Мало-помалу стало теплеть, подсвечивать. Уперся затылком в
подголовник, таращусь в облупленный потолок. А он радужный,
сияющий, колышется. Эх, благодать. Век бы так просидел.
Потом чернявый прикололся, не знаю ли какого-то длинного Мепа,
больно уж личность моя знакома. Знать не знаю, говорю, а кличут
меня Арчик-Гвоздь, седьмое-восьмое, каюта 14, квадрат, наоборот,
М8, последние мои семь годиков долбаюсь, братишечка, и на все-то
я забил, окроме океана, который наш важнейший источник, одному
пожрать, другому полюбоваться, так-то.
Он тоже заморосил, Юхром его звать, дальше не разобрал, и вышли
мы с ним одногодки, а квадрат его наискосок от моего, ну, тут
грех не двинуться вместе; че ты, грю, по п-половинке; а мне
хватает, грит; есть же такие счастливчики, но тащится со своих
половинок здорово, аж на губах пена; слышь, Гвоздь, классный ты
парень, сразу мне приглянулся, деловой, видать; какое там,
деловой, одни триста восьмые и еще два сто девять, для смеху; а
я думал, деловой; еще чего, счас вот свежий срок зажевываю; а,
это да, значит, поехали еще; куда гнать, отвечаю, нечего гнать,
я гнать не люблю; по такому-то случаю грех не долбануться;
точно, тут кто хочешь удолбается, хоть сам Подземный Папа. Мы
заржали, я чуть не подавился; ладно, нормалек, последнюю кидаем
и встали; баба у меня классная, это Юхр говорит, я от нее как
раз, девка тип-топ, все при ней, и пошел, пошел, пошел
разливаться; я захлопнул жвальник, не мои это приколы, нечего
душу вывертывать перед всяким...
Отжевались на славу, еле ноги держат. Как хочещь, а выметаться
надо: у портовых амбалов смена кончилась, в двери толпа
напирает. И пошли мы с Юхром в обнимочку. Солнце зашло, темень
стоит клятая, пока доплетешься от одного фонаря до другого, сто
раз шею сломаешь. Куд-да эт мы, говорю, нам же на т-турникеты...
Тут ближе, отвечает. Кой ч-черт, говорю, не в ту сторону идем.
Не спорь, я-то знаю.
Вокруг штабеля, пакгаузы, под ногами ничегошеньки не видать.
Совсем ты сдурел, говорю, айда назад. Юхра шатнуло, запнулся обо
что-то. Я выпустил его плечо и сам чуть не шлепнулся. А едва
распрямился, р-раз! ослеп. В глазах резь нестерпимая, схватился
за лицо. Удар в живот, скрючился, еще удар, валюсь наземь.
Врезали по голове, и я вырубился.
2.
Он очнулся в тесной, гробовой тьме. Разлепил зудящие вспухшие
веки, попытался встать. Мягкий груз наверху качнулся, Арч
натужился, налег спиной. Тюки откатились, он поднялся, цепляясь
за стенку пакгауза.
На щеках засохли потеки едкого порошка, смешанного со слезами.
Лицо и руки саднили, в голове расплавленным слитком колыхалась
боль. Вспомнились буфетная, чернявый Юхр, внезапное нападение.
Сначала горсть жгучей гадости в глаза. Потом оглушили, отволокли
в сторону, завалили тюками... Почему, зачем?
К горлу подкатился клубок тошноты. Арч согнулся, опираясь о
стену; его вырвало. Он уселся на тюках, достал флягу,
прополоскал рот. Взглянул на запястье - часов нет. Судя по
всему, первая четверть пополуночи на исходе. Долго же он тут
провалялся. На голове здоровенная шишка, не иначе, саданули
каблуком. Череп не треснул, кости целы, и на том спасибо.
Смешной малый этот Юхр, стоило стараться из-за старых часов на
самодельном браслете. Не убил, не раздел, только приварил шишку,
чтобы впредь умнее был.
И тут Арч сообразил, что не чувствует привычной тяжести в
нагрудном кармане. Схватился рукой - так и есть, пусто. Кнопки
расстегнуты, жизняк исчез. Дичь, бред. Кому он нужен, жизняк
семнадцатой категории, да еще с нулевыми лимитами. Наверно,
вывалился, когда его тащили за ноги.
Долго Арч ползал, шарил ободранными ладонями по шершавым плитам.
Ага, вот рельсовая дорожка, здесь Юхр споткнулся. Надо прочесать
каждую пядь отсюда и до тюков. Он пополз на четвереньках, достиг
пакгауза, отправился обратно, взяв чуть в сторону. Глаза до сих
пор болели, то и дело набегала слеза, однако они понемногу
привыкли к темноте. Арч уже различал собственные руки в виде
смутных, белесых пятен, даже улавливал на рельсе крохотный
отблеск далекого уличного фонаря. Значит, мог заметить и
фосфоресцирующий ободок жизняка. Он упорно, методично искал,
расшвырял тюки на том месте, где его уложили. Не доверяясь
глазам, ощупал плиты вокруг.
Нет, нет и еще раз нет. Нету нигде. Проклятье.
Он уселся, привалился к стене. Голова болела адски. Что ж такое
получается. На кой ляд Юхру чужой жизняк. Если на этом
застукают, десять лет сроку. Ничего не понять. Уж лучше бы убил,
замесил ногами вусмерть, чем так. Ведь не докажешь, что отняли.
А потеря по своей вине - параграф 41, до восьми лет. Злостному -
все восемь. Танцы кончены, двери закрываются. Позвольте
рекомендоваться, Арч Ку Эхелала Ди, внезак. Неявка
приравнивается к оскорблению Верховного Разума. Добровольная
явка с повинной гарантирует быстрое безболезненное устранение,
не исключено помилование с отправкой на бессрочные работы для
блага всех живущих. Под землей ли, под водой - как повезет.
Неужто впрямь конец. Арч обхватил голову руками, до скрипа
стиснул зубы. Что ж такое получается. Позавчера оставалось
тринадцать лет, вчера - семь, сегодня... ноль. Жизнь прошла,
ничего не поправить.
"Солнышко светило прям над головой, отправлялся в шахту парень
деловой." Ведь не шлепнут, помилуют, сволочи. На каторгу
засунут.
Из брючного кармана он вытащил сплющенный брикет, отломил кусок,
съел, хлебнул воды. Спешить некуда, сдаться стражам спокойствия
он всегда успеет. Еды и питья хватит до середины ночи. Но даже
этот остаток вольного житья бесполезен. Найти чернявого не
выйдет, никакой он не Юхр, и про соседний квадрат, конечно,
вранье. Через турникет не пройти без жизняка. Остается сидеть за
тюками, пока не замучают голод и жажда. Идти некуда, к тому же
запросто нарвешься на патруль. Такую разукрашенную физиономию
споки мимо не пропустят, остановят непременно.
В груди накалялась безысходная злость на себя, на судьбу, на
Подземного Папу, на весь белый свет. Злись не злись, толку не
видно. А чем сидеть и трястись, как норушка в западне, лучше
сразу каюк. Никаких добровольных явок, прошений, замены
приговора. Патрулю не дамся, пускай пристрелят.
Рывком он поднялся и зашагал к набережной.
Погруженный во тьму порт оживал - то тут, то там вспыхивали
прожекторы, трещали лебедки, орали десятские. Шла вторая
четверть пополуночи.
На ходу Арч все-таки избегал открытых и освещенных мест,
придерживался высокой сплошной ограды, где фонарей поменьше - то
ли перегорели, то ли разбиты. Так он добрался до крайнего
пакгауза, пересек рельсовый путь, нырявший под наглухо запертые
ворота, осторожно выглянул из-за угла. Набережная оказалась
безлюдной, как и следовало ожидать. Неподалеку, в проеме
парапета, торчала лесенка причала для катеров. По ней Арч
спустился к воде. Волны легонько лизали край железной площадки,
глухо бились внизу, под ногами. Он встал на колени, сполоснул
руки и лицо соленой влагой. Ссадины защипало, Арч отерся
рукавом.
Вдалеке, у горизонта, чуть заметно ползла цепочка огоньков -
караван барж следовал на разгрузку. С черного безоблачного неба
светили звезды. Арч отыскал взглядом Северное Коромысло, оно уже
повернулось стоймя, значит, на исходе третья восьмушка. Небесный
свод неуклонно вращался, время шло, солнце входило в зенит над
океаническим полушарием; когда его лучи снова коснутся материка,
Арча уже не будет на свободе, а может, и вовсе не будет среди
живых. Продержаться хотя бы до восхода не выйдет.
И звезды эти уже не для него, внезака, он лишен права смотреть
на них. Ему суждена иная, беззвездная и нескончаемая ночь
каторжника.
Неподалеку, за оградой и турникетом, пустует его рабочий стол в
ремонтном бюро. Мастер созвонился с домовым надзирателем, узнал
от того, что Эхелала Ди не явился на ночлег. Еще два
дисциплинарных проступка, но они не в счет, взыскать не с кого.
Экая бессмыслица.
Оцепенело Арч сидел на ржавой ступеньке, и если бы не огоньки
барж, медленно продвигавшихся вдоль волнолома, могло показаться,
что само время застыло, сгустилось в единый пустой и черный миг
без конца, начала, смысла. Наконец, продрогнув, он встал и
передернулся, словно стряхивая озноб.
Никакого выхода не предвиделось. Он мог лишь выбирать между
двумя смертями - быстрой, от пули патрульного, либо медленной, в
сумраке и духоте каторги, от изматывающей работы, побоев,
скудного пайка. А потому все едино, затаиться ли, разгуливать ли
без опаски; сколько ни доведется еще протянуть, этот крохотный
остаток жизни окажется отравленным неотвратимостью конца.
Если человек потерял право жить, у него и тогда остается право
умереть человеком, а не амбарным слизнем. Примерно так рассуждал
Арч, шагая по захламленным портовым закоулкам.
Сзади послышалось тарахтенье движка, брызнул прожекторный свет.
Арч посторонился, мимо прокатила дрезина с двумя гружеными
вагонетками, отъехала шагов на полтораста, свернула за угол и,
судя по визгу тормозов, остановилась. Движок покряхтывал на
холостом ходу.
И тут из-за ближнего пакгауза появились двое патрульных, они
направились навстречу Арчу обычной ленивой походочкой, от
которой у кого хочешь душа уйдет в пятки. Неожиданно для самого
себя Арч не почувствовал страха. "Вот, все" - только и подумал
он, когда луч фонарика полоснул его по глазам.
- Стой, пошкрябанный, - скомандовал патрульный. - Что, с гулянки
пилишь?
Второй спок, с пнемачом наперевес, вразвалочку двинулся, чтобы
зайти проверяемому за спину. Вымуштрованные ражие детины
действовали в точности по уставу, но, похоже, и в мыслях не
допускали, что этот фрукт в грязном комбинезоне, ослепленный
фонарем, исцарапанный и жалкий, вздумает сопротивляться. Поэтому
полусогнутый палец второго патрульного лежал на гашетке
свободно, безо всякого напряжения, и на мгновение запоздал с
выстрелом, когда Арч ухватился за ствол, резким тычком отвел
дуло от своей груди.
Все случилось как бы само собой - Арч понимал, что выбирает
немедленную смерть, и остается лишь напоследок хорошенько
врезать этой самодовольной сволочи по морде. Еще не вернулось
отраженное стенками пакгаузов эхо выстрела. Еще не цвикнул о
плиты выброшенный затвором баллончик. Обе руки Арча вцепились в
пневмач, мотнувшийся на шее патрульного, рванули его на себя, а
тело распрямилось из приседа, вкладываясь целиком в свирепый
удар головой, снизу, по подбородку. От боли в темени перехватило
дыхание. Арч наугад ударил коленом, отпрянул вбок. Оружие
осталось у него - ремешок слетел с шеи оглушенного спока,
попутно сорвав незастегнутую каску.
Это происходило в ясном предчувствии смерти, в ожидании пули,
справа, в упор. Развернувшись к ней лицом, Арч увидел, что
другой патрульный стоит, нелепо расставив ноги, согнувшись,
зажав руками рану в животе. Вот он покачнулся, выронил фонарик,
медленно завалился на спину. Тупо стукнула каска.
Не успел Арч опомниться, как деловито затарахтел движок, из-за
дальнего угла показались вагонетки. Дрезина пошла в обратный
путь. Он нагнулся, подобрал фонарик, бросился бежать.
Прожекторный луч настиг его и отбросил на плиты непомерно
длинную тень. Арч свернул в боковой проход, почти сплошь
заставленный громадными кабельными катушками, вжался меж ними,
перевел дыхание.
Слышно было, как дрезина сбавила ход, затормозила. Видимо,
ошарашенный водитель обдумывал, то ли поднимать тревогу, то ли
проехать мимо и не впутываться понапрасну. Наконец он решился,
ночную тишину распорол рев гудка. Боком Арч протиснулся между
катушек на соседнюю рельсовую линию и что есть духу побежал.
Вокруг поднялась суета, раздавался топот, со всех сторон люди
спешили на гудок.
Завидев впереди группку бегущих, Арч метнулся в первый
попавшийся закоулок, пробежал по нему до поворота и увидел, что
оказался в тупике. По бокам складские ворота, впереди глухая
высокая ограда с колючей проволокой по верху.
Лучом фонарика он пошарил вокруг себя и заметил в углу
