молиться, как принял чуждого нам человека и позволял ему присутствовать на
наших молитвах, как, омраченный неверием, ты разрыл землю в святом месте и
хотел подкинуть туда чужие кости. Если бы ты хоть раз оступился, я бы убил
тебя. Но все, что ты делал, ты делал для блага Бухары. Теперь ты должен
будешь сделать последнее. Не бойся за них - они более любят ту жизнь, чем
эту. За себя решай, как хочешь. Там, в часовне, есть потайной выход. Когда
все заволочет дымом, ты сможешь уйти. Но если ты не сделаешь того, что
должен, ты знаешь, что тебя ждет?
- Ты хочешь меня испугать?
- Нет. Я только хочу, чтобы ты сделал положенное. С тобой или без тебя это
все равно произойдет. Мы не можем более хранить нашу веру в чистоте и должны
последовать своему завету. И ты должен будешь им объявить, что час пришел.
Посмотри на улицу.
Старец выглянул в окно: перед часовней собралась вся Бухара - сорок человек,
ровно столько, сколько без малого триста лет назад сюда пришло и осталось
здесь жить. Маленькое и злое солнце зависло над их головами, но они как
будто не замечали его, лица их истончились, потемнели от голода и казались
плоскими, как изображения на иконе.
- Они действительно этого хотят?
- Да! - выкрикнул келарь.- Они хотят спасти свои души. Им нечего больше тут
делать. Господь призывает их к Себе.
- Нет,- качнул головой старец,- этого хочешь только ты. А Господь, кажется,
просто растерян и не знает, что Ему с нами делать.
- Уходи,- сказал келарь, нахмурившись.- Забирай все, что хочешь, и уходи. Ты
больше не нужен здесь, ибо только станешь смущать людей. Ты хочешь спасти их
тела, но если продашь хоть что-то, если впустишь сюда деньги, не удержишь их
и погубишь их души.
- Ты, кажется, хорошо понял то, что услышал сегодня,- промолвил старец
печально.- Но ничего не понял во мне. Зато я тебя понял.
Келарь угрюмо взглянул на него.
- Все эти годы за моей спиной ты правил людьми. Я был только твоей ширмой, и
даже меня ты смог обмануть. Это ведь ты подложил под сосну ковчег. Но
неужели ты не боишься, что за подлог ты будешь гореть в аду?
- Это не подлог. В ковчеге лежат мощи Евстолии.
- Откуда они могли там взяться?
- Их положил туда убийца,- нехотя сказал келарь.- Я знал место в лесу, где
они зарыты.
- И все годы молчал?
- Я ждал, как она велела, знака и перенес ковчег под сосну, потому что так
было угодно Богу. Он вел мою руку. И я сделаю все, чтобы довести их до
спасения и не уклониться ни на один из соблазнов.
- И здесь то же самое, что и там,- пробормотал старец тихо.- Все только и
делают, что друг друга обманывают.
- Не смей богохульствовать! - выпрямился келарь.- Здесь - воля Господа.
- Которую каждый толкует на свой лад. Что ж, Он вел тебя, будем считать, что
поведет и других.
- Что ты намерен сделать?
- Я дам им свободу выбора. Пусть каждый решает за себя сам.
Келарь хотел что-то сказать, но, не дожидаясь возражений, старец вышел.
Стоящие перед избой люди смотрели на него неподвижными слезящимися глазами,
и, глядя в эти глаза, он понял, что жизнь уже оставила их. Он медленно
переводил взгляд с одного лица на другое, и все они, молодые и старые,
одинаково изможденные, были уже неотмирными. Он искал хотя бы одно живое
лицо, за которое можно было бы уцепиться, но не находил - даже посеревшие от
голода младенцы казались старичками. И его вдруг пронзило острое осознание
своей вины - он снова чувствовал себя не старцем, но историком Василием
Кудиновым, который двадцать лет подряд с невероятным успехом проводил
научный опыт по остановке истории и теперь пожинал горькие плоды этого
эксперимента.
Вместо того чтобы спасти Бухару, он погубил ее каким-то хитроумным способом,
отняв у этих людей свободу и возможность следовать своей воле. Предложи он
им сейчас выбор, привыкшие к полному послушанию, они бы не вынесли этого
бремени. В тот момент ему захотелось упасть на колени и покаяться перед ними
за свой обман, пусть бы побили его камнями, как лжепророка, пусть кинули бы
в яму или привязали к дереву на съедение мошке. Но покаяние его - кому оно
было нужно?
Далеко над лесом появилась светящаяся точка, многократно отразившаяся в
сорока парах глаз, послышался гул, и когда ракета-носитель вонзилась в
стратосферу, то Вассиану почудилось, что небо дрогнуло и как будто
приоткрылось. Там, в полоснувшем глаза разрыве, на мгновение он увидел
невыносимо яркий свет и отблеск иного мира, где жил сочиненный некогда
корреспондентом атеистического журнала мужичонка с помятыми крыльями,
которого посылали в особо трудных случаях на помощь неопытным ангелам. Гул
ракеты стих, глаза у всех погасли, но старцу вдруг показалось, что все на
Земле не имеет смысла, если этого мира не существует и эти люди не могут в
него войти. И не нужно было никаких чудес, чтобы уверовать: все оказалось
очевидным, стоило только эту завесу приоткрыть. В сущности, то, что они
хотели сделать, было просто эвакуацией самым быстрым и безопасным способом
из погибельного, рушащегося мира. И даже если оно противоречило
установленным Небом канонам, все равно этих беженцев там не могли не принять
по законам обыкновенной гуманности и милосердия.
А люди стояли под солнцем и ждали помощи, как солнечными весенними днями
оставшиеся на отколовшейся и уменьшающейся в размерах льдине рыбаки ждут
вертолета, до рези в глазах всматриваются в белесое небо и вслушиваются в
бесконечное пространство.
Старец обнял взглядом их всех, посмотрел в глаза каждому и негромко - но в
наступившей тишине это прозвучало пронзительно и отчетливо - произнес:
- Потерпите еще чуть-чуть. Скоро вы будете со мною в раю и узрите Бога
Живаго.
Глава VIII. Спасатель
Август перевалил за середину, начался Успенский пост, но по-прежнему стояла
жара. Из колодцев ушла вода. Дождей не было уже больше месяца, не уродилось
ни грибов, ни ягод, птицы и звери двинулись на север, днем воздух
раскалялся, и даже ночь не приносила долгой прохлады. Быстро высыхала на
траве и листьях роса, и нечего было рассчитывать на то, чтобы сделать в
такое лето запасы на долгую северную зиму. Лес стоял черный и страшный в то
лето, когда прошло ровно семь тысяч и еще полтысячи лет от сотворения мира.
В картофельной яме, отделенный от воли толстыми бревнами и дощатым накатом,
закинув голову к небу, жадно молился Илья Петрович. Он не знал никаких
молитв и молился своими словами, истово и стремительно, боясь, что не
успеет.
"Господи, спаси ее,- твердил он,- никогда и ни о чем я не просил, но не
попусти ее смерти. Если Тебе нужны жертвы, то возьми меня вместо нее. Исус
Ты или Иисус, признаешь меня своим или нет, но сохрани девочку, как хранил
Ты ее столько лет".
Он чувствовал, что там, наверху, готовится совершиться что-то ужасное, и
собственное бессилие угнетало его. Никто из приносивших еду не заговаривал с
ним, никто больше его не посещал. Он кричал, что объявляет голодовку, звал
старца, осыпая его руганью и проклятиями, которые неизвестно как могли
появиться на устах интеллигентного человека. Ему нечего было терять, он
требовал, чтобы его убили, распяли или сожгли,- все было напрасно.
Но однажды ему показалось, что кто-то стоит и слушает его.
- Ты здесь? - закричал Илья Петрович.- Что же ты не идешь? Или ты струсил?
Ты боишься поглядеть мне в глаза? Ты понял, что завел всех в тупик, потому
что ваша вера всегда была тупиком! Вы выродились! То, что было хорошо триста
лет назад, нынче жалко. Но ты трус и боишься признать поражение. Я верил в
вас, я был готов положить для вас свою жизнь, а вы оказались миражем. Вы
жаждете только новой крови и для того завлекли сюда обманом невинную и
чистую душу. Вампиры! И ваш Бог, он тоже вампир. Он высосал из вас всю
кровь. Возьмите меня вместо нее! Я не осквернен ничем, кроме собственной
слепоты и доверчивости, но таковых грехов у Бога нет. Да падут на ваши
головы проклятия, да не примет вас ваше небо, да сгорят ваши души в аду,
если вы погубите девушку!
Он кричал и бил кулаками по стенам, пока наконец не обессилел и провалился в
забытье. Никого не было, и Илья Петрович вдруг так явственно ощутил это
одиночество, точно один остался во всем мире. Все куда-то шли, не стало
больше людей на земле, и ангелы, и демоны на небе сложили оружие и
примирились: брошенная, позабытая земля неслась сквозь черное пространство
со своим единственным пассажиром, до которого никому не было дела. Битвы,
страдания и страсти закончились - все, кому было суждено спастись, спаслись,
кому погибнуть - погибли, и только с ним не знали, что делать, и оставили
здесь. Он позвал матушку и, не услышав никого, тихо, обиженно, как ребенок,
заплакал.
Вдруг послышались чьи-то шаги. Илье Петровичу стало стыдно, что его рыдание
могло быть услышано, и он затих.
- Эй! - негромко позвал его незнакомый голос.- Ты свободен.
Узник встрепенулся и крикнул:
- Кто там?
Ответа не последовало, однако в темноте он заметил, что обычно задвинутая
крышка лежала неплотно, хотя, когда он засыпал, никакого света сверху не
падало. Он приподнялся и толкнул ее: крышка приоткрылась, и директора
окатило свежим воздухом. Не веря в происходящее, он с трудом, цепляясь за
выступы в стене, вылез из ямы. Рядом лежала котомка, а в ней спички,
несколько вяленых рыб, соль, сухари и картошка.
Кто был его освободитель, не было ли здесь новой ловушки, друг или враг
дарил ему свободу, человек или ангел, Илья Петрович не знал, но понимал одно
- нужно идти как можно быстрее за помощью к людям.
Никем не виденный, в темноте он покинул Бухару и скорым шагом пошел по
направлению к Чужге. Он не разрешал себе останавливаться на ночлег и изнурял
себя дорогой, как изнурял в темнице молитвой, прикладывал голову на два-три
часа и снова шел, и все равно ему казалось, что он идет слишком медленно.
После нескольких недель заточения ноги плохо слушались, он падал, поднимался
и снова шел. Жгучее солнце светило в глаза, и ему казалось, что он похож на
весельную лодку, выгребающую против течения. Иногда над головой пролетали
самолеты, след их таял - он узнавал дорогу, по которой несколькими месяцами
раньше вел Машу, и теперь чувствовал себя предателем оттого, что уходит один
и оставляет ее в опасности.
Он ускорял шаг, почти бежал по этим шпалам, от которых в разные стороны
расходились усы и лежневки, терял дорогу и снова возвращался. Но поселок был
далеко, а сил с каждым днем оставалось все меньше, и опять ему казалось, что
на земле он один.
Обессилевшего, упавшего на рельсы, Илью Петровича подобрали ехавшие на
"пионерке" поселковые и отвезли в Чужгу. Косматый, искусанный мошкой, он был
страшен и напоминал беглого зека. Днем он отсиделся на пилораме, вдыхая
запах свежего дерева, а под покровом ночи прокрался к знакому дому на
окраине поселка, где возле магазинчика толпился народ и бывший глава "Сорок
второго" вместе с женой отпускал товар.
Продавец критически поглядел на него и велел жене идти топить баню.
Всю ночь друзья сидели на окраине Чужги под рев мотоциклов, ругань, пьяные
песни и продавали водку подвыпившей братве, причем многим приходилось давать
бесплатно.
- Пидпалять,- сказал хохол горестно.
Когда все страждущие насытились, он выслушал историю, рассказанную ему
узником, но, к возмущению директора, сказал то же самое, что и Борис
Филиппович:
- Лыши их, Илля. Хай що хотять, те й роблять.
- Там моя ученица.
- Раньше треба було думаты про свою ученицю.
- Она заложница, а заложников во всем мире освобождают, чего бы это ни
стоило.
- И як ты соби це уявляеш?
- Пусть пошлют милицию, десант, армию - что угодно!
Хохол вздохнул и налил себе из бутылки.
- Мынулого року выдкололась крыжина з рыбакамы. Чоловик двадцять чи
трыдцять. Треба було послаты вертолит. Послалы. Вин годыну пролитав, тай и
все. Довше шукаты не став, грошей не було. Загинулы вси.
- Сколько это будет стоить? Дай взаймы!
- Кыбы я продав все, що маю, ледве выстачило бы грошей на дорогу туды. Так
що забудь их, Илля. Хочеш, продавцем тебе до себе визьму?
Директор молча поднялся.
- Де йдеш? Тоби видлэжатыся треба. Ты подывысь на себе - сами мощи, а не
