Бородинской. С пятыми ноябрями наступило четвертое действие той трагедии.
Первое пятое ноября. Битва под Красным. Под Малым-Ярославцем Кутузов
усматривал искусные и хитрые распоряжения Наполеона, но завоевателю и в
мысль не приходило о боковом движении русских войск от Ельни на Красное.
О трехдневном бое под Красным много писано, и впоследствии обращусь к нему.
Второе пятое ноября.
В тот самый день, когда гремел бой под Красным, Чернышев, полковник
двенадцатого года, принес новое одушевление полкам графа Витгенштейна,
известя его о войске адмирала Чичагова, бывшего дотоле в безвестии, о
битвах, кипевших на берегах Двины. Этот день был днем заочного свидания
двух русских армий, в пределах Отечества безвестием друг о друге. Быстрыми
переходами Чернышев истребил все переправы, тревожил неприятеля внезапным
появлением и воспрепятствовал Шварценбергу прервать связь полков Сакена с
полками Чичагова. С благородной откровенностью называл он майора Пантелеева
неутомимым помощником своим. Ноября седьмого граф Ламберт занял Борисов. "А
девятого числа на рассвете,-говорит в донесении своем государю адмирал
Чичагов,- граф Ламберт, разделив войска на три колонны, атаковал редуты,
занятые корпусом Домбровского, который прибыл накануне форсированными
маршами из Березина. Сопротивление было сильное, а сражение жестокое и
продолжительное; но вы имеете, государь, в храбром и искусном графе де
Ламберте генерала, который не знает препятствий и который почувствовал всю
важность поста, где неприятель твердо решился, что б ни стоило удержаться.
Сражение продолжалось во весь день, и я с армией уже приближался, когда
получил известие, что редуты взяты штурмом".
После поражения под Красным, получив отряд, Ермолов соединился на Орше с
Платовым. Ноября одиннадцатого Милорадович, переправясь через Днепр в
Копысе, спешил к Томочину соединиться с Ермоловым. Тут сошлись отвага, гром
и быстрота. Милорадович, Платов, Ермолов. Под шумом зимних бурь три орла
взвились к гоньбе Наполеоновых орлов. Кутузов говорил в военных известиях:
"Велик бог! Казаки делают чудеса!" А Платов восклицал: "Ура! Ваша
светлость!" Меч Орлова Чесменского сверкал тогда в руках Милорадовича. Имя
Ермолова громко откликалось и 1796 года в поход персидский, когда юному
графу В. А. Зубову вручил ключи тот самый персиянин, который подносил их
Петру Первому. В тот же год на вершине гор Альпийских блеснула слава юного
Бонапарта. Но тогда имя его едва долетало до слуха света рассеянного. Тогда
в стенах Москвы заняты были модной женой Н. И. Дмитриева Юлией и посланием
к женщинам Н. М. Карамзина. Тогда на груди женщин большого московского
света блистали золотые цепи к уловлению гордого красавца, объявившего войну
купидоновым стрелам. Тогда один только Суворов, окинувшись родительским
плащом, высылал из ставки к Екатерине возгласы: "Матушка! Вели идти на
французов!.. О, как шагает юный Бонапарт!"-То было 1796 года, а в 1812
французы пришли в Москву. На все время и-все на время. И Наполеон в Москве
был гостем мимолетным. С именем Бонапарта он долее гремел в таинственном
Египте и в пределах Азии. Тогда обхвачен он был лучами славы летописей
всемирных, тогда оживали с ним Александр, Цезарь, Ганнибал.
Дальнейшие военные действия предначертаны были самим Александром Первым.
Так означено в донесении Кутузова от ноября пятнадцатого.
Душа русская полнотою жизни своей отстаивала землю русскую. Московского
полка застрельщик Степан Еременко от ран за Смоленск лечился у помещика
Кречетова. Выздоровев и услышав, что отряд неприятельский пробирался через
села Млекино и Ползино, собрал дружину поселян, семь человек, как сказано в
военных известиях, истребил, а других перевязал и отослал к передовой цепи
русских войск. Почетный военный знак и чин унтер-офицера были ему наградой.
В то же время Шепелев доносил из Рославля, что голова Полозов и сто человек
мещан, порываясь на оборону родного края, составили отряд, вооружились
пиками, саблями и ружьями, бились с неприятелем, переносили раны и охраняли
родину.
Уже знамена русские развевались перед Березиной. Войска неприятельские
отделяли Кутузова от Чичагова. Нужно было дать весть и войти в сношение. На
этот отважный подвиг дан был флигель-адъютанту поручику Орлову отряд
казаков. Объем стесненный занимали полки Наполеоновы, а должно было
пролететь сквозь всю черту. Орлов ночевал среди стана Наполеонова. Умом
сметливым все преодолел, все исполнил и отправлен был к государю с
донесением и с двумя знаменами, взятыми Чичаговым.
А между тем ополчения соединялись, выступали в поход, и семьдесят тысяч
ратников шли к войску под начальством графа Гудовича.
Березина! Последнее действие Бородинской наполеоновской трагедии.
С берегов Березины в полной пагубе засвирепствовало бегство злополучного
нашествия. Ввело оно с собой войну в дни ясного лета и гибло. Томилось оно
на стогнах московских под градом огненным, гибнет в скоротечном бегстве на
снежных равнинах.
Ф. Н. Глинка
ОЧЕРКИ БОРОДИНСКОГО СРАЖЕНИЯ
(Воспоминания о 1812 годе)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
БОРОДИНО
Cмоленск сгорел, Смоленск уступлен неприятелю. Русские сразились еще на
Волутиной горе и потом отступали, как парфы, поражая своих преследователей.
Это отступление в течение 17 дней сопровождалось беспрерывными боями. Не
было ни одного, хотя немного выгодного места, переправы, оврага, леса,
которого не ознаменовали боем. Часто такие бои, завязываясь нечаянно,
продолжались по целым часам. И между тем как войско дралось, народ
перекочевывал все далее в глубь России. Россия сжималась,
сосредоточивалась, дралась и горела. Грустно было смотреть на наши дни,
окуренные дымом, на наши ночи, окрашенные заревом пожаров. С каждым днем и
для самых отдаленных мест от полей битв более и более ощутительно
становилось присутствие чего-то чуждого, чего-то постороннего, не нашего. И
по мере, как этот чуждый неприязненный быт в виде страшной занозы вдвигался
в здоровое тело России, части, до того спокойные, воспалялись, вывихнутые
члены болели и все становилось не на своем месте. Чем далее вторгались силы
неприятельские, тем сообщения внутренние делались длиннее, города
разъединенное; ибо надлежало производить огромные объезды, чтобы не попасть
в руки неприятелю: от этого торговля теряла свое общее направление,
промышленность становилась местною, стесненною, ход ежедневных занятий и
дела гражданской жизни цепенели. Во многих присутственных местах закрыты
были двери. Одни только церкви во все часы дня и ночи стояли отворены и
полны народом, который молился, плакал и вооружался. Около этого времени
сделалось известным ответное письмо митрополита Платона императору
Александру. Копии с него долго ходили по рукам. Любопытно заметить, что
первосвященник наш, проникнутый, без сомнения, вдохновением свыше, почти
предрек судьбу Наполеона и полчищ его еще прежде перехода неприятельского
за Днепр. Он писал: "Покусится враг простереть оружие свое за Днепр, и этот
фараон погрязнет здесь с полчищем своим, яко в Чермном море. Он пришел к
берегам Двины и Днепра провести третью новую реку: реку крови
человеческой!" И в самом деле, кровь и пожары дымились на длинном пути
вторжения. Французы, в полном смысле, шли по пеплу наших сел, которых
жители исчезали пред ними, как тени ночные. Обозы, длинные, пестрые,
напоминавшие восточные караваны, избирали для себя пути, параллельные
большой столбовой дороге, и тянулись часто в виду обеих армий. Дорогобуж,
Вязьма и Гжать уступлены без боя. Если огни в полях, курение дыма и шум от
шествия ратей недостаточны были навеять на людей той годины важные и
таинственные мысли о временах апокалипсических, то всеобщее переставление
лиц и вещей - переставление гражданского мира - должно было непременно к
тому способствовать. Неаполь, Италия и Польша очутились среди России! Люди,
которых колыбель освещалась заревом Везувия, которые читали великую судьбу
Рима на древних его развалинах, и, наконец, более сродственные нам люди с
берегов Вислы, Варты и Немана шли, тянулись по нашей столбовой дороге в
Москву, ночевали в наших русских избах, грелись нашими объемистыми русскими
печами, из которых так искусно и проворно умели делать камины для
Наполеона, превращая избу, часто курную, в кабинет императорский, наскоро
прибранный. И в этом кабинете, у этого скородельного камина (особливо в
эпоху возвратного пути из Москвы) сиживал он, предводитель народов, с видом
спокойным, но с челом поникшим, упершись концами ног в испод камина, в
шубе, покрытой зеленым бархатом, подбитой соболем. Так сиживал он перед
красным огнем из березовых и смольчатых русских дров, этот незваный гость,
скрестя руки на грудь, без дела, но не без дум! Стальные рощи штыков
вырастали около места его постоя, рати облегали бивак императорский, и рати
мыслей громоздились в голове его! Было время, когда князь Экмюльский
помещался в селе Покровском: какое стечение имен Экмюля с Покровским! -
Всеобщее перемещение мест, сближение отдаленностей не показывало ли
какого-то смешения языков, какого-то особенного времени.
Солдаты наши желали, просили боя! Подходя к Смоленску, они кричали: "Мы
видим бороды наших отцов! пора драться!" Узнав о счастливом соединении всех
корпусов, они объяснялись по-своему: вытягивая руку и разгибая ладонь с
разделенными пальцами, "прежде мы были так! (т. е. корпуса в армии, как
пальцы на руке, были разделены) теперь мы, - говорили они, сжимая пальцы и
свертывая ладонь в кулак, - вот так! так пора же (замахиваясь дюжим
кулаком), так пора же дать французу раза: вот этак!" - Это сравнение разных
эпох нашей армии с распростертою рукою и свернутым кулаком было очень
по-русски, по крайней мере очень по-солдатски и весьма у места.
Мудрая воздержность Барклая-де-Толли не могла быть оценена в то время. Его
война отступательная была, собственно, - война завлекательная. Но общий
голос армии требовал иного. Этот голос, мужественный, громкий, встретился с
другим, еще более громким, более возвышенным, с голосом России. Народ видел
наши войска, стройные, могучие, видел вооружение огромное, государя
твердого, готового всем жертвовать за целость, за честь своей империи,
видел все это - и втайне чувствовал, что (хотя было все) недоставало еще
кого-то - недоставало полководца русского. Зато переезд Кутузова из
С.-Петербурга к армии походил на какое-то торжественное шествие. Предания
того времени передают нам великую пиитическую повесть о беспредельном
сочувствии, пробужденном в народе высочайшим назначением Михаила
Ларионовича в звание главноначальствующего армии. Жители городов, оставляя
все дела расчета и торга, выходили на большую дорогу, где мчалась
безостановочно почтовая карета, которой все малейшие приметы заранее
известны были всякому. Почетнейшие граждане выносили хлеб-соль; духовенство
напутствовало предводителя армий молитвами; окольные монастыри высылали к
нему на дорогу иноков с иконами и благословениями от святых угодников; а
народ, не находя другого средства к выражению своих простых душевных
порывов, прибегал к старому, радушному обычаю - отпрягал лошадей и вез
карету на себе. Жители деревень, оставляя сельские работы (ибо это была
пора косы и серпа), сторожили так же под дорогою, чтобы взглянуть,
поклониться и в избытке усердия поцеловать горячий след, оставленный
колесом путешественника. Самовидцы рассказывали мне, что матери издалека
бежали с грудными младенцами, становились на колени и, между тем как старцы
