в их монографию. Примерно в 27 лет - кандидат наук, к сорока - доктор. Отцу
будет уже за семьдесят, может и уступить кафедру сыну. Вот тогда и придет
пора проявить самостоятельность, развивая свою докторскую диссертацию.
Можно и науку основать на какой-нибудь обособляющейся ветви. А ошибки - это
мелковато, так считает Сережа. "Ошибочки, вставочки, поправочки,
мелочишечки!" Науку надо продолжать, продолжать расширяя, вбирая все
прошлое как часть. Механика Ньютона - часть теории относительности, теория
относительности - часть будущей единой теории поля. Но куда расширять, куда
продолжать - не студенту решать. Студент должен освоить достижения
прошлого, взобраться на плечи предыдущего поколения.
- Это общеизвестно,- поддакнул я.- В науке все поколения стоят на плечах
у предыдущего поколения.
- А Гена говорил: "Правильно, все стоят на плечах, а Сережа хочет стоять
на одном плече - у папы или у шефа на худой конец". Вот и почувствовала я,-
заключила Наташа,- что Сережа и меня приглашает влезть на то плечо. И
надежно, и все наперед известно: к двадцати семи года, и к сорока, и к
семидесяти. И так мне стало скучно, так скучно!
Наташа тяжело вздохнула и взглянула на меня вопросительно.
- Ну что ж,- сказал я.- Ваше мнение я выслушал. Вопросы кончаю, и так
затянул. Теперь предоставим слово машине. Но прежде чем включить ее, должен
вас предупредить, девушка. Вы получите прогноз, вероятностное предсказание,
не бесспорное. Машина не пророк. Возможности ее ограничены. Она высчитывает
вашу личную судьбу, но не будущее всего человечества. Внешние события за
пределами ее тематики, тем более случайные внешние события - землетрясения,
наводнения, пожары... военные пожары тоже. Машина выводит наиболее
вероятные итоги жизни на основе ваших характеров. Но это тенденции, а не
роковая неизбежность. Тенденциям можно и сопротипляться.
- Пусть машина учитывает мой характер, перебила Наташа.- Я буду
сопротивляться. Я сильная. И я люблю!
На том предварительная беседа кончилась. Я набрал приказ: "Обработка.
Выводы. Срок: через год". Набрал и отодвинул занавеску с экрана. Машина
ровно гудела, переваривая информацию, сопоставляя и высчитывая. На экране
возникали и таяли неопределенные тени.
- Долго ждать? - не выдержала Наташа.
Я попросил набраться терпения. У машины сейчас прорва материала, много
больше, чем у человека в мозгу в течение всей жизни. Ведь пока мы с Наташей
беседовали, по каждому слову наша ЭВМ запрашивала Центральный архив. Теперь
в машинной памяти накоплены сведения о студентах вообще, о Наташином
институте, о Геннадии, Сергее и его папе, обо всех его научных трудах и
публичных высказываниях, об ошибках в упоминавшихся в нашей беседе науках,
о молодых талантах... И сотни прецедентов со сходными житейскими
треугольниками. Все это надо расставить, высчитать по формулам
статистической вероятности и оформить в виде образов для экрана. Для сотни
людей работы на сто лет.
Наконец тени на экране стали контрастнее, приобрели четкие очертания,
сначала геометрические, прямолинейные. Мебель появилась на экране:
небольшой стол, диван с подушечками, телевизор, стулья, оконная рама слева,
справа дверь.
- Да это же моя комната! - воскликнула Наташа. Очевидно, собрав все
сведения о жилищных условиях действующих лиц, машина пришла к заключению,
что молодожены поселятся у Наташи.
И молодая хозяйка появилась тотчас же, такая же как в подлинной жизни,
девушка-стрела, девушка-тетива на туфельках-пружинках. Она влетела с
букетиком гвоздик, белых, розовых и пурпурных, сунула в вазочку, поставила
на стол, полюбовалась, наклонив головку, переместила па телевизор, схватила
веник и, напевая, принялась за уборку. Чувствовалось, что ей нравится все
на свете, в жизни и в собственной комнате, даже подметать и пыль стирать
нравится. Жизнь прекрасна и удивительна!
Дверь открылась. Без стука вошел Геннадий. Наташа радостно взвизгнула и,
подпрыгнув, повисла у мужа на шее, болтая ногами. Поцеловала раз, другой,
третий. Много было поцелуев, машина не поскупилась.
- Слушай, Наташка,- сказал Геннадий, валясь на диван.- Слушай, подожди с
поцелуями. ("Не хочу ждать!" - перебила Наташа.) Подожди, есть серьезный
разговор. Я решил окончательно и бесповоротно...
- Я согласна! - выкрикнула Наташа и еще раз поцеловала мужа.
- Ну стой, ну подожди, ты послушай, на что ты согласна. Я решил уйти из
института. Времени жалко: тратишь месяцы на обязательное посещение,
задания, зачеты, проверки. Проверяют, как будто сам я не хочу работать. У
меня своя программа, вчетверо обширнее институтской. Лучше пойду по своему
плану и прямо к цели. Для начала мне надо плотно посидеть в библиотеке
годик...
- Я согласна! - повторила Наташа с энтузиазмом.
- Первое время будет трудновато, зато к итогу я приду быстрее. А там
неважно, с дипломом или без...
- Я согласна. Я верю в тебя. Ты у меня самый-самый умный на свете. Ты
всех убедишь, переубедишь и победишь...
Поцелуи, поцелуи, поцелуи!..
Надо было видеть вдохновенное лицо подлинной Наташи. Она упивалась своим
будущим счастьем... И чуточку морщилась. Кажется, ревновала к самой себе, к
своему изображению на экране.
Я перевел рычаг срока на "Десять лет спустя".
...Та же комната. И мебель та же-старая, довольно обшарпанная. Я
покосился на Наташу. Она явно была разочарована. Наверное, рассчитывала на
роскошную обстановку, а тут с первого взгляда поняла, что триумф пока еще
не состоялся...
Итак, обшарпанная мебель, на столе папки, газеты вместо скатерти... Папки
и разбросанные листки - на стульях, на шкафу, на телевизоре. И под
телевизором на полу. А на диване полулежит Геннадий, худой, небритый и
бледный. Такая бледность бывает у людей, которые по неделям не выходят на
свежий воздух.
Но вот открывается дверь справа, и входит Наташа. Не влетает на
каблучках-пружинках - входит, волоча тяжелые сумки, с трудом взваливает их
на стол, начинает выгружать хлеб, капусту, свеклу. Геннадий не сразу
отрывается от чтения.
- Как хорошо, что ты пришла, Наташка, переполнен, рвусь поделиться. Такие
интересные вещи раскопал, расскажу за обедом. Понимаешь, штудирую церковные
проповеди против еретиков. Рассуждают о божественном, а логика все та же:
упорное, страстное, неприкрытое и злобное отстаивание собственной правоты,
своих закоренелых ошибок, каждого слова, каждой запятой. Но всего
интереснее в обороне, когда неправота очевидна. Утверждают, что буквы,
слова и текст надо было понимать иносказательно, в противоположном
смысле...
У Наташи - той, что на экране,- губки закушены. Ей хочется взорваться,
она с трудом сохраняет выдержку. Возможно, про себя считает до двадцати,
чтобы не выпалить что-нибудь лишнее.
- Гена,- начинает она ровным тоном.- Гена, ты обещал работать
последовательно. У тебя договор о типовых ошибках на уроках геометрии.
Пролонгация была уже два раза, а ты не написал ни строки.
- Опять двадцать пять! - сердится Геннадий.- Ну напишу я эту чепуху,
напишу. Да, отложил. Пойми, это же потеря престижа. Я должен войти в науку
с чем-то принципиальным, всеохватным, произвести солидное впечатление. А об
ошибках школьников напишет каждый учитель, даже лучше меня напишет, потому
что у него практического опыта больше. В сущности, и мне, чтобы написать
как следует, не грешно было бы пойти в школу учителем на год. На годик в
шестой класс, на годик в седьмой, восьмой, девятый... Пять лет на
ученические ошибки по одному предмету. А когда же основное? И так все
откладываю да откладываю.
Наташа тяжело вздыхает:
- У Милочки больные ножки,- говорит она все тем же ровным голосом, с
нарочитой медлительностью. Заставляет себя растягивать слова, чтобы не
сорваться на крик.- Милочку надо везти в Евпаторию на полный сезон, и лучше
бы ей ехать с мамой, всем детям лучше с родной мамой. Но может ли мама
бросить работу при таком гениальном муже? Могу я бросить работу, скажи! -
Наташа срывается все-таки.
Геннадий вскакивает с. дивана:
- Ну хороню, хорошо, я напишу эту проклятую методичку. Пойду в школу,
буду зарабатывать на ваши поездки. Поезжай в Евпаторию, в Пицунду, на
Золотые Пески, в Дубровник, в Венецию, в Канны. К чертям теорию, к чертям
большие планы и пустые мечты, к чертям десятилетний труд. Где у тебя мешок,
сейчас сгребу эту макулатуру и обменяю на великолепный томик Дрюона.-
Геннадий и в самом деле хватается за метлу, начинает сметать бумаги в угол.
Наташа с плачем обнимает его.
- Гена, прости меня, я так устала ждать, я вообще устала. По я потерплю
еще. И Милочка потерпит, поедет в санаторий с группой. Едут же другие дети
без матери...
Еще десять лет спустя.
Та же комната, и мебель все та же, совсем уже ободранная. На экране две
женщины: Наташа, еще прямая, стройная, со следами былой красоты, как это
принято говорить, но с седыми висками и очень усталыми глазами. Рядом с
ней молодая, очень высокая акселератка. Я с профессиональным любопытством
рассматривал, какую дочь сконструирует машина Наташе. Что-то не очень
привлекательное получилось у двух красивых родителей. Тощая, узколицая и
плоскогрудая, явно болезненная, с опущенной, капризно-недовольной губой.
Пожалуй, похожа она была больше на Геннадия, однако не лучшее унаследовала.
Черты те же, но без одухотворенности.
- Мама, я не пойду на выпускной вечер,- тянула она.- Мне совершенно
нечего надеть. У Таньки шпильки, у Ольги шпильки, у Наташки Колобка
шпильки, одна я замухрышка. Не хочу быть хуже всех, не хочу...
- Милочка, ты же знаешь, пане обязательно надо было съездить в Баку.
У девушки надутые губки:
- У других родителей дети на переднем плане, а у нас папа, все для папы,
только для паны.
- Милочка, ты же знаешь. Папа поехал не для забавы. Ему предложили
хорошую работу. Папа прилетает сегодня, и как только он прилетит...
Наташа на экране смолкла прислушиваясь.
Ну вот и он, кажется...
Дверь распахивается. Как пишут в пьесах: "Те же и Геннадий".
Совсем седой уже, с помятым лицом, в помятом костюме. Впрочем - сидел в
самолете, сидел в автобусе, трудно сохранить свежесть.
Наташа кинулась к нему, чтобы помочь спять пальто. Дочь молчала
выжидательно.
- Ну что уставились? - сразу же огрызнулся Геннадий.- Сорвалось. Ни с чем
я приехал, ни с чем, послал подальше этого прохвоста. Такой сладенький,
такой любезненький, водит по ресторанам, угощает, подливает, льстит: "Вы
такой замечательный, такой проницательный, на весь Союз знаменитый, от вас
ничего не укроется, вы людей насквозь видите. Помогите нам развенчать этого
невежду Нигматуллина, нам от него житья нет". Ну прочел я статьи
Нигматуллина, действительно есть у него ошибки. Ошибки вечны и бесконечны,
у самого господа бога полно ошибок. И прочел труд моего заказчика: "Нечто к
вопросу о предварительном определении формулировки значения..." Лепет! Я
ему говорю: "Давайте лучше и ваши ошибки исправлю". Лезет в бутылку: "А вы
кто есть? Вы же не специалист, что вы понимаете в нашей специфике?" Значит,
в его специфике я не понимаю, а ошибки его противника увижу. Не специалист,
но известный скандалист. Искатель чужих блох. Помогаю тупицам придираться к
способным людям. Могу разоблачать, могу оклеветать. Плюнул и уехал.
Наташа слушала с грустно-усталым видом, дочка с кисло-презрительным.
- Значит, ты зря потратил деньги на поездку в Баку? - сказала она.
- Зря потратил деньги, зря потратил время.- Геннадий вскипел, не встретив
сочувствия.- Говорил же я вам: "Не толкайте меня на случайный заработок".
Деньги, деньги, только деньги вам нужны, денег вам не хватает...
- А обо мне ты совсем не думаешь? сказала дочка.
- Думаю, думаю, только о вас с мамой и думаю. Вот о деле думать некогда,
действительно.
И тут зазвонил телефон. Геннадий схватил трубку.
- Да-да, это именно я,- закричал он.- Известный на весь Союз
специалист-скандалист. Да, могу разоблачить, могу оклеветать. Кого
оклеветать по дешевке?
- Гена, опомнись! - Наташа решительно положила руку на рычаг, выключая
