помимо того, о чем ты напомнил, еще многое имею сказать, но вы
пока не сможете вместить того. Ибо о суетном, а не о душе
думаете.
- О душе? - выдохнул изумленно Иуда. - Но ты же сам не раз
говорил: оберегающий душу свою потеряет ее, а потерявший -
сбережет!
- Только если потеряет ее ради меня, - напомнил уточняюще Равви.
Иуда стиснул зубы, чтобы не вырвалась дерзость. Перевел глаза на
Елеазара, который, оберегаемый назареями, с трудом - его мотало,
кидало из стороны в сторону - пробирался сюда, ко Двору народа.
И вдруг, почувствовав опасность - словно в затылок кольнули, -
быстро развернулся. И, раскинув руки, попятился, чтобы прикрыть
Равви, - слева, расталкивая встречных, приблизилась почти
вплотную кучка левитов во главе с высоким, широким,
широкоплечим, мускулистым Ананией, начальником храмовой стражи.
Вид Анании был решительный, красивое, с ухоженной бородой, лицо
- безжалостно.
Сунув руку под хламиду, Иуда подался навстречу левитам, но Равви
так резко отодвинул его в сторону, что Иуда, качнувшись, едва не
упал. Удивленный, обернулся к нему.
Он пристально глядел на левитов, и оттого, что плат-судхар низко
навис над его глазами, затеняя их, казались они беспощадными и
даже зловещими.
И левиты, и Анания остановились, заозирались растерянно.
Иуда удовлетворенно заулыбался: не раз видел подобное. И здесь,
в Храме, три года назад, и в Назарете, и в Капернауме, и в
Вифсаиде, и в Самарии - везде, где возмущенные речами и
поступками Равви хотели расправиться с ним.
А Равви медленно перевел взгляд туда, где, прорвавшись сквозь
толпу к наружной колоннаде Храма, круша лавки-хануйоты,
буйствовали Варрава и его подручные. Анания и левиты, следуя,
как зачарованные, за взглядом Равви, так же медленно повернули
головы в ту сторону.
- Вот он! - Анания властно, подобно трибуну, бросающему в атаку
последнюю центурию, выкинул руку в том направлении. - Схватить
его!
И первым в стремительном прыжке, отчего взметнулись голубые
кисти-канафы, ринулся в клокочущую людскую гущу.
Он и левиты с храмовыми стражниками проворно, насколько
позволяла толкотня, продвигались к бесчинствующим людям Варравы,
а с другой, противоположной месту заварухи, стороны...
Из широко распахнувшихся железных ворот, обитых бронзовыми
шипастыми пластинами, выскочили легионеры в кожаных нагрудниках,
кожаных шлемах и с обтянутыми той же кожей деревянными щитами.
По этой простенькой экипировке Иуда сразу узнал самарян -
вспомогательный отряд иерушалаимского гарнизона, и восхитился
центурионом, пославшим их: и ромейцы с оружием в Храм не вошли,
не осквернили его, а потому священники не вправе отправить
жалобу императору; и беспорядки, можно рассчитывать, будут
подавлены беспощадно, так как нет даже среди язычников более
непримиримых врагов Храма, чем это презренное, отколовшееся от
колена Ефремова, племя, считающее, что только их гора Гаризим и
храм на ней, разрушенный много-много лет назад Гирканом, истинно
святое место, и там - и только там! нужно приносить жертвы
Вечносущему.
Иуда с надеждой - может, вмешаются, тогда народ возмутится,
восстанет против них, - посмотрел на кровлю восточного портика,
где застыли закованные в металл ромейцы, напоминая поставленные
впритык изваяния. И опять переметнул взгляд на самарян.
Те без суеты, быстро и умело - видна была ромейская выучка -
построились в два, один за другим, ряда и, прикрываясь тесно
сомкнутыми щитами, не спеша, чтобы одним видом своим устрашать
мятежников, двинулись в Храм. Выглядели они действительно
грозно, и не удивительно, что те, кто пытался спастись от
сикариев и гаэлов Варравы, кинулись с истошными воплями назад,
запинаясь об опрокинутые меняльные столы, порушенные лавки,
падая, сбивая бегущих рядом, давя друг друга, - надеясь
выскочить к воротам Фарфар и Шеллект. Но пробиться было
невозможно: на пути колыхалась толпа тех, кто пока еще не видел
самарян. Два людских потока - те, кто бежали от Варравы, и те,
кто бежали от карателей, - сшиблись, схлестнулись, закрутились в
костоломном круговороте.
Постанывая, поеживаясь, подергиваясь от возбуждения, Иуда
беспокойно переступал с ноги на ногу, наблюдая за тем, что
происходит: вот, все так же мерно вышагивая, уже вступили во
Двор язычников усмирители; вот первый ряд их замедлил движение,
слева и справа стали появляться воины второго ряда, чтобы, зайдя
с двух сторон, охватить дугой, а потом и, сомкнувшись в кольцо,
пленить бунтарей; вот белые фигурки левитов и стражников,
пробившись наконец к скоплению возмутителей спокойствия,
выстраиваются сзади них, чтобы не дать им отступить; дуга
самарян все сжимается, концы ее сближаются, уплотняя кучу, точно
ловчая сеть перепелов, беспорядочно снующих мятежников; вот в
руках самых отважных из них замелькали уже клинки, а кое-кто, то
один, то другой, уже бросаются с отчаянием обреченных на
монолитное живое полукольцо врагов, чтобы тут же отскочить, если
повезет, или, если не повезет, пасть, корчась от ран, а то и
замертво.
Изредка оглядываясь на Равви, упрашивая его взглядом: "Вмешайся,
помоги Варраве!" - видел Иуда, что назареи, поднявшиеся вместе с
Елеазаром на ступени, и даже сам Елеазар, тоже готовы броситься
на выручку обреченных, тоже посматривают умоляюще на Равви:
прикажи, разреши действовать! Но тот, окаменевший, скривившись,
точно от нестерпимой муки, молчал. И вдруг - Иуда как раз глянул
на него - издал не то стон, похожий на всхлип, не то вскрик,
напоминающий клекот.
Иуда резко перевел взгляд в сторону самарян: кольцо их
замкнулось! Оттуда прокатился над Двором язычников радостный
гул, слитный вздох облегчения, вырвавшийся из сотен глоток.
Зажав лицо в ладонях, - все кончено, все сорвалось, восстания не
получилось! - увидел Иуда между пальцами, как светлым пятном
промелькнул Равви, и сразу же услышал пронзительные,
переполненные испугом и болью крики. Отбросил руки от лица.
Полосуя бичом налево и направо, Равви ворвался в толпу, и она
раздалась перед ним; люди, уворачиваясь, шарахнулись в стороны,
пытаясь освободить подход к пленным. Однако впереди, там, куда
еще не обрушился гнев Равви, взревели возмущенно и негодующе, и
толпа колыхнулась назад, смыкаясь, галдя:
- Вот он, еще один из смутьянов!.. Хватайте, вяжите его!
Иуда, зная, что должно произойти, похолодел от страха за Равви.
Метнулся к нему, обхватил со спины за плечи.
- Поздно, поздно, - зачастил ему в ухо. - Раньше надо было, а
сейчас твой гнев ни к чему. Пошли отсюда, ничем ты теперь
Варраве не поможешь, успокойся!
Равви дернулся раз, другой, пытаясь вырваться, и затих. Глянул
на сплотившихся вокруг назареев, вяло улыбнулся. Медленно
поворачиваясь, обвел взглядом напирающих со всех сторон
горланов, и те под немигающим этим взглядом смолкли, попятились.
Он выпустил из пальцев бич, с сухим стуком упавший к ногам, и,
прикрываемый братьями Зеведеевыми, Иониными, Иудой с Симоном
Кананитом, сумевшим и в этот раз ускользнуть от врагов,
развернулся к воротам в город. И тут же и его, и назареев
властно втянул в себя, подхватил, закрутил плотный поток
потерявших рассудок от страха людей, которые - скорей, скорей! -
рвались из Храма, подальше от всей этой жути.
Снаружи стало немного попросторней: задыхающийся, хрипящий,
плачущий, ругающийся люд, с вытаращенными глазами хватающий
полной грудью вязкий, душный воздух, растекался между
лавчонками, повозками, мулами, верблюдами, лошаками, ослами,
продавцами и покупателями.
Назареев, державшихся плотно, понесло, завертело в сплошном
гвалте, гомоне, вскриках и, протащив вниз по Вифездской улице,
выкинуло через Овчьи ворота из города. Встревоженного,
перепуганного народа и тут оказалось много, но все-таки здесь
было тише: за широким Кедронским мостом спрессованная толпа
разредилась - паломники спешили убраться, бегом-бегом, в свои
шалаши и шатры.
Прихрамывая, лавируя, чтобы не столкнуться с кем-нибудь,
поправляя сбившийся набок судхар, отирая краем его лицо, Равви
выбрался с середины дороги на обочину. Понурые назареи вяло
поплелись за ним, а Иуда задержался и, будто выискивая взглядом
знакомых, посмотрел назад. Погони он почти не опасался: если
сразу не схватили, то сейчас и храмовой страже, и ромейцам не до
этого, не до каких-то галилеян и их вожака. Но соглядатаи
синедриона должны, обязаны находиться рядом.
Решив, что ничего подозрительного нет, огрызаясь налево и
направо, протолкался к Равви.
Тот сидел на большом треснувшем камне, оставленном за
негодностью, когда при царе Ироде Великом возводили городскую
стену, и, покачиваясь, морщась от боли, потирал выглядывающий из
сандалии большой палец левой, положенной на колено правой, ноги,
на которую кто-то наступил в сутолоке, и, поглядывая на Симона
Кананита, внимательно слушал его.
Бесстрастным голосом, с бесстрастным лицом Кананит рассказывал,
что ромейские прихвостни, собаки-самаряне, перебили всех
сикариев, всех гаэлов, оставив по просьбе левитов в живых лишь
Варраву с Дижманом и Гестой, чтобы, как понял Симон, попросить
претора распять их в назидание другим.
Смолк. Худое, желчное лицо его все так же ничего не выражало,
только сжатые губы стали суше и тоньше да на глаза, пряча их
блеск, наползли желтые морщинистые веки.
Равви, перестав ощупывать палец ноги, задумался, глядя вбок.
Потом сказал негромко:
- Говорил и говорю вам: не бойтесь убивающих тело и потом не
могущих ничего более сделать.
Поднял глаза, оглядел всех, словно изучая, задерживая взгляд на
опустивших головы Симоне Кифе, брате его Андрее, на Иакове
бен-Заведее, Нафанаиле, Фоме - явных или скрытых кананитах. На
сводного брата своего Симона, а тем более на Иуду не посмотрел:
знал - эти, сикарии, неисправимы, их ничем не переубедишь.
Усмехнулся, спросил с легкой язвительностью:
- Не думаете ли вы, что те, кровь которых пролилась, были
грешнее всех, если так пострадали. - Назареи запереминались,
запосапывали, започесывались. - Нет, говорю вам, - решительно
заявил Равви. - Но если не покаетесь, все так же погибнете!
И только теперь покосился на Иуду: понял ли, дескать? - ты, мол,
прежде всего должен это запомнить.
Иуда счел нужным притворно зевнуть, но Равви уже отвел от него
глаза. Он властно посмотрел на сводного брата своего Симона. Ни
словом, ни кивком головы, ни выражением лица не дал понять
Кананит, что раскаивается в своем желании продолжать вооруженную
борьбу с ромейцами.
И стало Иуде ясно, что с этого дня Симон Кананит для Равви
потерян. Он уйдет, как ушли навсегда из-под Капернаума сотни
сторонниковв его, когда он, вместо того, чтобы повести за собой
на тех, кто захватил их родину, ошарашил нелепицей, вызывающей
лишь отвращение и брезгливость: стал уверять, что он хлеб жизни,
что тот, кто не будет вкушать плоти Сына человеческого и пить
крови его, тот не обретет жизни вечной.
Тогда возмущенный Кананит тоже твердо настроился покинуть
сводного брата.
- Вкушать плоть, пить кровь человеческую?! Фу, пакость какая! -
отплевывался он. - Видать, правду говорят мать и братья его, что
у него помутился рассудок. Людоедствовать предлагает, а!.. Даже
самые дикие язычники, живущие как звери, не пожирают себе
подобных!
Еле-еле, лестью, напором, словоблудием, сумел Иуда уговорить
друга остаться.
- Одумайся, сначала взвесь все, - умолял он, заглядывая Симону в
глаза. - Вспомни, каким чудодейственным даром обладает твой
брат. Неважно от кого, от Вельзевула или Иеговы, но есть великая
сила в Равви. Согласен?.. А значит, именно такой человек нам и
нужен. Такой, только такой может быть нашим вождем! Ему поверят,
его полюбят. А не поверят, не полюбят, он - чудодей! - заставит
полю-бить себя, поверить в него!
То же, что надо есть плоть и пить кровь Сына человеческого,
Иуда, хотя его самого покоробило такое требование Равви,
предложил понимать иносказательно, заморочив голову Симону
замысловатыми, путаными рассуждениями, не вдумываясь в свои
слова, сам не понимая того, о чем говорит, и упоминая для
убедительности то софистов, то платоников, то гностиков - не зря
