Кусочки желтого и белого мела лежали в своих канавках, а геометрия,
начерченная ими, по-прежнему оставалась на доске, очевидная, трагическая и
покинутая. Окна, о которые билась, то и дело отваливаясь, оса, весь день
проверяя на твердость их запыленную ясность, были опустошенны и
величественно меланхоличны, как ворота амбара, выходящие на Северное море
в октябре. Здесь Отто услышал о валентности углерода, здесь Макс увидел,
как сверкнули клинки, вынимаемые из кровоточащего Цезаря, здесь Франц
грезил о Великой Китайской стене.
А люди вообще хоть что-нибудь знают? Человека учил человек. Замкнутый
круг, любому понятно.
Толстой - в Ясной Поляне, ему восемьдесят, он бородат, в крестьянской
поддевке, гуляет, без сомнения, в жиденькой березовой рощице под белесым
небом, где север дает о себе знать резким и дальним безмолвием, и
предчувствие это понятно лишь волку, да филину пустоты земной.
Где-то в невообразимой громадности Америки Марк Твен курит гаванскую
сигару и поднимает голову на шум новых автомобилей, в три ряда на дорогах,
вырубленных через багряные кленовые леса. Пес его спит у его ног. Быть
может, Уильям Говард Тафт(26) время от времени звонит ему по телефону
рассказать анекдот.
Проплыла парусная лодка, у румпеля - древний бородатый охотник.
Франц Кафка, брюзга. Отчаянье, будто журавлиный горб на бодрой спине
Кьеркегора(27), не отставало от него и в скитаниях. Его степени по
юриспруденции не исполнилось еще и трех лет, он быстро, как уверял его
герр Канелло, становился знатоком компенсационного страхования рабочих, и
пражские литературные кафе, в которые он все равно не ходил, были для него
открыты - как экспрессионистские, так и те, что посвящали себя цитрам и
розам Рильке.
Разве дядя Альфред, награжденный столькими медалями, старший брат его
матери Альфред Лёви, не дорос до генерального управляющего испанскими
железными дорогами? Испанскими железными дорогами! А дядя Йозеф - в Конго,
склонился к бухгалтерским книгам, перепроверяет все еше раз, но стоит
поднять голову - а за окном джунгли. Однако, дядя Рудольф - бухгалтер в
пивоварне, дядя Зигфрид - сельский врач(28). А его двоюродный брат Бруно
редактирует Краснопольского.
Есть одиссеи, в которых Сирены молчат.
Без бумаги под рукой он задумывал истории, причудливости и странности
которых мог бы кивнуть в одобрении сам Диккенс - Толстой и Пятикнижие
Англии. Перед бумагой же воображение его съеживалось, точно улитка, рожек
которой коснулись рукой. Если бы внутреннее время его разума могло выйти
наружу, и в нем можно было бы поселиться - с его акведуками, самаркандами
и быками за крепостными стенами, которых так и не обнаружили римские
легионы, - он стал бы баснописием, быть может - неуклюжим, особенно
вначале, но потом бы выучился у поднаторевших рассказчиков, накопил бы
опыт. Он носил бы покров древней выделки, знал бы закон, подлинный закон
неиспорченной традиции, ведал бы травы, истории семейств и их переездов, к
кладезю историй которых мог бы добавить и свои, если б судьба только
укрепила его взор. Он рассказывал бы о мышах, как Бабрий(29), о человеке,
взбирающемся на гору, как Баньян(30). Он рассказывал бы о кораблях мертвых
и о китайцах, этих евреях другой половины мира, и об их стене.
- Какая тишина! сказал Макс.
- Я слушал Сирен, отозвался Франц.
Из Сало они отправились поездом, вместе со множеством корзин чеснока и
петухом, который кукарекал всю дорогу до Брешии.
Вокзал оказался очень ночным. Кафке показалось странным, что у людей,
бродивших снаружи, не было фонарей. Проскальзывая в Брешию, поезд
напоминал лошадь, понесшую сквозь птичий рынок в Праге, ввергая по пути в
панику клетки с цыплятами, одну за другой. Не успел еше паровоз зашипеть и
встать, как все пассажиры до единого повскакивали с мест. Какой-то
австрияк выпал из окна.
Женщина спрашивала, не видел ли кто снаружи ее шурина - господина
благородного, к тому же посланца к папскому двору. Над головами из рук в
руки проплывала шляпа. Выходившие застревали в дверях вместе с входившими.
Они пообещали друг другу не потеряться и внезапно оказались на перроне.
Отто вынырнул из поезда спиной, Кафка - боком, а Макс - передом, но все
лицо ему облепил галстук.
Плиты света, вырезанные в черноте вокзала, являли взору просторы Брешии
оттенков меда, фисташек и лосося. Над башенками замков вздымались красные
дымоходы.
Повсюду зеленели ставни.
Теперь, когда они оказались в настоящей Италии, высокие ботинки и
черная федора Кафки, казавшиеся такими ловко современными в Праге, его
новый сюртук с присобранной талией и развевающимися фалдами выглядели
неуместно трезво, будто приехал он сюда просителем по какому-либо делу, а
не зевакой на воздушный парад в Монтекьяри. Земля Пиноккио, напомнил он
себе и, потирая руки и помаргивая от щедрого света улицы, заметил Отто и
Максу, что они - в стране Леонардо да Винчи.
На тротуаре лежала шляпа. Трость, носимая в изгибе локтя, зацепилась за
трость, носимую в изгибе локтя. Каждая вытянула другую, и обе упали на
землю. Всё казалось величественной сценой из оперы о нашествии варваров в
Рим.
Макс подумал, что быстрота - превыше возможностей Отто и Франца,
стоявших вместе и больше ошеломленных, нежели просто сомневающихся, в
каком направлении следует начинать движение, и уже купил газету. Под
заголовком, набранным прочным плакатным шрифтом, весь смысл их путешествия
сюда объявлялся во всеуслышанье прозой, которая, по замечанию Макса,
носила нафабренные усы. Газеты в Италии читались не в кофейнях, а на
тротуарах, по страницам лупили запястьями, особенно яркие перлы абзацев
зачитывались вслух абсолютно посторонним людям.
- Здесь в Брешии, стал читать им Макс, как только они нашли столик в
caffe(31)
на Корсо-Витторио-Эмануэле, у нас сейчас столпотворение, подобного
которому мы никогда раньше не видели, нет, даже на великих автомобильных
гонках. Прибыли гости из Венеции, Лигурии, Пьемонта, Тосканы, Рима и даже
Неаполя. Наши piazze(32) заполнены выдающимися людьми из Франции, Англии и
Америки. В наших гостиницах нет мест, как нет ни одной свободной комнаты,
ни одного уголка в частных резиденциях, цены на которые растут ежедневно и
ошеломляюще. Едва хватает транспортных средств для перевозки толп к
circuito aereo(33). Ресторан аэродрома может легко предложить превосходную
еду двум тысячам человек, но больше двух тысяч определенно повлекут за
собой катастрофу.
Тут Франц засвистел мелодию Россини.
- Милиция, продолжал между тем Макс, уже вызвана для того, чтобы
поддерживать порядок у раздаточных стоек. У более скромных киосков с
прохладительными напитками и закуской целыми днями давятся около
пятидесяти тысяч человек. Это "La Sentinella Bresciana" за девятое
сентября 1909 года.
Они наняли фиакр до Комитета, надеясь только, что он не развалится под
ними, пока не доедут до места. Кучер, по какой-то причине весь лучившийся
счастьем, казалось, просто поочередно поворачивал налево или направо на
каждом углу.
Однажды они проехали по улице, которую определенно уже видели. Комитет
располагался во дворце. Жандармы в белых перчатках громыхнули длинными
палашами и направили их к консьержам в серых блузах, а те, в свою очередь,
показали на верхнюю площадку лестницы, где сидели чиновники в целлулоидных
воротничках, отправившие их в громадные залы, где другие чиновники, слегка
склоняясь в полупоклонах, вручили им по хрупкому листку бумаги, на которых
они написали свои имена, адреса и род занятий. Макс гордо обозначил себя
романистом и критиком, Кафка злорадно написал журналист, а Отто, мыча
что-то про себя, - инженер.
Пиноккио, пролязгавший по коридору с жандармом, дышавшим в затылок, уже
пропал из виду, когда Кафка высунул в дверь голову.
В зеленой комнате, куда их пригласили, бумаги разложили по столу, из-за
которого лысый чиновник в ядовито-синем галстуке поприветствовал их от
имени Societa Aerea d'ltalia(34). В записной книжке он нашел адрес
albergo(35), и Макс его себе списал.
Пиноккио только-только свернул за угол, когда они вышли наружу, и
жандарм немного попрыгал, пометался, подергал себя за усы и только тогда
пустился в погоню.
Хозяин постоялого двора, когда они туда добрались, был вылитой копией
комитетчика, только без галстука. Пальцы его елозили возле лица, когда он
разговаривал, с губ слетала слюна. Он потирал себе локти, изгибался в
талии, а деньги, которые они, насколько он понимал, - люди светские и
деловые - желали бы заплатить вперед, упрятал в какое-то хранилище под
фалдами.
После взаимных расспросов на полном серьезе они выяснили, что получили
комнату, грязнее которой никто никогда в жизни не видел. Больше того - в
самом центре пола зияла огромная круглая дыра, через которую можно было
наблюдать за картежниками в комнате под ними, и из которой, как заметил
Макс, потом выползет Спарафукиле(36).
На колоннаде старого форума плоско и древне лежал свет. В храме
Геркулеса, теперь задраенном теми же зелеными ставнями и заскорузлом от
лишайников, крылатая Ника писала на щите.
Площади и улицы Брешии были страницами трактата о перспективе. Можно
написать такой роман, где каждая линия будет сходиться в пустой комнате
пустого здания, и сам роман окажется пуст. Случайных персонажей там нельзя
будет избежать. Как на рисунках перспектив, необоснованные фигуры
размешают на пустой piazze, они могут подниматься по длинным ступеням -
безликие мужчины с тросточками, женщины с корзинками, цыгане с собаками.
Какое долготерпение в длинных итальянских днях! В Праге город уже
шевелился бы в предвкушении вечера. В окнах бы зажигались лампы. Дым
поднимался бы из труб.
Звонили бы колокола. В Италии же на лицах статуй мельчали глазницы,
окна темнели, тени ползли по площадям и карабкались по стенам зданий. Ночь
была ошибкой, судьбой, sbaglio е fato antico la notte(37). Дa Винчи
наливал в шары воду, чтобы усилить свет ламп, как и Эдисон с его
зеркалами. К тому же, итальянцы ночью не спят. Они спят днем, они в
постели половину утра проводят. А ночью они разговаривают. Ходят вверх и
вниз по лестницам. Бегают по улицам, будто Пиноккио, пробующий свои ноги.
Старые Tarocchi(38) лежали на мраморных столиках, поднос с чашками
возле каменного кувшина, столь же римского, сколь и бюст Цинны(39). И
"Elementi Analitici"(40) Тулли Леви-Чивиты(41) лежали около с неоспоримым
ощущением уместности. Вот страна, где становится понятным движение
Зенона(42). Монотонная одинаковость Италии походила на кадры фильма,
идущего с медлительностью сна, так что и случайность, и порядок
становились равно невозможными. И форма стакана, и речь анархиста были
предрешены тысячелетия назад, и теперь возникали каждый день, вместе с
остальными итальянскими жестами, из ритма, рождающегося в духовках и под
оливковыми прессами Этрурии.
В Вене, в Берлине новое пахло фривольностью, а старое - распадом, там
недоставало итальянской непрерывности вещей. Плакат на стене, древней, как
сами Гракхи(43), перечно-зелеными и летне-желтыми красками извещал о
комедии с любопытным названием "Electricitta Sessuale"(44), а старуха под
ним в своем черном платке и с корзинкой лука легко могла бы шагнуть в
гондолу дирижабля "Леонардо да Винчи", пилотируемого инженером Энрико
Форланини, прибытие которого из Милана ожидалось с минуты на минуту, и
отплыть на рынок, сплетничая о племяннике приходского священника Ринальдо,
который, как она только что выяснила в булочной, нынче стал мэром Небраски.
Напомаженный galantuomo(45) в кремовых туфлях чистил уши ногтем
мизинца, пока они через столик от него ужинали колбасками и перцами. После
кофе и сигар они, по-солдатски безразлично, отправились спать. Макс
сказал, что им следует между собой договориться и никогда не забывать этой
дыры в полу, через которую теперь было видно, как внизу огромную красную
пиццу четвертуют ножом, явно, как заметил Кафка, подаренным Ханом Марко
