матери, от которой я и получил в наследство Дом. Тетушка носила черные
кружевные митенки и уверяла, что руки в перчатках напоминают ей птичьи
лапки. "Ты царь - живи один", - говорила она и царапала кружевом мои ще-
ки. В своем саду (а у тетушки имелся когда-то маленький садик) тетушка
безжалостно выпалывала все, кроме двух-трех растений, чем-то ей пригля-
нувшихся, и жаловалась знакомому садовнику, что, несмотря на активный
уход, растения ее чахнут и гибнут, чахнут и гибнут... Садовник, знамени-
тый своей практикой, посоветовал тетушке быть терпимее к многообразию и
не пытаться вычленять отдельные особи, дабы не нарушать естественную
гармонию множественности. Тетушка к совету не прислушивалась и продолжа-
ла настойчиво выпалывать свой садик, пока он не превратился в кусочек
пустыни.
- Кому, как не тебе, унаследовать этот Дом, если ты умудрился унасле-
довать у нее все остальное? - скептически поджимала губы моя мать, пере-
водя ревнивый взгляд с моей фотографии на тетушкину. У нее всегда были
нелады с тетей. - По крайней мере, сумей не закрыться в нем наглухо. Ес-
ли не сумеешь держать распахнутыми двери, то приоткрой хотя бы форточки.
Я объяснял, что если мой Дом и имеет какое-то значение, то исключи-
тельно благодаря наглухо закрытым дверям и окнам, и осторожно напоминал
ей, что и у нее есть свой маленький Домик, в котором по вечерам она за-
лизывает свои раны.
- Уж если ты хочешь быть до конца объективным, - обижалась она,
- то упомяни и о тех, кто совсем, совсем не имеет Дома, а между тем,
они как-то справляются со своей жизнью.
Так не бывает. Такого не может быть никогда. Никто не может донести
себя до конца в целости и сохранности без хотя бы хлипкого, хотя бы кро-
хотного, хотя бы призрачного Домишечки. Чем больше Дом, чем крепче его
стены, тем безопасней чувствует себя тот, кто в нем укрылся.
А ведь бывало, бывало - в хрупкой моей юности - то по нечаянности, то
из отчаяния я ломал стены моего Дома, но после с особым старанием латал
проемы и замазывал трещины и удивлялся беспечности сверстников, безала-
берно, бесталанно использующих строительный материал на младенческие
глупости.
Мой Дом огромен. Я и сам до сих пор не обошел его целиком - слишком
много в нем глухих коридоров, занимательных тупичков, странных комнат и
таинственных кладовочек. Иногда перед сном, для моциона, я гуляю по До-
му, нарочно выбирая незнакомые мне закоулки. Я почти всегда плутаю -
просто удивительно, как легко заблудиться в этом Доме даже мне, хотя я
знаю его лучше, чем кто-либо другой. Но обычно я довольствуюсь дву-
мя-тремя привычными комнатами, в которых знаю все на ощупь и даже по ве-
черам, при слабом мерцании свечи безошибочно нахожу все необходимое.
Гарсон удивляется точности и ловкости моих действий в пределах этих
апартаментов, его восхищает выразительная лаконичность моих движений,
когда мне нужно что-нибудь найти или достать. Он, в отличие от меня,
почти не блуждает в лабиринтах переходов и лестничных пролетов, связую-
щих разные этажи Дома, но неуверенно чувствует себя в моих комнатах.
Когда ему по долгу службы приходится пройти в другое крыло Дома, преодо-
лев при этом бесчисленное количество подъемов, спусков и лазеек, я ис-
пользую любой убедительный довод, чтобы увязаться за ним. Я догадываюсь,
что мое общество не приводит его в восторг, но он, словно чувствуя, как
необходимы мне наши прогулки по Дому, снисходительно соглашается взять
меня с собой. Эти прогулки важны для меня еще и потому, что, следуя друг
за другом по темным коридорам, мы легче беседуем, - напряженное взаимоп-
роникновение при непосредственном нашем общении, когда мы
- глаза в глаза - пытаемся обозначить наши позиции, не способствует,
на мой взгляд, нашему сближению: мы слишком разнимся. Со стороны может
показаться, что между нами конфликт, но это впечатление обманчиво. Пош-
лый, банальный конфликт! Если бы я мог это себе позволить! Если бы я мог
позволить! Парадокс в том, что между нами нет и не может быть конфликта.
Хотя и понимания, или, на худой конец, обыкновенного терпения друг к
другу тоже нет. Я сам виноват, я виноват, я слишком откровенен с ним, я
ничего не скрываю от него из того, что составляет мою суть. Конечно, у
меня есть оправдание чрезмерной моей доверчивости: могу же я, оберегая
себя от других за стенами Дома, позволить себе отдушину и выговориться
перед собственным Гарсоном! Я позволял ему заглядывать в самые отдален-
ные закоулки моей души, не догадываясь, что он, словно зеркало, копирует
их, выдавая впоследствии за свои. Мне следовало быть осторожней и не
позволять так откровенно разглядывать себя, стоило иногда, используя ка-
муфляж, кое-что прятать от его любопытных глаз.
Однажды во время прогулки по Дому (Гарсон шел впереди) я вы-сказал
ему свои претензии по поводу неуважительного его отношения к моим попыт-
кам маскировки, не совсем, может быть, удачным с точки зрения опытного
наблюдателя, но, тем не менее, претендующим на уважительное к себе отно-
шение.
- Все это не более чем демагогия, - возразил Гарсон. - Использовать
маскировочные средства удобно, когда прячешься от себя. Для других ваш
маскировочный халат лишь платье голого короля. На самом деле человек та-
ков, каким его видят другие, или, если выразиться иначе, другие видят
его таким, каков он на самом деле. Конечно, вы можете сделать вид, что
на ваш счет обманулись и вы совсем другой, чем кажетесь, но, поверьте,
никто даже и не заметит ваших стараний. Для всех вы то, что и есть, - не
больше и не меньше...
То, что я есть, - бесценно. Не больше и не меньше. Да, я бесценен,
хотя никто, даже моя экономка, не желает этого признать, а мой Гарсон
демонстрирует свое презрительное ко мне отношение. Да, я бесценен. Я бе-
русь это утверждать вопреки всем ханжески поджатым губам и лицемерным
взглядам. Я бесценен - и никто (никто!) не сможет заменить меня ни в од-
ну из минут моей никому не интересной жизни.
Я не знаю, когда Гарсон появился в Доме. Возможно, что к моменту мое-
го вступления во владение Домом он уже был там, хотя я и не помню, чтобы
тетушка упоминала когда-нибудь его имя. Зато я помню, как моя мать неод-
нократно повторяла, что тетушка не в ладах со своим вторым "я". Возмож-
но, что под этим вторым "я" подразумевался именно Гарсон.
Положа руку на сердце, я должен признать тот факт, что не могу отка-
зать себе в некотором снобизме по отношению к Гарсону. Я, уважая его
достоинства, возможно, не менее значимые, нежели мои, не могу не обозна-
чить границ, разделяющих нас. Тайное раздражение и даже негодование Гар-
сона, натыкающегося то и дело на эти границы, - одно из удовольствий,
какое я могу себе позволить. Иногда Гарсон пытается сопротивляться и ос-
паривать свои права на положение в моем Доме. Это забавляет меня и од-
новременно заставляет быть все время начеку: идея, выношенная до выска-
зывания вслух, выходит за рамки безобидного предположения. Я стараюсь
сразу ставить все на свои места, не давая ему повода заметить во мне
слабину, но надо признать, что Гарсон оказался не слишком понятливым и
толковым учеником, он просто за пятки меня хватает, не позволяя ни на
минуту расслабиться.
2.
За завтраком (яйцо всмятку, свежий хлеб, мед и масло) Гарсон за дру-
гим концом стола с особенно загадочным выражением на лице поглядывает на
меня и поливает хлеб прозрачным медом, прежде чем подать его мне. Медо-
вые капли капают на предусмотрительно подложенный кусочек хлеба, и в
них, как в маленькие лупы, видны хлебные хребты и кратеры. Гарсон акку-
ратен, он очень аккуратен.
Длинными, такими длинными, что они кажутся неестественными, пальцами
он изящно прикасается к предметам. Я не помню, чтобы он когда-нибудь
что-нибудь уронил или разбил, хотя он часто жонглирует, манипулируя од-
новременно тремя и более предметами сервиза. Прежде, исходя из интересов
добропорядочности, я пытался запретить ему цирковые его развлечения, но
позже увлекся зрелищем парящих в воздухе предметов. Это так заворажива-
ет, так завораживает...
- Как вам спалось сегодня? - спросил я, чтобы разбить звонкую тишину.
Гарсон на мгновенье задержал на мне свой взгляд и принялся по-дробно
рассказывать, как он провел ночь, разделяя ее на эпизоды и украшая каж-
дый особыми подробностями. Не дослушав рассказ Гарсона о его ночных
приключениях, я незаметно покинул столовую (увлекшийся Гарсон, кажется,
даже не заметил этого) и пошел побродить по Дому. Я давно наметил для
себя маршрут, захватывающий восточную часть Дома. Меня привлек туда жи-
вописный балкончик, почти висящий над пропастью, окаймляющей Дом с этой
стороны. Некоторое время назад (неделю или год - какая разница?) я даже
сделал на стенах коридора пометки мелом в виде стрел, направляющих мое
движение к балкончику, но теперь я как-то незаметно сбился с пути и по-
шел наугад. Я не боялся заблудиться окончательно: рано или поздно я
всегда оказывался в своих апартаментах (это странное свойство Дома -
приводить меня к исходной позиции, в каком бы направлении я ни двигался
- давно перестало меня удивлять). Надо сказать, что в моем Доме почти
нет окон. Вдоль коридоров под самым потолком узкие, как бойницы, щели
пропускают в дневное время скупые лучики света - их едва хватает, чтобы
разглядеть под ногами неожиданные ступени (собственно, это не смущает
меня - мне вполне хватает окна в моей спальне, из которого открывается
унылый вид на долину, с одной стороны окаймленную редкой порослью кус-
тарника, а с другой переходящую в болото, в любую погоду туманное и на-
супленное).
Теперь же в конце коридора я вдруг заметил пятно света. Я невольно
прибавил шаг и действительно увидел окно.
Вид, открывшийся мне, не поражал воображение ни романтично-стью, ни
своеобразием. Справа была видна стена Дома, слева - все то же болото. По
направлению заросшей крапивой липовой аллеи я угадал, что где-то рядом,
за углом, должна находиться входная дверь.
Ставни оказались такими ветхими, что, открывая, мне пришлось придер-
живать их руками, чтобы они не рассыпались и не упали вниз, на камни,
поросшие зарослями колючего кустарника.
Подул ветер, тревожно зашумела аллея, и я поспешил прикрыть ставни. И
вдруг я увидел нечто, что привело меня в ярость.
Странно, что я не заметил этого сразу, когда выглянул в окно (удиви-
тельно, как можно иногда не видеть того, что находится прямо перед гла-
зами): безобразно желтой краской на стене Дома были выведены цифры, оз-
начающие его порядковый номер. Не так давно, кажется, в прошлом году,
меня точно так же пронумеровали и даже, кажется, под тем же номером. В
тот раз Гарсон со свойственной ему невозмутимостью объявил мне об этом
как о забавном, занимательном событии. Я потратил тогда массу сил и вре-
мени, чтобы соскоблить ржавую охру с благородного бордо Дома, а потом
еще долго пришлось подгонять колер, чтобы совершенно скрыть рваное пят-
но, оставшееся после соскабливания.
Не надо меня нумеровать! Не надо меня клеймить! Не надо присваивать
мне кличку, даже в цифровом выражении! Я не принадлежу никому и ничему,
и никто не может принудить меня к этому, поставив на мне номерной знак
принадлежности!
Первым моим желанием было немедленно схватить краску и, как в прошлый
раз, замазать наглое клеймо. Я побежал к себе в комнаты, но, конечно же,
заблудился и вышел как раз на тот балкончик, ради которого я и предпри-
нял прогулку. Балкончик оказался таким ветхим и хлипким и так заволно-
вался под ногами, что, стоило шагнуть на него и заглянуть вниз, в про-
пасть, как у меня закружилась голова и подогнулись колени. Я сделал шаг
назад и прижался к стене. В груди отчаянно билось сердце. Я пошел по ко-
ридорам, не переставая улыбаться. Оказывается, мне может быть страшно за
