Он разрешил. В дверь заглянул кучер с кнутом, недовольный задержкой отца. Вы
заметили? - отец за все время не произнес ни слова. Он потискал меня за
плечи, поцеловал мать, сказал, что приедет завтра, поклонился врачу и вышел.
Доктор велел остричь меня. Я ничуть не пожалел своих золотистых падающих
кудрей, как и десять лет спустя - в военкомате.
Не помню, как я очутился в палате. Я уже терял сознание.
У меня оказалось рожистое воспаление лица и головы. Рожа. Но этого мало: в
маленькой сельской больнице у меня обнаружили общее заражение крови. Это был
смертельный номер - ведь тогда не существовало антибиотиков. Мне кололи
только камфару - поддерживая работу сердца. Я оставался без сознания, но и
сквозь пелену тело запомнило бесконечные укусы тонкой иголки. Я получил
более двухсот уколов. А голову и лицо густо мазали черной ихтиоловой мазью.
Я имел страшный вид. Мать рассказала мне потом, что голова моя распухла. Как
может распухнуть голова? Ну не кости, конечно: между черепом и кожей
накопилась жидкость, она и раздула голову вверх, как кувшин. Глаза затянуло
огромными желтыми желваками, и непонятно было - есть ли они там вообще.
Мать поила меня из заварочного чайничка клюквенным морсом, засыпала, сидя на
стуле, а порой, не выдержав, пыталась прикорнуть на полчасика у меня в
ногах. Иногда, ночью, ей казалось, что мое сердце останавливается или
остановилось, она, полуодетая, бежала через больничный двор - доктор жил
рядом, во флигеле,- стучала в окно, кричала: "Алексей Петрович, он умирает!"
- и врач приходил. Он находил мой едва ощутимый пульс, велел сделать еще
укол камфары и удивленно говорил, имея в виду не себя и мать, а меня:
"Боремся!.."
Некоторые женщины упрекали ее, а она сказала мне как-то впоследствии: "Одна
мама стеснялась потревожить доктора ночью, и девочка у нее умерла. В той же
палате. А я не такая..."
Я был без сознания три недели.
И вдруг температура стала постепенно снижаться, опадать опухоль. Прорвались
желваки, и сквозь их ошметки и присохшие клочья черной мази на мать и
доктора посмотрели очнувшиеся осмысленные глаза. Следом прорвалась на
затылке и бесформенно осела наружная опухоль головы.
Меня продолжали колоть, это воспринималось особенно болезненно. Отец
привозил морс, мандарины, шоколадки. Помню, мать трясущимися руками ("да вы
не так, не волнуйтесь",- говорит ей нянечка) протирает мое лицо остро
пахнущей ватой. Помню, меня купают в цинковом корыте и свои тонкие руки и
ноги. Мать вытирает меня, вот на мне длинная рубашка, мать берет меня на
руки:
- Какой ты легонький!..
А потом я вижу за окном яркий снежный склон, ребятишек на санках, деревушку
вдали. Слепит глаза.
Вдруг мать говорит:
- Посмотри, папа приехал...
Она подносит меня к окну, и я вижу лицо отца. Чтобы достать до окна, он на
чем-то стоит, держась за наличник, ему неудобно и плохо видно со света, он
всматривается, растерянно улыбается, а по его лицу текут слезы... Ни раньше,
ни потом я никогда не видел отца плачущим.
Уезжали домой мы уже не в санях, а в повозке. В полях, особенно по низинам,
снег еще лежал, но дорога совсем протаяла.
После палатной тесноты комната казалась огромной. Я устал и сразу лег.
Стрелки на часах меня уже не интересовали.
Жизнь вернулась, но она оказалась не совсем такой, как прежде. Исчезли
дирижабли. Сколько я ни ждал, они не появлялись. Но, может быть, их и прежде
не было и они просто приснились? Да нет, были, это я так.
Я снова часто стоял у окна, смотрел на идущих к заводу, опять иногда
различал отца и опять за него боялся.
Однажды мать сказала:
- Завтра приедет Алексей Петрович.
Я удивился:
- Откуда ты знаешь?
- Мы его пригласили.
Был выходной день. Доктор выглядел немного странно - как знакомый командир
не в военной форме, а в гражданском костюме. Я его даже не сразу узнал. А
ведь на нем всего-навсего не было белого халата. Но трубочка с собой была,
он долго выслушивал меня и остался доволен:
- В футбол будешь играть...
Это он как в воду смотрел. Он еще не догадался, что я с парашютом буду
прыгать.
А отцу и матери он сказал:
- Как это вы такого выродили?.. (Мать зарделась, польщенная.) Но худышка! -
продолжал он.- Нужно бы его подкормить по возможности.
Мать:
- Бешеное питание?
Он улыбнулся:
- Хотя бы усиленное.
Я чувствовал, как это мучительно было слышать отцу. Он только и думал об
этом. Но и доктор понимал, что мы живем скудно, едва только глянул, как
примащивают на обклеенной газетами стене его пальто. Но сказать нужно было.
Сели к столу, тут и четвертый наш стул пригодился.
Была селедка с луком, отварная картошка, поджаренная колбаса и графинчик с
настоянной на корочках янтарной водкой.
Раньше водку подавали на стол не в бутылках, а в графинах. И настойки, и
чистую. Графины были в каждом доме, в них, перед тем как подать, переливали
из бутылок. А бутылки выпускались не только пол-литровые и четвертинки, но и
литровые, и даже трехлитровые (четверти). До войны они продавались в любом
продмаге. Реже встречались шкалики, "мерзавчики". Это уже был в некотором
роде изыск. Самая ходовая была водка "хлебная" с колосьями на этикетке - как
на гербе.
Еще в широком ходу были всякие наливки для женщин: "Вишневая" ("Запеканка"),
"Спотыкач" и прочие. Сухих вин и коньяков на российских столах почти не
встречалось. Понятное дело, я стал это все замечать несколько позже.
Они налили и выпили по порядку: за меня, за доктора, еще за каждого из
родителей. Отец вынул из картонной коробочки давнюю свою вещь - несколько
сильных оптических стекол, укрепленных друг над другом на трех металлических
ножках. Каждое стекло можно было, вращая, отдельно настраивать, и эффект
получался поразительный, увеличение многократное. Отец извинился, что больше
нечего подарить. Алексей Петрович восхитился: что вы, спасибо, это
великолепная штука!
Отец сказал: на память, чтобы не забыли. Доктор: этот случай я и так не
забуду... И сообщил, что написал обо мне и моей болезни в медицинский журнал
и скоро статья выйдет. И статья действительно появилась. Это была первая
рецензия, касающаяся моей скромной персоны. Алексей Петрович прислал
экземпляр журнала и нам. Мать была разочарована, что я обозначен там только
одной буквой. Но ведь речь шла не столько обо мне, сколько о редком случае в
практике врача сельской больницы. Да и написана статья была специальным
языком, сплошные термины. Когда я, вернувшись с войны, узнал, что журнал
затерялся, это меня ничуть не огорчило.
А теперь я сидел со взрослыми за столом. Прежде я не любил сидеть с гостями.
Но то прежде. Сейчас я не уходил из-за стола, потому что есть очень
хотелось.
И отец придумал, как быть.
В середине двадцатых в Союзе была проведена денежная реформа. Вышли в оборот
золотые советские червонцы. Правда, к этому времени их уже давно прибрали к
рукам. Но серебряные целковые изредка еще попадались. Полтинники с
изображенным на них мощным молотобойцем - чаще. А серебряная мелочь -
гривенники, пятиалтынные и двугривенные - была в полном ходу, вместе с
новыми, штампованными из обычного белого металла. То есть те и другие
находились на равных правах. И отец придумал - выделять серебряные из общего
потока.
Зачем? Недавно открылись ошеломившие голодную Москву магазины Торгсина
Торговля с иностранцами. Там было все! Вещи тоже. Но прежде всего людей
привлекала еда. Те, кому посчастливилось иметь за границей хоть чуть-чуть
состоятельных родственников, могли использовать присланную валюту. А бедный
городской народ понес кто ложечку, кто цепочку, кто колечко. Художественная
ценность не учитывалась - только вес. Взамен выдавались особые боны.
И отец придумал - выплавлять из серебряных монет чистое серебро. Из текущей
через руки мелочи, в двух-трех случаях из десяти, а в одном-то уж точно,
бросались в глаза серебряные монетки - тусклые среди блестящих. Впрочем, они
замечались только теми, кто обращал внимание. Однако отец вскоре понял, что
этого слишком мало, прииск себя не оправдает. Прииск или риск? И то, и
другое.
Он подключил нескольких верных московских друзей, и они откладывали для него
попадавшиеся нужные монетки. А он выплавлял из них драгоценный металл. Голь
на выдумку хитра - он нашел в заводе такую возможность и пригодные для этого
тигли. К тому времени стала поощряться мода не уходить с работы точно по
гудку, а еще оставаться, демонстрируя преданность делу. Он тоже подолгу
задерживался, но производство шло у него медленно, выработка была низкой.
Я недавно поинтересовался у старого знакомого адвоката: существовала ли
статья, по которой отца могли привлечь в случае его неудачи? Он задумался и
ответил, что статьи такой не припоминает. Но предъявили бы обвинение по
какой-нибудь другой: шутка ли, нанесение ущерба денежной системе страны в
личных корыстных целях! А в чем, собственно, ущерб для системы? Он опять
поразмышлял: ущерба вообще-то нету, но что, ты не знаешь, как это бывало?..
И вот отец изготовил первую порцию и послал с нею мать в город. Он очень
волновался, я, правда, этого не заметил, только удивился, когда он, уходя
утром, вдруг поцеловал ее в лоб и сказал: "С Богом!"
Но моя мать не была бы моей матерью, если бы она тут же не рассказала мне
все как есть. У нее просто зуд был какой-то. Показала она мне и слиток,
несколько раз произнеся это пиратское волнующее слово. Впрочем, он выглядел
не так, как я ожидал. Я думал, что это будет аккуратный брусочек с выбитой
на нем маркировкой, а он оказался похожим на несколько соединенных веточек,
на часть маленького букета. Сейчас, когда я пишу это, он скорее напомнил бы
мне пучок вереска.
Отговорившись, мать взяла сумки и поехала, веселая и беззаботная. Вернулась
она во второй половине дня с полными сумками. Глаза ее сияли.
Она начала выгружать на клеенку такое, о чем я уже давно позабыл. Две
длинные хрустящие булки с румяными гребешками вдоль спинки, целый батон
ошеломительно пахнущей колбасы, серебристые пачки сливочного масла,
полголовки сыра в красной искусственной коже и еще многое. Из другой сумки
она подняла и тяжело поставила на стол большую, но изящную эмалированную
кастрюлю с подвязанной под дно пестрой крышкой. Раньше у нас такой кастрюли
не было.
- А теперь,- сказала мать,- закрой глаза и не подглядывай. Ну как?..
Необыкновенный запах наполнил комнату. Стойкий аромат цветущего луга, а
может быть, и сада перебил все остальное. Я не буду говорить, что явственно
и монотонно загудели рядом со мною тяжелые пчелы. Пусть другие так пишут.
Мне было достаточно запаха.
- Ну смотри, смотри, уже можно...
Кастрюля была наполнена густым золотым медом. Я приблизил голову и полной
грудью вдохнул его благоухание.
- А вот сливочное печенье,- продолжала мать.- Кажется, французское.
На каждом была рельефно выдавлена благостная корова.
- Бери ложку, намазывай. Я сейчас чай заварю...
Это было даже несколько утомительное разнообразие, требующее усилий выбора.
Потом мы сидели втроем и ужинали. Счастливая мать в своем крашеном платье,
уже потерявшем цвет под мышками, была очень горда - не столько отцом,
сколько собою. А отец не любил выставлять собственные подвиги. Просто он был
доволен, что никто не поинтересовался, откуда у нее это изделие, но как
всегда сдержан.
Однако мать отметила его неожиданной премией - выставила бутылку с тремя
вишенками на этикетке и надписью на нерусском языке. Первый и последний раз
я видел, чтобы она предлагала отцу выпить в отсутствии гостей. И сам отец,
по-моему, удивился. Он изучил этикетку и небрежно заметил, что предпочитает
брать более сильные крепости. Причем решительным штурмом. Но, как говорится,
дареному коню...
Я ничего не понял. Не уверен, поняла ли мать. Она, между прочим, тоже
выпила. Не знаю, как они, но я опьянел - от еды. Это был один из главных
пиров моей жизни.
- Пойду лягу,- сказал я.
- Вытащим тебя, вытащим,- отвечал отец, подмигивая.
И вскоре вслед за первым он выпустил еще два серебряных вересковых пучка.
Был долгий волшебный отрезок. Я много спал днем. Я был слаб, никуда не
