запястье так, словно ему было больно. Внимание Кафки привлекла сила
его взгляда - больше, чем рост и худоба, отмечавшие, по всем видимым
признакам, аэронавта и механика. То была эпоха человека-птицы и волшебника
машины. Кто знает, не принадлежит ли одно из этих озабоченных лиц самому
Маринетти(52)? Журавль, а не человек. Сама непокорность его каштановой
шевелюры, напряжение длинных пальцев, казалось, говорили о странной
потребности летать. Он беседовал с коротышкой в синей робе механика, с
повязкой на глазу. Изо рта его выпорхнули слова: Станция Запуска Воздушных
Змеев в Верхние Слои Атмосферы, Hohere Luftstazion zum
Drachensteigenlassen. Вслед за этим коротышка воздел квадратные ручки и
вопросительно склонил голову. Глоссоп, последовал ответ, и за ним -
зеленое слово: Дербишир.
Чуть в отдалении из ангара выкатывали еще один аэроплан. Перед ним
спиной шел авиатор, направляя каждое движение неистовыми жестами.
Отто распрямил плечи и приблизился к человеку, бывшему, очевидно, как
итальянцем, так и репортером.
- lnformazione, per favore(53), произнес он напыщенным тоном, который,
как считали Макс и Франц, приберегал только для пражских официантов. Глаза
репортера округлились и вспыхнули.
- Per esemprio?
- Chi е il aviatore cola, prego?
- E Ruggiero. Francese.(54)
- Спроси его, сказал Франц, не знает ли он, кто вон тот высокий мужчина
с глубокими глазами и каштановыми волосами.
- E quest'uomo di occhi penetrante e capigliatura riccia?(55)
Репортер не знал.
Казалось, к полету еще ничего не готово. Они прогулялись до кип сена,
отделявших летное поле от трибуны, где под увешанным флагами навесом
ярусами восседало общество. Все это походило на самую большую толчею в
мире, написанную кистью импрессиониста. В плетеном кресле под голубой
парасолькой сидела основательная графиня Карлотта Примоли Бонапарт. Вокруг
нее стайкой вились молоденькие дамочки в голубых и розовых вуалях.
Где же здесь три принцессы Бурбонов - Массимилла, Анатолия и Виоланта?
Покинуть длинные пологие ступени Виллы Медичи, уже усеянные первыми
листьями осени, уехать от высоких деревьев, безносых герм и терминов своих
римских садов, из-под зашиты стен к холмам Брешии - был ли это для них
просто светский выход, на который их пригласили кузены, все в усах и
саблях? Однако, говорили, что д'Аннунцио(56) здесь - а он в этом году
напечатал "Федру" и "Contemplazione della Morte"(57), книги, напоминавшие
Кафке венки в морге, - и не доходили ли до них слухи, что он брал летные
уроки у Блерио?
Они увидели Пуччини. Тот опирался о соломенную баррикаду, защищавшую
большую трибуну. Лицо его было длинно, а нос - как у пьянчуги.
Профиль дамы с идеальным подбородком и глазами цвета горечавки заслонил
от Кафки цилиндр господина в брыжжах, а затем, как раз, когда Макс пытался
показать ему мальчика в матроске, ходившего на руках, он обнаружил, что
все это время думал об интерьере высокой травы, о мышином мире.
Блерио собирался лететь. Давали отмашку. Механики хлопали себя по
карманам.
Блерио, небрежно развернувшись корпусом в воздухе, подлетел и уже
оказался в своей машине - держался за рычаг, которым будет управлять,
нечто вроде вертикального румпеля. Механики были повсюду. Интересно, а
знают они, что делать, или же отчаянно хранят собственное достоинство?
Блерио взглянул в сторону большой трибуны, но, очевидно, не увидел ее.
Посмотрел по сторонам, как бы удостоверяясь, что небо по-прежнему на
месте, и что основные направления, как и раньше, разбегаются от него.
Кафка с дрожью где-то глубоко под лацканами сюртука осознал, что с
точки зрения Блерио ничего особенного не происходит. Он уже видел в тысяче
футов под собою ползучую рябь Канала; он видел, как фермы, реки и города
лентой текут под ним, так же обыденно, как рассматривают поля из окна
поезда. В нем были уверенность атлета и бесцеремонность атлета. Наверное,
только в ужасающем свете небычного в человеческих действиях есть истинное
спокойствие. Что бы ни сделал он - ничто не было лишним или чуждым этому
мгновению.
Механик уже подошел к пропеллеру, схватил его обеими руками, встав на
одну ногу для равновесия. Яростно дернул вниз. Машина дрогнула крыльями,
но пропеллер не поддался. Взялся другой механик - на этот раз винт
крутнулся, завелся и замер в другом положении. Так по очереди они
раскручивали пропеллер. Мотор плевался и выл, выдыхаясь на лучших своих
попытках. Принесли вилочные ключи и отвертки, канистру масла и принялись
за сам двигатель. Чувствовалось, как возбуждение на трибуне увядает.
Вспыхнули разговоры. Отто не спускал глаз с изумительно подтянутой желтой
машины.
Пропеллер был упорен, и хуже того - его клинило после нескольких
обнадеживающих рывков так же часто, как он отказывался заводиться вообще.
Героическое безразличие Блерио таяло, хотя даже самых миловидных
итальянских барышень можно было убедить, что виноват двигатель. Механик
бегом выволок из ангара канистру масла с длинным клювом. Второй взял ее у
него и потыкал клювом в двигатель туда и сюда. Третий вынес что-то -
вероятно, какую-то деталь. Похожую на нее открутили, извлекли, и три
механика стали критически их сравнивать, разговаривая тихо, будто во сне.
Принцесса Петиция Савойя Бонапарт смотрела на них порфироносно,
вышколенная, точно в опере.
Блерио слез на землю. Ему на замену в кабину вскочил Леблан. Отто
развел и снова свел руки, как бы сочувственно помогая. Заметил, что Блерио
разбивался около восьмидесяти раз прежде, чем смог перелететь Канал. Его
не так-то легко обескуражить. При полете через Канал английский дождь едва
не поглотил его на самом подлете к побережью.
Репортер, показавший Отто Ружье, махал им своим блокнотом. Он раскрыл
его, подбегая, вырвал листок и вручил его Отто с древней учтивой улыбкой.
Отто нахмурился, пробегая глазами страничку. Репортер забрал ее и в свою
