прославленному роду, чрезмерное смирение мне не к лицу, -
возразила Изабелла, начав раздражаться этой болтовней. -
Поэтому не стану говорить, что считаю себя недостойной такого
союза; но если бы маркиз де л'Этан попросил у отца моей руки, я
отказала бы ему. Ведь я говорила вам, дорогой брат, что не хочу
выходить замуж, и вы сами это знаете и все-таки продолжаете
меня мучить.
- Ох! Как же вы суровы в своем целомудрии, сестрица! Сама
Диана не была неприступнее в лесах и долинах Гемуса. Кстати,
если верить мифологическим сплетням, сеньору Эндимиону удалось
смягчить ее нрав. Вы сердитесь потому, что я в разговоре
называю несколько вполне приличных партий; если они вам не по
душе, мы подыщем для вас других претендентов.
- Я совсем не сержусь, милый брат, но вы положительно
слишком много разговариваете для больного, я пожалуюсь на вас
мэтру Лорану, и вам к ужину не дадут куриного крылышка.
- Если так, я умолкаю, - покорно сказал Валломбрез, - но
будьте уверены, что жениха вы получите не иначе как из моих
рук.
Чтобы отомстить брату за упорное поддразнивание, Изабелла
принялась читать историю берберийского корсара, звонкими
переливами голоса заглушая Валломбреза.
- "Мой отец, герцог де Фоссомброн, с матерью моей, одной
из красивейших женщин, если не первой красавицей в герцогстве
Генуэзском, прогуливался по берегу Средиземного моря, куда вела
лестница от великолепной виллы, где он обитал в летнее время,
когда алжирские пираты, прятавшиеся среди скал, накинулись на
него, численностью своей осилили его отчаянное сопротивление и,
бросив его замертво на месте, унесли герцогиню, в ту пору
беременную мною, невзирая на ее крики, в свою лодку, которая
под сильными ударами весел стремительно понеслась к капитанской
галере, укрытой в бухте. Когда мать мою привели к правителю,
она ему понравилась и стала его наложницей..."
Чтобы парализовать хитрость Изабеллы, Валломбрез на этом
душещипательном месте закрыл глаза и притворился спящим.
Притворный сон вскоре превратился в настоящий, и девушка,
увидев, что брат заснул, на цыпочках удалилась.
Но эта беседа, в которую герцог явно вкладывал какой-то
лукавый умысел, невольно беспокоила Изабеллу. Может быть,
Валломбрез затаил злобу на Сигоньяка, и хотя не упоминал его
имени с самого нападения на замок, однако стремился возвести
непреодолимую преграду между бароном и своей сестрой, выдав ее
замуж за другого? Или просто хотел выведать, изменились ли
чувства актрисы, сделавшейся графиней? Изабелла тщетно искала
ответа на эти два вопроса, которые попеременно задавала себе.
Раз она оказалась сестрой Валломбреза, соперничество между ним
и Сигоньяком отпадало само собой; а с другой стороны, трудно
было поверить, чтобы столь гордая, надменная и мстительная
натура могла забыть позор одного поражения, а второго тем паче.
Хотя ситуация стала иной, Валломбрез в душе, несомненно,
продолжал ненавидеть Сигоньяка. Если у него достало душевного
благородства, чтобы простить оскорбление, то уж такого
великодушия, чтобы полюбить обидчика и допустить в свою семью,
от него требовать нельзя. Никакой надежды на примирение быть не
могло. Да и принца вряд ли обрадует встреча с человеком,
который едва не пресек жизнь его сына. Эти мысли повергали
Изабеллу в печаль, от которой она безуспешно старалась
избавиться. Пока она считала, что ремесло актрисы создает
преграду к преуспеянию Сигоньяка, она гнала от себя мысль о
браке с ним; теперь же, когда неожиданный поворот судьбы одарил
ее всеми мыслимыми благами, ей страстно захотелось отдать свою
руку этому благородному человеку в награду за намерение взять в
жены бедную и презренную комедиантку. Ей представлялось
нечестным не разделить своего благополучия с тем, кто делил с
ней нищету. Но единственное, что было ей доступно, это хранить
ему неизменную верность, ибо просить за него ни принца, ни
Валломбреза она не решалась.
Вскоре молодой герцог настолько окреп, что мог обедать за
столом вместе с отцом и сестрой; во время трапез он проявлял
почтительнейшее внимание к принцу и чуткую, заботливую нежность
к Изабелле, показывая кстати, что при всем своем внешнем
легкомыслии обладает гораздо более просвещенным умом, нежели
можно было ожидать в молодом человеке, приверженном женщинам,
дуэлям и всякого рода излишествам. Изабелла ненавязчиво
вмешивалась в такого рода беседы, и те немногие замечания,
которые она вставляла, были всегда справедливы, точны и метки,
и принц не уставал ими восторгаться, тем более что девушка с
безупречным тактом избегала жеманничания и педантства.
Когда Валломбрез окончательно поправился, он предложил
сестре проехаться верхом по парку, и молодые люди шагом поехали
по длинной аллее, где вековые деревья сходились сводом, образуя
непроницаемую защиту от солнечных лучей. К герцогу вернулась
прежняя красота, Изабелла была прелестна и трудно вообразить,
чтобы более пленительная чета когда-либо бок о бок
прогуливалась верхом. Но только у молодого человека лицо было
веселое, а у молодой девушки - печальное. Иногда шутки
Валломбреза вызывали у нее слабую улыбку, которую тотчас
сменяла меланхолическая задумчивость; но брат, казалось, не
замечал ее грусти, изощряясь в острословии.
- Ах, как хорошо жить на свете! - восклицал он. - Люди и
не подозревают, какое наслаждение - попросту дышать! Никогда
еще деревья не казались мне такими зелеными, небо таким
голубым, цветы такими душистыми. Право же, я будто вчера
народился на свет и впервые созерцаю творение божие. Как
подумаю, что я мог бы лежать сейчас под мраморной плитой, а
вместо этого катаюсь верхом с дорогой моей сестричкой, я прямо
не вспомнюсь от счастья! Рана больше не беспокоит меня, и,
по-моему, мы можем позволить себе вернуться домой легким
галопом, а то принц уже стосковался, дожидаясь нас.
Не слушая возражений опасливой Изабеллы, Валломбрез
стиснул бока своему коню, и оба поскакали довольно резвым
галопом. У крыльца, помогая сестре сойти с лошади, молодой
герцог сказал:
- Теперь я стал совсем молодцом, и, надеюсь, мне разрешат
совершить путешествие без провожатых!
- Как! Не успев выздороветь, вы уже намерены покинуть нас?
Какой же вы недобрый!
- Да, мне необходимо отлучиться на несколько дней, - как
бы вскользь заметил Валломбрез.
И в самом деле, на следующий день, попрощавшись с принцем,
который не возражал против его отъезда, он отправился в путь,
сказав Изабелле загадочным тоном:
- До свидания, сестричка! Вы останетесь мною довольны!
XIX. ЛОПУХ И ПАУТИНА
Сигоньяк решил последовать мудрому совету Ирода; кстати, с
тех пор как Изабелла из актрисы стала знатной дамой, ничто
больше не привязывало его к труппе. Ему следовало на некоторое
время исчезнуть, постараться, чтобы о нем забыли, пока не
изгладится недоброе воспоминание о гибели Валломбреза, в
которой почти не приходилось сомневаться. Итак, не без грусти
распрощавшись с актерами, которые показали себя по отношению к
нему добрыми товарищами, Сигоньяк покинул Париж верхом на
крепкой лошадке, увозя порядочное количество пистолей - свою
долю от театральных сборов. Он не спеша, короткими перегонами,
направлялся в свой обветшалый замок, - известно, что после
грозы птенец всегда возвращается в родное гнездо, будь оно хоть
из хворостинок или прелой соломы. Это было единственное
пристанище, где он мог укрыться, и в своем отчаянии он с
горькой радостью думал о возвращении в убогое жилище предков,
откуда ему, пожалуй, и не следовало уезжать. В самом деле,
благополучия у него не прибавилось, а последнее приключение
могло ему только повредить. "Ну что ж, - мысленно твердил он
себе дорогой, - мне было суждено умереть от голода и тоски меж
этих растрескавшихся стен, под крышей, сквозь которую дождь
льет, как сквозь решето. Никому не дано уйти от уготованной ему
участи, и я покорюсь своей - я буду последним из Сигоньяков".
Не стоит описывать во всех подробностях его путешествие,
которое длилось около трех недель и не было скрашено ни единой
занимательной встречей. Вполне достаточно сказать, что однажды
вечером Сигоньяк увидел вдалеке башенки своего замка, озаренные
закатом и ярким пятном выступавшие на фиолетовом фоне
горизонта. В силу светового эффекта они представлялись ближе,
чем были на самом деле, и солнце ослепительно сверкало в
стеклах одного из немногих целых окон фасада. Казалось, это
горит гигантский рубин.
Барона до крайности растрогало знакомое зрелище; конечно,
он немало настрадался в своем обветшалом жилище, и все же при
виде его испытывал то же волнение, какое вызывает встреча с
другом, чьи недостатки забылись в разлуке. Здесь протекла его
жизнь, в нужде, в безвестности, в одиночестве, но не без
затаенных радостей, ибо юность не может быть вполне несчастлива
и даже самая безотрадная утешается грезами и надеждами.
Привычная скорбь приобретает в конце концов своеобразное
очарование, и бывают такие горести, о которых сожалеешь больше,
чем о радостях.
Сигоньяк пришпорил лошадь, чтобы добраться домой до
темноты. Солнце садилось, и над бурой полоской ланд,
протянувшейся по небосводу, виднелся лишь узкий выгнутый край
его диска; красный свет угас в окне, и весь замок стал теперь
сероватым пятном, которое почти сливалось с сумраком; но
Сигоньяк хорошо знал дорогу и вскоре свернул на тропу,
изъезженную прежде, а теперь пустынную и ведущую прямо к дому.
Разросшиеся ветки изгороди хлестали его по ботфортам, а
пугливые лягушки спасались от лошадиных копыт в росистую траву;
в глубокой сельской тишине послышался отдаленный лай, как будто
пес, от скуки, сам для себя, выслеживает зверя. Сигоньяк
остановил лошадь и прислушался. Ему показалось, что он узнает
хриплый голос Миро. Лай приближался и вскоре превратился в
радостное тявканье, прерывистое от быстрого бега: Миро учуял
хозяина и мчался ему навстречу со всей скоростью, доступной его
старческим лапам. Барон свистнул на особый лад, и спустя
несколько мгновений старый верный пес выскочил из дыры в
изгороди, завывая, всхлипывая и вскрикивая почти по-человечьи.
Совсем запыхавшись и задыхаясь, он все же прыгал до самого носа
лошади и силился вскочить на седло, чтобы добраться до хозяина,
словом, выражал необузданную радость всеми способами, какие
только доступны собачьей породе. Даже Аргус, увидев Улисса у
Эвмея, не радовался больше, чем Миро.
Сигоньяк наклонился и потрепал рукой голову обезумевшего
от восторга пса. Удовлетворенный этой лаской, Миро как стрела
помчался назад, чтобы сообщить радостную весть обитателям
замка, иначе говоря, Пьеру, Баярду и Вельзевулу, и принялся
неистово лаять и скакать перед старым слугой, сидевшим на
кухне; тот сразу догадался, что происходит нечто необычайное.
"Уж не вернулся ли наш молодой хозяин?" - подумал Пьер и,
поднявшись, пошел вслед за Миро, который тянул его за полу
полукафтанья. Так как уже совсем стемнело, Пьер зажег об огонь
очага, где варился его скудный ужин, просмоленную лучину,
дымное пламя которой осветило на повороте дороги Сигоньяка и
его лошадь.
- Так это вы, господин барон! - при виде хозяина радостно
закричал преданный слуга. - Миро уже оповестил меня на своем
честном собачьем языке. Будучи так здесь одиноки, мы, люди и
звери, живя вместе и говоря только между собой, начинаем
понимать друг друга. Однако, не получив от вас предуведомления,
