Speaking In Tongues
Лавка Языков
ГАЙ ДАВЕНПОРТ
АЭРОПЛАНЫ В БРЕШИИ
(Из сборника "Татлин!", 1974)
Перевел М.Немцов
"Митин журнал" готовит к публикации сборник прозы Гая Давенпорта. Не
пропустите.
c Перевод, М.Немцов, 1999
Кафка стоял на молу Ривы под небом раннего сентября. Если б не высокие
ботинки на пуговицах и не расклешенное пальто, в его непринужденной позе
виделась бы атлетическая ясность. Ходил он с гибкостью велогонщика. Отто
Брод(1), с которым он провел утро за обсуждением синематографа и
прогулками по берегу под говорливыми соснами мимо желтых вилл Виа Понале,
закурил сигару и предложил выпить легкого пива перед обедом. Приливом
сладкого воздуха с озера разметало кружок голубей, они захлопали крыльями
вверх и врезались в суету чаек. Рыбак в синем фартуке развалился на
ступенях набережной, покуривая маленькую трубку. На шесте над совершенно
квадратным строением трепетал австрийский флаг с черным двуглавым орлом.
Старик, связывавший фалы сети, растянутой между столбами, наблюдал за ними
с нескрываемым участием, свойственным всем итальянцам. Где-то в холмах
мягко прозвонили в колокол.
- Хорошая мысль, сказал Кафка. Хоть привкус Даллаго(2) изо рта вымоет.
Глаза его, когда их можно было различить под широкими полями черной
федоры, казались противоестественно большими. К природной смуглости его
квадратного лииа, грубого костью, Италия прибавила, как заметил Отто,
розоватый оттенок.
Оrа(3), южный ветер, задувающий с Сирмионе, начал ерошить темную синеву
озера.
Старый венецианский форт между Читта-Рива и железнодорожным вокзалом
казался Кафке чужеродным телом среди эвклидовой простоты домов Ривы. Он
напоминал о schloss(4) в Меране(5), не дававшем ему покоя не только своей
незаселенностью и слепотой оконных створок, но и подозрением, что замок
этот неизбежно вернется к нему в самых тревожных снах. Но даже не
предчувствуя немого притязания этого пустого замка остаться у него в уме
присутствием желанным или же объяснимым, он всегда приходил в ужас,
сознавая, что в мире есть веши, лишенные всякого значения и, тем не менее,
упорствующие в собственном существовании, вроде тяжелых сводов законов,
которые человечество в тупом упрямстве никак не хотело уничтожать, но и
повиноваться которым отнюдь не стремилось. Замок в Риве, Rосса, Скала,
служил казармой для новобранцев, однако замок в Меране, Брунненбург, был
гигантской раковиной. Неожиданно он услышал, как в одной его комнате в
вышине зазвонил телефон, и, забыв обо всем остальном, заставил себя
подумать об утре в Баньи-делла-Мадоннина и о том, как Отто вежливо, но
уклончиво отвечал Даллаго, поэту, вызубренно оправдывавшему единство
человека с природой. Какой дурак, позже сказал Отто, уже на прогулке.
Кубы Ривы, белые и точные, были архитектурой, заметил Кафка,
противоположной долькам и щупальцам Праги. К тому же, в самом свете Ривы
чувствовалась истина, как сказал бы поэт, противоположная полуправдам
витражного солнечного света Праги, в котором не было огня, не было
абсолютной прозрачности. Не высокими брусьями света, поделенного на
квадраты в отмеренных пропорциях, погода в Праге казалась, но темной и
сияющей роскошью.
Отто ответил, что свет здесь чист и пуст, и творит свободу среди
предметов. Сами тени здесь рассечены. Этот мир старше, добавил он, однако
сюда возвращается новая архитектура. Бетон - всего лишь опять
средиземноморская глинобитная хижина, а стены из стекла - новая тоска по
ломтям света, как в распахнутых эгейских пейзажах. Новейший стиль, сказал
он, всегда влюблен в старейший из нам известных. Следующее Wiedergeburt(6)
придет от инженеров.
Макс Брод(7), которого они оставили писать в pensione(8), уже сидел в
кафе и держал над головой газету, чтобы им было видно.
- Они собираются летать в Брешии! крикнул он, и официант, казалось,
подносивший зельтерскую самому Царю Болгарии, настолько сурово он на них
надвигался, с непоколебимым достоинством глянул через плечо Максу, который
для него был всего-навсего чехом и, вероятно, евреем, топающим ногами и
потрясающим в воздухе "La Sentinella Bresciana"(9).
- Аэропланы! Блерио! Кобьянчи! Die Brueder Wright!(10)
- Due biondi, piacere(11), сказал Отто официанту, с облегчением
увидевшему, что приятели чеха не собираются размахивать руками и плясать
на террасе.
- Невероятно, сказал Отто. Абсолютно невероятно повезло.
Кафка сразу расхохотался, поскольку Макс был настолько же сиюминутен,
насколько он сам мрачно откладывал все на потом, и дружба их всегда была
состязанием порывов Макса и осмотрительной неторопливости Франца. Такая
комедия между ними разыгрывалась повсюду. Они пробыли в Риве день, Макс же
месяц убеждал Франца провести здесь отпуск, и вот теперь, на второе утро,
Макс сам торопит их.
Однако, как он быстро добавил, он не может поставить под сомнение
притягательность летательных машин, которых никто из них до сих пор не
видал(12). Из-за них больше чем стоило отказаться от милого спокойствия
Ривы.
Отто взял у Макса газету и разложил на столе.
- Брешия - всего лишь на другой стороне озера, объяснил Макс. Мы можем
сесть на пароход до Сало, а оттуда местным. Полеты - через три дня, но
надо будет туда приехать хотя бы за день, поскольку вся Mitteleuropa(13)
повалит туда толпами, вместе с кузинами и их тетушками. Я уже написал
Комитету вот тут, во втором абзаце. Естественно, там есть Комитет.
- Непременно, сказал Франц, Комитет.
Во главе его, в золоченых креслах сидели Дотторе Чиветта, Дотторе Корво
и сам Манджафоко(14).
- Я сказал им, что мы журналисты из Праги, и что нам нужно где-то
разместиться.
При окончательном анализе, вздохнул Кафка, всё - сплошные чудеса.
Пароходик отходил на следующее утро. Они взошли на борт и залюбовались
древностью его машин и кричащими красками.
Всего лишь шесть лет назад, рассказал им Макс вчера вечером в кафе, под
небом гораздо выше небес Богемии, под звездами, в два раза большими, чем
звезды Праги, двое американцев избрали наиболее вероятную из всего сонма
теорий комбинацию элементов и построили машину, умеющую летать. Полет
длился только двенадцать секунд, и едва ли пять человек наблюдали его.
У тучного пшеничного поля под широчайшим из небес располагалась
прихотливая геометрия тросов и продолговатых аккуратно натянутых полотнищ,
словно погребальная галера фараона. Она походила на ткацкий станок,
водруженный на сани. Она состояла из элегантных кружев и распорок и
восседала на этом поле, будто машина времени Г.Джорджа Уэллса. Мотор ее
затрещал, два винтовых пропеллера закружились, пригибая пышную
американскую поросль к земле. Полевые мыши заспешили к своим норкам в
кукурузе. Койоты навострили уши, а их желтые глаза зажглись.
Были ли они Гонкурами, неразлучными братьями, эти Орвилль и Уилбер
Райты? Или походили на Отто и Макса, близнецов, связанных взаимным
почтением и простым родством, но, в сущности, людьми разными? Они были из
Огайо - проворные, как индейцы, но демократы ли, социалисты или
республиканцы, Отто сказать не мог.
Редакторы американских газет, увлеченные дуэлями и демагогией, не
обратили совершенно никакого внимания на их полет. Странная машина всё
летала и летала себе - прежде, чем о ней появилось хоть одно печатное
слово. Икар и Дедал парили над крестьянами, не отрывавшими глаз от своих
мисок с чечевицей, и рыбаками, смотревшими в другую сторону.
Братья Райт были сыновьями епископа, но, как объяснил Отто, епископа
американского. Церковь его была церковью раскольников, отколовшихся от
других раскольников: конгрегация белой деревянной церквушки на пригорке
над бурой рекой, возможно - Саскуеханной. Мечты американцев невозможно
себе вообразить.
Если пролететь над этой общиной на аэроплане или проплыть на воздушном
шаре, то внизу школьники будут сажать дерево. Буйволы и лошади будут
пастись в траве, такой зеленой, что, говорят, она аж голубая. Сама же
земля будет черной. Дома, все не выше одного этажа, будут стоять посреди
цветников. Можно будет увидеть и доброго епископа Райта, читающего Библию
у окна, или сенатора, едущего по дороге в автомобиле.
Молодые Орвилль и Уилбур строили механических летучих мышей,
рассказывал Отто, по чертежам сэра Джорджа Кэйли(15) и Пено(16). Ибо
Америка - страна, где мудрость Европы - лишь предположение, которое
следует проверить на наковальне.
Они читали "Летающие машины" Октава Шанута(17); они строили воздушных
змеев. У них в основе змей лежал, не птица. В этом как раз и заключалась
коренная ошибка да Винчи. Змей появился из Китая много веков назад. Он
прошел через руки Бенджамина Франклина, ловившего электричество лля
волшебника Эдисона(18), который, поговаривали, скоро должен был приехать в
Прагу. Такие люди, как Отто Лилиенталь(19), оседлывали змеев, скакали
верхом на ветре и умирали Икарами.
Райты знали всё это. Они читали Сэмюэла Пирпонта Лэнгли(20); они
изучали фотографии Эдверда Майбриджа(21). Американцы таковы. Они
воспринимают теории так, как пеликаны глотают рыбу, - прагматично, и
дерзко идеи обращают в реальность.
Однако, утренняя газета, доставленная в Риву пароходом, сообщила, что
Райты скорее совершат полет в Берлине, чем в Брешии. Известие это намекало
на соперничество между ними и американцем Кёртиссом(22), чьи
усовершенствования летательной машины по многим статьям превосходили их.
Деревеньки на берегу озера громоздили домишко на домишко, будто на
полотнах Сезанна, от уреза воды до вершин холмов, где выше всех стояла,
звоня в свой колокол, церковь. В старом граде Праги, под стеной ошушал он
среди кухонь алхимиков и крохотных кузен старого гетто то же самое
отчужденное изумление, что и в Италии, словно заклинание уже пропели, и
чары подействовали. Не сказала ли одна из чаек Ривы что-то по-латыни?
Озеро было огромно, как море.
Отто, в кепке и куртке с поясом, кругами гулял по богато загроможденной
палубе тряского пароходика. Макс с Францем сидели на сложенном дорожном
коврике около рулевой рубки. Отто и Макс, пришло в голову Кафке, тем, кто
их не знает, могут показаться двумя князьями с афиши русской оперы в стиле
"арт-нуво". Но это обманчиво, поскольку оба - современные люди, вполне
принадлежат новой эпохе.
Максу - двадцать пять, уже заработал свою степень, положение в
обществе, а в прошлом году у него вышел роман, "Schloss Nornepygge"(23).
Не поэтому ли заброшенный Замок Брунненбург в диких горах Кармоники засел
у него в памяти, словно призрак?
Казалось, им нипочем пустота озера в полдень. В них чувствовалось
духовное начало, насколько глубокое - они никогда не давали ему
разглядеть, - начало и без того нерушимо личное, как и у всех остальных.
Отто появился на свет в новом мире, был запанибрата с числами и их
завидными гармониями, с примечательно пустой мыслью Эрнста Маха(24) и
Авенариуса(25), чей разум походил на разум милесцев и эфесцев античности -
блестящий, точно отточенный топор, изначальный, словно листва, и простой,
как яшик. Эта новая мысль была нага и невинна; миру только предстояло
обернуть ее временем. И у Макса в этой дикой невинности были свои видения.
Лишь несколько месяцев назад пригород Яффы переименовали в Тель-Авив, и
сионисты, по слухам, говорили там на иврите. Макс мечтал о еврейском
государстве - орошаемом, зеленом, электрифицированном, мудром.
Судьба нашего столетия зарождалась в монотонном одиночестве школьных
классов.
Итальянские классы, без сомнения, ничем не отличались от классов Праги,
Амстердама и Огайо. Послеполуденное солнце вваливалось в них после того,
как ученики расходились по домам, по пути запуская волчков и играя в
ножички. На стене висела карта Калабрии и Сицилии, раскрашенная, как у
Леонкавалло, настолько же лиричная в своей цитрусовой веселости, насколько
периодическая таблица, висевшая рядом, казалась абстрактной и русской.
