приклонить.
Белый свет и впрямь был велик, повсюду имелась нужда в плотниках и в
мужчинах - в Чухломе, в Кимрах, в Спас-Клепиках, в Кинешме; постепенно он
добрался до больших городов, и здесь тоже был недостаток в плотниках и в
мужчинах, даже в таких завалящих, как он, - где ни возьми, хоть в Рязани,
хоть в Костроме, уж на что города хоть куда и людей в них пропасть.
Со временем он усвоил закон: не прикипай никогда душой - к месту ли,
к человеку, себе больнее, после отдирать с кровью. И уже сам уходил, своей
волей, прежде чем его гнали, чуть что - привет, пишите письма!
Он даже сам удивлялся, как это раньше он тянул до последнего, не мог
оборвать, а оказывается, проще простого - шагнул за порог и пошел, дорогой
все образуется.
Однако это он позже усвоил - ума набрался, а пока он неохотно
подбирал раскиданное по комнате имущество и горестно думал, куда идти на
ночь глядя. Зина истошно выла, лицо ее опухло от слез.
"Может, оно и лучше, - свобода как-никак", - думал Пряхин, заталкивая
в чемодан мятые рубахи.
Он надел свой единственный пиджак, купленный год назад: пиджак был
велик, Пряхин это и в магазине видел, размера на два больше, но продавщица
смотрела строго, и он не рискнул отказаться, постеснялся - зачем тогда
примерял?
Он вообще всех их боялся: продавцов, официантов, таксистов, страшился
их гнева, даже недовольства и тушевался заранее, будто наперед знал, что
стоит им рассердиться, ему несдобровать.
В Спас-Клепиках Пряхин задержался ненадолго.
- Пустой ты человек, Миша, - сказала ему вскоре Лиза. - Ненадежный.
Врун, хвастун... Никакого в тебе содержания.
Она работала на ватной фабрике и считала себя содержательной.
Пряхин и сам знал, что жизнь его идет вкривь и вкось, а он болтается
в ней, как дерьмо в проруби.
Приятели не раз интересовались, как это он рвет с такой легкостью:
многие из них в семье мучились, хлебали сполна, но терпели, тянули лямку.
В ответ Пряхин посмотрит свысока и хмыкнет с превосходством: "А по мне что
та, что эта - один хрен. Все они мне до фонаря. Чуть что - привет, пишите
письма!" - глаза его смотрят дерзко, на губах играет победная усмешка, и
он горделиво, по-петушиному озирается: мол, учись, пока я жив!
В такие минуты он на самом деле казался себе весельчаком, балагуром,
все ему трын-трава и море по колено - сам черт не брат...
Но как бы там ни было, все чаще сверлила мысль о собственной крыше: в
своем доме ты себе хозяин.
Это были пустые мечты, он знал. Деньги у него не водились, хотя
возможность была, как-никак плотник, а вот скопить не умел. Если и
перепадало иногда, то по малости - не держались у него деньги, как ни
старался.
Сколько, бывало, понукал себя - толку не было. Иной раз определит
скопить, взнуздает себя решительно, но, как ни терпит, как ни жмется,
спускает все до последней копейки, еще и в долги влезет.
Правда, имелась одна последняя возможность: на худой конец можно
завербоваться. Но он еще не был готов, не созрел, как говорится.
Последнее время Пряхин обретался в Кинешме. Зима была на исходе, в
низовьях Волги уже вовсю гуляла весна, но здесь береговые откосы еще
покрывал снег, и река с высоты открывалась неподвижным белым
пространством, на котором кое-где чернели вмерзшие в лед баржи.
Третий вечер подряд Пряхин скучал. Нынешняя его подруга работала на
заводе "Электроконтакт" в вечернюю смену; Пряхин вышел из дома и побрел по
улице.
Шел мокрый снег, касался земли и таял. Пряхин вдруг вспомнил, что ему
тридцать пять - полжизни, если повезет протянуть семь десятков. А не
повезет, значит, и того меньше, значит, он шагнул уже за половину и теперь
только вниз, под гору. И не было у него ничего своего, кроме чемодана с
мелким имуществом, рот щербат, никак зубы не вставит, даже на курорте ни
разу не побывал.
Когда он вернулся, Зоя была уже дома, ужинала, не разогревая.
- Где ты шатаешься? - грянула она хмуро. - Хоть бы раз встретил...
- Зоя, ты на курортах бывала? - неожиданно спросил Пряхин.
Она помолчала и вздохнула тяжко:
- Никчемный ты человек. Что ты есть, что тебя нет... Только языком
чесать...
- Не нравлюсь? - въедливо поинтересовался Пряхин. - Может, тебе
артист нужен? Так скажи, я живо...
- Полно тебе, - отмахнулась Зоя. - Чего кривляешься?
- Нет, ты скажи! - настаивал Пряхин. - Скажи: хочу артиста. Я мигом!
- дернувшись, он подбросил вверх плечи и тряско охлопал себя ладонями,
будто в цыганском танце. - Ап! - Пряхин застыл, вздернув голову и раскинув
руки: просторный пиджак висел на нем, как на жерди. - Похож я на артиста?
- Ерник ты, Миша, - грустно покачала головой Зоя. - Пустозвон.
Ломаешься все... Вроде куклы тряпичной.
- Какой есть! - ощерился Пряхин. - А ежели я вам не по нраву, так это
поправить можно!
- Ну что ты завелся? - устало спросила Зоя. - Я спать хочу.
- Спать, спать... Только и знаешь, - с досадой попенял Пряхин. -
Курица.
- Это я курица?! - глаза у подруги стали большими и круглыми. - Ах
ты... - от возмущения она потеряла слова. - Да ты сам-то кто?! Или у тебя
деньги есть?! Или ты мужик какой-то особенный?! Принц заморский?
- Ну ты чего? Чего? - оторопел Пряхин. - Вожжа, что ли, под хвост
попала?
- Да я с тобой на безрыбье только! - клокотала Зоя. - Я б тебя в упор
не видала. Тоже мне хахаль! Гляди, как бы ветром не сдуло!
- Ах, ветром?! - медленно и как бы зловеще спросил Пряхин и пошарил
глазами по сторонам. - Где мой чемодан?
- Испугал! Ой, не могу, испугал!
- Где мой чемодан? - оцепенело, с железной решительностью повторил
Пряхин.
- Да катись ты со своим чемоданом! Вот ты где у меня! - Зоя ладонью
провела по горлу.
- Разберемся... - пообещал Пряхин, привычно побросал в чемодан белье
и рубахи, снял с вешалки пальто и начальственно, вроде бы с трибуны,
помахал рукой. - Привет! Пишите письма!
До утра он дремал в зале ожидания на вокзале. Иногда удавалось
уснуть, но даже во сне он понимал, что у него нет крыши над головой, и
прежняя мысль о бездомности мучила его во сне и наяву. Вокруг слонялись и,
скорчившись, спали люди, вскрикивали во сне дети и, сидя на узлах,
бессонно бдели немощные старухи.
"Сколько людей в дороге, мать честная", - думал Пряхин, разглядывая
солдат, хныкающих младенцев, деревенских девушек, мужиков в ватниках и
прочих людей, которые спали и бродили вокруг или просто сидели, думая о
своем.
На свете пруд пруди было неприкаянных и бездомных, как он, у каждого
имелась своя причина, но он-то, он чем виноват - острая жалость к себе
сквозила в душе навылет, и не было с ней сладу.
Жалость чуть не до слез травила и ела сердце, в пору было завыть или
вырваться в крик. Пряхин сидел молчком, сжался, будто на холодном ветру, -
застыл и окаменел.
К утру он знал, что делать. Пропади она пропадом, такая жизнь, к
черту, пора кончать. Значит, так: всех баб побоку, завербуется куда
подальше, с первых денег вставит зубы, потом на курорт, а после купит дом.
Хоть какой, лишь бы свой... Сам поправит, ежели будет изъян.
Он не трогался с места, сидел неподвижно, твердея в своей решимости,
и уже не было человека на свете, который мог бы его отговорить или
отвадить, - ни человека, ни другой силы. Впрочем, никто и не собирался.
Пряхин едва дотерпел до утра. За час до открытия он уже топтался у
конторы оргнабора и первым сел к столу уполномоченного.
Поезд неделю шел через всю страну. Пряхин часами глазел на глухие
леса, поезд то возносился над широкими реками, то пробивал горы: земли
вокруг было невпроворот.
Это ж сколько людей надо, чтобы ее обжить, думал Пряхин, вспоминая
тесные города, их мельтешение и толчею, и среди прочих мыслей твердил себе
настырно: "Сперва зубы, потом курорт, а после - дом".
Во Владивостоке поезд остановился у самой воды: вокзал располагался
на берегу бухты Золотой Рог по соседству с причалами, бок о бок с вагонами
поднимались борта судов.
Пряхин вышел и обомлел: в бухте царило безостановочное движение -
буксиры, лихтеры, баркасы, какие-то мелкие посудины, у причалов грузились
огромные корабли, теснились палубные надстройки, мачты, антенны, трубы, а
над головой, над берегами плыла шумная разноголосица - сдавленные низкие
гудки пароходов, лязг вагонных сцепок, перестук колес, звонки портальных
кранов, гулкие голоса станционных и портовых динамиков, свистки маневровых
тепловозов, гудение тросов, треск лебедок, вопли буксирных сирен; по всему
было видно, что живут здесь в беспокойстве и суете.
А вокруг, по склонам высоких сопок, поднимался в поднебесье город,
тысячи крыш и окон росли друг над другом на сколько хватало глаз.
"Ничего себе! - задрав голову, озирался по сторонам Пряхин. - Ну и
занесло меня..."
Ему казалось - здесь край земли, но вышло, что и это еще не конец: на
автобусе Пряхин поехал в Находку.
Океан его оглушил. Конца края не было воде, Пряхин растерялся на
таком просторе и присмирел, смешался: по всему неоглядному пространству
один за другим катились могучие валы и тяжело, с гулом рушились на
каменистый берег. Пряхин явственно ощутил свою малость - песчинка под
небесами.
Но как ни странно, за спиной он почувствовал безоглядную свободу -
стоит лишь захотеть, и пойдешь, пойдешь, вроде бы оборвал путы и теперь
все зависит от тебя самого, - живи без оглядки. Он не мог этого понять и
думал как умел: "Воля - охренеть можно!"
Ветер с моря обдавал влагой и путал мысли. Океан наполнял грудь
беспокойством. "С чего бы это?" - гадал Пряхин и не знал, что и думать.
Ветер и океан смущали покой и тревожили кровь. "Уж теперь мне никто не
указ, - бесшабашно думал Пряхин, стоя на ветру. - Как захочу, так и
будет".
Он как пьяный бродил по берегу, подставляя лицо мелким брызгам,
вдыхал запах моря и думал, что вот ведь столько лет жил на свете, а и
знать не знал, не ведал такой воли.
А в глубине души скреблась и неотвязно ныла одна мысль: "Сперва зубы,
потом курорт, а после - дом!"
Екатериновка смутила его многолюдьем и сумятицей. В пересыльном
городке среди бараков в ожидании пароходов толклись и томились тысячи
людей. К щитам, на которых вешали объявления, было не подступиться.
"Ах ты, бляха-муха, - озадаченно поозирался Пряхин, так и прозевать
недолго". Он заработал локтями, но народ здесь собрался тертый, нахрапом
его было не взять.
- Ты куда прешь, щербатый? - спросили его и кинули назад, даже не
старались особенно: Пряхин глазом не успел моргнуть, как оказался позади
всех.
Он постоял в раздумьях, затих и вроде бы угомонился, но вдруг
засвистел пронзительно, принялся бешено плясать - с треском охлопывая себя
ладонями, так что все оглянулись в недоумении: толпа воззрилась на
нелепого плясуна.
В пляске он двинулся вперед, перед ним расступались, давали дорогу,
он оказался под самым щитом. Тут он остановился и с деланным вниманием
принялся разглядывать объявления; за ним висела мертвая тишина.
Пряхин обернулся.
- Ну, что пялитесь? Зенки повылазят, - сказал он зрителям.
- Ай да плясун! Ловкач! - засмеялись в толпе и не тронули, снизошли.
Пересылка была веселым местом. Это было скопище всякого люда, у
Пряхина разбежались глаза: вокруг сновал разноликий сброд со всей земли,
пестрая мешанина, от которой голова шла кругом. Приходил пароход, забирал
партию, места тут же занимали другие.
Сезонники маялись от безделья, слонялись в ожидании отправки, а днем,
когда была открыта контора, выколачивали авансы, которые тут же пропивали
