Я говорю все время о глубинах тайн в Православии, а не
о поверхностных в нем течениях. Пневматологическая
теологоия, ожидание нового излияния Духа Святаго в мире
легче всего возникает на православной почве. Это
замечательная особенность Православия: оно, с одной стороны,
консервативно и традиционно более, чем Католичество и
Протестантизм, но, с другой стороны, в глубине Православия
есть всегда великое ожидание религиозной новизны в мире,
излияния Духа Святаго, явление Нового Иерусалима. Почти
целое тысячелетие Православие не развивалось в истории; ему
чужд был эволюционизм, но в нем таилась возможность
религиозного творчества, которая как бы приберегалась для
новой, еще не наступившей исторической эпохи. Это выявилось
в русских религиозных течениях XIX и XX века. Православие
более резко разграничивает божественный и природный мир,
Царство Божие и царство кесаря, и не признает тут возможных
аналогий, к которым часто прибегает католическая теология.
Энергия Божественная действует скрытно в человеке и в мире.
Про тварный мир нельзя сказать, что он есть божество, или
что он божественен, нельзя и сказать, что он
вне-божественен. Бог и божественная жизнь не похожи на мир
природный и природную жизнь, тут нельзя проводить аналогии.
Бог - бесконечен; природная жизнь - ограничена и конечна. Но
энергия божества переливается в природный мир, воздействует
на него и просветляет его. Это и есть православное видение
Духа Святаго. Для православного сознания учение Фомы
Аквината об естественном мире, утверждающее его в
противоположении миру сверхестественному, есть уже форма
секуляризации мира.
Православие в принципе своем пневматично, и в этом его
своеобразие. Пневматичность и есть последовательный, до
конца доведенный Тринитаризм. Благодать не есть посредник
между сверхестественным и естественным; благодать есть
действие Божественной энергии на тварный мир, присутствие в
мире Духа Святаго. Именно пневматизм Православия и делает
его наименее законченной формой христианства, выявляя в нем
преобладание новозаветных начал над началами ветхозаветными.
На вершине своей Православие понимает задачу жизни, как
стяжание, приобретение благодати Духа Святаго, как духовное
преображение твари. И это понимание существенно
противоположно законническому пониманию, для которого мир
божественный и сверхестественный есть закон и норма для мира
тварного и естественного.
Православие, прежде всего, литургично. Оно научает
народ и развивает его не столько проповедями и преподаванием
норм и законов поведения, сколько самим литургическим
действием, в котором дан прообраз преображения жизни. Оно
научает также народ образами Святых и внушает культ
святости. Но образы святых не нормативны; в них дано
благодатное просветление и преображение твари действием Духа
Святаго. Эта ненормативность Православия делает его труднее
для путей человеческой жизни, для истории, мало
благоприятным для всякой организации и для творчества
культуры. Сокровенная тайна действия Духа Святаго на тварь
не была актуально переведена на пути человеческой жизни.
Для Православия характерна свобода. Эта внутренняя
свобода может не замечаться извне, но она повсюду разлита.
Идея свободы, как основы Православия, была выявлена русской
религиозной жизнью XIX и XX века. Признание свободы совести
очень отличает Православную Церковь от Церкви Католической.
Но понимание свободы в Православии отличное и от понимания
свободы в Протестантизме. В Протестантизме, как и во всей
западной мысли, свобода понимается индивидуалистически, как
право личности, охраняющей субя от посягательства всякой
другой личности и определяющей себя автономно. Православию
чужд индивидуализм, ему свойственен своеобразный
коллективизм. Религиозная личность и религиозный коллектив
не противостоят друг другу, как внешние друг для друга.
Религиозная личность находится внутри религиозного
коллектива и религиозный коллектив находится внутри
религиозной личности. Поэтому религиозный коллектив и не
является внешним авторитетом для религиозной личности, извне
навязывющим личности учение и закон жизни. Церковь не
находится вне религиозных личностей к ней
противопоставляемых; Она внутри их, и они внутри Ее. Поэтому
Церковь не есть авторитет. Церковь есть благодатное единство
любви и свободы. Православию чужда авторитарность, потому
что эта форма порождает разрыв между религиозным коллективом
и религиозной личностью, между Церковью и ее членом. Без
свободы совести, свободы духа, нет духовной жизни, нет даже
представления о Церкви, так как Церковь не терпит внутри
себя рабов, и Богу нужны лишь свободные. Но подлинная
свобода религиозной совести, свобода духа раскрывается не в
изолированной, автономной личности, самоутверждающейся в
индивидуализме, а в личности, сознающей себя в сверхличном
духовном единстве, в единстве духовного организма, в Теле
Христовом, то есть в Церкви. Моя личная совесть не
внеположна и не противоположна совести сверхличной, совести
церковной: она раскрываетя лишь внутри церковной совести.
Но без активного, духовного углубления моей личной совести,
моей личной духовной свободы не осуществляется жизнь Церкви,
ибо эта жизнь Церкви не может быть внешней для личности,
навязанной ей. Пребывание в Церкви требует духовной свободы
не только в первый момент поступления в Церковь, что
признает и Католичество, но и в течении всей жизни. Свобода
Церкви в отношении к государству всегда была в опасности, но
свобода внутри Церкви всегда была в Православии. В
Православии свобода сочетается органически с
соборностью, то есть с действием Духа Святаго на
религиозный коллектив, которое присуще Церкви не только во
времена Вселенских Соборов, но и всегда. Соборность же в
Православии, которая и есть жизнь церковного народа, не
имела внешних юридических признаков, она имела лишь
внутренние, духовные признаки. Даже Вселенские Соборы не
обладали внешним непререкаемым авторитетом. Непогрешимость
авторитета признавалась лишь за церковным целым, на
протяжении всей ее истории, и носителем и хранителем этого
авторитета являлся весь церковный народ. Вселенские Соборы
обладали авторитетом не потому, что они соответствовали
внешним юридическим признакам легалтности, а потому, что
церковный народ, вся церковь признала их Вселенскими и
подлинными. Лишь тот Вселенский Собор подлинный, в котором
произошло излияние Святаго Духа; излияние же Духа Святаго не
имеет внешних юридических критериев, оно узнается церковным
народом по внутренним духовным свидетельствам. Все это
указывает на не-нориативный и не-юридический характер
Православной Церкви.
Вместе с тем православное сознание понимает Церковь
наиболее онтологически, то есть видит в Церкви прежде
всего не организацию и учреждение, не просто общество
верующих, а религиозный духовный организм, мистическое Тело
Христово.
Православие космичнее западного христианства. Ни в
Католичестве, ни в Протестантизме не была достаточно
выражена космическая природа Церкви, как Тела Христова.
Западное Христианство преимущественно антропологично. Но
Церковь есть также охристовленный космос; в ней подвергается
воздействию благодати Духа Святаго весь тварный мир. Явление
Христа имеет космическое, космогоническое значение; оно
означает как бы новое творение, новый день миротворения.
Православию наиболее чуждо юридическое понимание искупления,
как разрешения судебного процесса между Богом и человеком, и
более свойственно онтологическое и космическое его
понимание, как явления новой твари и нового человечества.
Центральной и верной идеей восточной патристики была идея
theosis'а, обожения человека и всего тварного мира. Спасение
и есть обожение. И обожению подлежит весь тварный мир, весь
космос. Спасение есть преображение и просветление твари, а
не судебное оправдание. Православие обращено к тайне
Воскресения, как к вершине и последней цели
Христианства. Поэтому центральным праздником в жизни
Православной Церкви является праздник Пасхи, Светлое
Христово Воскресение. Светлые лучи Воскресения пронизывают
православный мир. В православной литургике праздник Пасхи
имеет безмерно большее значение, чем в Католичестве, где
вершина - праздник Рождества Христова. В Католичестве мы,
прежде всего, встречаем Христа Распятого, в Православии же - Христа
Воскресшего. Крест есть путь человека, но идет он,
как и весь мир, к Воскресению. Тайна Распятия может
заслонить собой тайну Воскресения. Но тайна Воскресения есть
предельная тайна Православия. Тайна же Воскресения не только
человеческая, но и космическая. Восток всегда космичнее
Запада. Запад же человечнее; в этом его сила и значение, но
также и его ограниченность. На духовной почве Православия
возникает стремление ко всеобщему спасению. Спасение
понимается не только индивидуально, но и соборно, вместе со
всем миром. И из недр Православия не могли бы раздаться
слова Фомы Аквината, который сказал, что праведник в раю
будет наслаждаться муками грешника в аду. Также на почве
Православия не могло возникнуть учение о предопределении, не
только в форме крайнего кальвинизма, но и в форме
представлений Блаженного Августина. Большая часть восточных
учитилей церкви, от Климента Александрийского до Максима
Исповедника, были сторонниками апокатастасиса, всеобщего
спасения и воскресения. И это характерно для современной
русской религиозной мысли. Православная мысль никогда не
была подавлена идеей божественной справедливости и она
никогда не забывала идеи божественной любви. Главное, она не
определяла человека с точки зрения божественной
справедливости, а идеи преображения и обожения человека и
космоса.
Наконец последнюю и важную черту в Православии нужно
видеть в его сознании эсхатологичности. В недрах
Православия более сохранилась первохристианская
эсхатологичность, ожидание второго пришествия Христа и
грядущего Воскресения. Эсхатологичность Православия означает
меньшую привязанность к миру и земной жизни и большую
обращенность к небу и вечности, то есть к Царству Божьему. В
христианстве западном актуализация христианства в путях
истории, обращенность к земной устроенности и земной
организации заслонила собою тайну эсхатологии, тайну второго
пришествия Христова. В Православии, именно вследствии его
меньшей исторической активности, сохранилось великое
эсхатологическое ожидание. Апокалиптическая сторона
христианства осталась наименее выраженной в западных формах
христианства. На Востоке же, на православной почве, особенно
на почве русского Православия, возникли течения
апокалиптические, ожидание новых излияний Духа Святаго.
Православие наиболее традиционная, наиболее консервативная
форма христианства, ибо охраняло древнюю истину, но в нем же
заложена возможность наибольшей религиозной новизны, не
новизны человеческой мысли и культуры, которая так велика
на Западе, но новизны религиозного преображения жизни.
Примат всей целостной жизни над дифференцированной культурой
был всегда особенно характерен для Православия. На почве
Православия не создалось той великой культуры, которая
создана на почве Католичества и Протестантизма. И быть может
поэтому это так было, что Православие устремлено к Царству
Божьему, которое должно явиться не в результате последствий
исторической эволюции, а в результате таинственного
преображения мира. Не эволюция, а преображение характерно
для Православия.
Православие нельзя узнать по оставшимся теологическим
трактатам; оно узнается в жизни Церкви и всего церковного
народа, оно менее всего выражается в понятии. Но Православие
должно выйти из состояния замкнутости и изолированности,
должно актуализировать свои сокровенные духовные богатства.
Тогда только оно и приобретет мировое значение. Признание
исключительного духовного значения Православия, как наиболее
чистой формы христианства, не должно порождать в нем
самодовольства и вести к отрицанию значения западного
христианства. Наоборот, мы должны узнать западное
