тайну, благо она уже известна герцогу, и сказать вам, что под
маской фанфарона скрывается человек благородный, а под его
театральным прозвищем - капитан Фракасс - скрыто прославленное
имя.
- В самом деле, я что-то слышал об этом, - подтвердил
принц. - Да и странно было бы, чтобы актер осмелился пойти
наперекор герцогу де Валломбрезу и вступить с ним в
единоборство. Для такого дерзновенного поступка нужна
доблестная кровь. Лишь дворянин может победить дворянина,
подобно тому как алмаз режется лишь алмазом.
Родовую гордость принца отчасти утешала мысль, что сын его
пострадал не от руки простолюдина. Таким образом, все
становилось на свои места. Схватка превращалась в дуэль между
людьми одного звания, и повод был вполне уважительным; светские
правила не потерпели ни малейшего урона.
- А как зовут этого храброго воителя, бесстрашного рыцаря,
защитника угнетенной невинности?
- Барон де Сигоньяк, - чуть дрогнувшим голосом отвечала
Изабелла, - я без страха доверяю его имя вашему великодушию. Вы
слишком справедливы, чтобы карать его за злосчастную победу, о
которой он сам скорбит.
- Сигоньяк, - припомнил принц, - а я полагал этот род
угасшим. Не из Гасконии ли он?
- Да, отец, замок его расположен в окрестностях Дакса.
- Так и есть! Он из тех самых Сигоньяков, у которых
образный герб: три золотых аиста - два и один - на лазоревом
поле. Они принадлежат к старинному дворянству. Паламед де
Сигоньяк доблестно отличился в первом крестовом походе. Рэмбо
де Сигоньяк, должно быть, отец нынешнего, был большим другом и
сподвижником Генриха Четвертого в годы его молодости, но не
последовал за ним ко двору, потому что дела его, говорят,
совсем расстроились, а в свите беарнца ничего, кроме шишек,
заработать было нельзя.
- Настолько расстроились, что наша труппа, ища пристанища
в дождливую осеннюю ночь, нашла сына барона Рэмбо прозябающим в
своей полуразрушенной совиной башне, где попусту увядала его
юность; мы вырвали его из этой обители бедствий, чтобы он,
затаясь в гордости и тоске, не умер там голодной смертью. Мне
никогда не случалось видеть такого мужества перед лицом
несчастья.
- Бедности стыдиться нечего, - сказал принц, - и каждый
благородный род, не погрешивший против чести, может возвыситься
вновь. Почему барон де Сигоньяк в такой беде не обратился к
кому-нибудь из старых отцовских товарищей по оружию или даже к
самому королю, естественному покровителю всех дворян?
- Горе делает робким любого храбреца, а самолюбие ставит
препоны отваге, - ответила Изабелла. - Поехав с нами, барон,
как оказалось тщетно, рассчитывал на благоприятный случай,
который представится ему в Париже; чтобы не быть нам в тягость,
он пожелал заменить нашего товарища, умершего дорогой, и, так
как роли этого амплуа играют в маске, он считал, что маска
оградит его достоинство.
- Под комическим обличием нетрудно, даже не будучи
колдуном, угадать любовную интрижку, - улыбаясь с добродушным
лукавством, заметил принц. - Но это не мое дело; я вполне
уверен в вашем благонравии, и меня не пугают тайные воздыхания
в вашу честь. Да и отцом вашим я стал недостаточно давно, чтобы
читать вам наставления.
Слушая эти речи, Изабелла смотрела на принца своими
большими голубыми глазами, сиявшими безупречной невинностью и
чистосердечием. Румянец, вспыхнувший при имени Сигоньяка на ее
прелестном личике, успел погаснуть, и ни тени стыда или
смущения не было заметно на нем. Не только отцовский, но и
господень взор не узрел бы в ее сердце ничего
предосудительного.
В эту минуту ученик мэтра Лорана попросил разрешения
войти, он принес хорошие вести о здоровье Валломбреза.
Состояние больного было как нельзя более удовлетворительным;
после приема микстуры наступил благоприятный перелом, и врач
отныне ручался за жизнь молодого герцога. Выздоровление его
было теперь вопросом времени.
Через несколько дней Валломбрез, полулежа на двух или трех
подушках, одетый в рубашку с воротником из венецианского
гипюра, аккуратно причесанный на прямой ряд, принимал у себя в
опочивальне своего верного друга, кавалера де Видаленка, с
которым до тех пор ему не позволяли видеться. Принц
расположился в алькове и с глубокой отеческой радостью созерцал
лицо сына, правда, исхудалое и бледное, но безо всяких
угрожающих симптомов. Губы его порозовели, и глаза зажглись
жизнью. Изабелла стояла у изголовья кровати. Молодой герцог
сжимал ее руку тонкими пальцами, белыми до синевы, как бывает у
больных, долгое время лишенных воздуха и солнца. Ему не
разрешалось много говорить, и он таким способом выражал свою
привязанность невольной виновнице его страданий, показывая, что
от всего сердца прощает ей. Братское чувство вытеснило в его
душе влюбленность, и болезнь, смирив его пыл, немало
способствовала этому трудному переходу. Из актрисы
странствующей труппы Изабелла действительно превратилась для
него в графиню де Линейль. По-дружески кивнув Видаленку, он на
миг отпустил руку сестры, чтобы поздороваться с приятелем. Это
было все, что на первый раз позволил врач.
Спустя две или три недели Валломбрез, окрепнув от легкой и
питательной пищи, мог уже проводить по нескольку часов на
кушетке перед распахнутым окном, в которое вливались
целительные ароматы весны. Изабелла подолгу сидела возле брата,
читая ему вслух, что она делала превосходно, привыкнув по
своему прежнему актерскому ремеслу владеть голосом и как
требуется менять интонации.
Однажды, когда она закончила главу и собиралась приступить
к следующей, прочтя уже ее содержание, Валломбрез знаком
попросил отложить книжку и сказал:
- Милая сестра, эти приключения как нельзя более
занимательны, и автор их по праву слывет одним из тончайших
умов при дворе и в городе; в свете только и разговоров что о
его книге, но я, признаюсь, предпочитаю этому чтению вашу
беседу. Никогда я не думал, что выиграю так много, потеряв
всякую надежду. Быть вашим братом куда приятнее, чем
обожателем; насколько вы были суровы к одному, настолько
ласковы к другому. В этой мирной привязанности я нашел такое
очарование, о котором и не подозревал. Вы открыли передо мной
доселе мне неизвестные стороны женской души. Подчиняясь порывам
бурной страсти, стремясь к наслаждению, которое сулила мне
красота, возмущаясь препятствиями, только распалявшими меня, я
был подобен неуемному заколдованному охотнику, не знающему
узды; в любимой женщине я видел лишь добычу. Мысль о
сопротивлении казалась мне неправдоподобной. При слове
"добродетель" я пожимал плечами и могу без фатовства сознаться
единственной устоявшей передо мной женщине, что имел основания
не верить в добродетель. Мать моя умерла, когда мне минуло
всего три года, вы еще не были нам возвращены, и для меня
оставалось сокрытым все то чистое, нежное и прекрасное, что
заключено в женской душе. Я увидел вас, и меня непреодолимо
потянуло к вам, в чем, конечно, сказался голос крови, и впервые
уважение примешалось в моей душе к любви. Я приходил в отчаяние
от вашего характера и восхищался им. Меня подкупала та скромная
и учтивая твердость, с которой вы отстраняли мое искательство;
чем решительнее вы меня отталкивали, тем казались мне достойнее
моей любви. Гнев и восхищение чередовались в моем сердце, а
иногда уживались в нем вместе. Даже в самых безумных порывах
страсти я не переставал уважать вас. Я угадывал ангела в облике
женщины и невольно подпадал под власть небесной чистоты. Теперь
я счастлив, ибо получил то, чего бессознательно искал в вас:
прочную неизменную привязанность, свободную от земных пут; я
наконец-то обрел родную душу.
- Да, дорогой брат, моя душа принадлежит вам, и я с
величайшей радостью говорю вам об этом. Вы приобрели во мне
преданную сестру, которая будет любить вас вдвойне, возмещая
потерянное время, в особенности же, если вы исполните обещание
и умерите огорчающую вашего отца необузданность своей натуры,
проявляя лишь самые пленительные ее стороны.
- Что за прелесть эта юная проповедница! - с улыбкой
воскликнул Валломбрез. - Признаюсь, я настоящее чудовище, но
обещаю исправиться, если не из любви к добродетели, так из
страха увидеть после очередной шалости суровую мину моей
старшей сестрицы. Однако боюсь, что навсегда останусь образцом
безумства, как вы всегда будете образцом рассудительности.
- Если вы не перестанете расточать мне любезности, я опять
возьмусь за книжку, - шутливо пригрозила Изабелла, - и вам
придется прослушать нескончаемую историю, которую начал
рассказывать в каюте своей галеры берберийский корсар пленной
принцессе Аменаиде, красавице из красавиц, сидящей на подушке
золотой парчи.
- Такого жестокого наказания я не заслужил. Рискуя
прослыть болтуном, я имею намерение поговорить еще: слишком
долго проклятый медик не снимал печати молчания с моих губ,
уподобив меня статуе Гарпократа!
- Смотрите не утомляйтесь! Рана ваша едва затянулась. Мэтр
Лоран настойчиво советовал мне читать вам вслух, чтобы, слушая,
вы поменьше утруждали грудь.
- Мэтр Лоран сам не знает, что говорит; ему хочется как
можно дольше играть главную роль. Мои легкие не хуже, чем
прежде, вдыхают и выдыхают воздух. Я чувствую себя превосходно
и только мечтаю о верховой прогулке по лесу.
- Тогда уж лучше давайте разговаривать, это, во всяком
случае, безопаснее!
- Вскорости я совсем поправлюсь и не премину ввести вас в
общество, к которому вы, сестричка, принадлежите по праву и где
вашей совершенной красотой не замедлите привлечь к своим стопам
целый сонм обожателей, из числа коих графиня де Линейль, без
сомнения, выберет себе супруга.
- У меня нет никакого желания выходить замуж, и, поверьте
мне, это вовсе не обычное жеманство молодой девицы, которая
была бы очень недовольна, если бы ее поймали на слове. Мне
столько раз приходилось отдавать свою руку в конце пьесы, что в
действительной жизни я совсем не спешу с этим. Моя задушевная
мечта - остаться подле принца и подле вас.
- Привязанность к отцу и брату не может заполнить даже
самое отрешенное от мира сердце.
- И тем не менее ее достанет, чтобы заполнить мое сердце,
а если оно когда-нибудь осиротеет, я уйду в монастырь.
- Ну, это уж было бы чрезмерным благочестием. Разве
кавалер де Видаленк не обладает, по-вашему, всеми качествами
образцового мужа?
- Спору нет. Женщина, которую он изберет в супруги, может
почитать себя счастливой, но какими бы достоинствами ни был
наделен ваш друг, я, дорогой мой Валломбрез, никогда не буду
этой женщиной.
- Правда, кавалер де Видаленк немного рыжеват, а вы, может
статься, разделяете вкус короля нашего Людовика Тринадцатого,
который не любит этого цвета, однако же высоко ценимого
живописцами. Но оставим Видаленка. А каков, на ваш взгляд,
маркиз де л'Этан, который приходил на днях меня проведать и в
течение всего визита не сводил с вас глаз? Он настолько был
восхищен вашей грацией и ослеплен вашей несравненной красотой,
что не находил слов для комплиментов и лепетал какой-то вздор.
Если не считать этой робости, которая должна найти извинение в
ваших глазах, ибо вы же явились ее причиной, во всем прочем это
отменный кавалер. Он красив, молод, он наследник знатного имени
и большого состояния. Словом, подходит вам по всем статьям.
- С тех пор как я имею честь принадлежать к вашему
