поднялись наконец на гору Елеонскую и внизу открылся Иерушалаим,
солнце уже переползло за полдень.
Часть следовавших за Равви иерихонцев приотстала и вернулась к
своим домам; другие разбрелись, кто в Вифанию, кто в Виффагию,
чтобы навестить родственников в этих пригородных селениях;
третьи потянулись к вершине, к двум мощным кедрам, под которыми
у лавок, принадлежащих Ханану, тестю первосвященника Киафы,
копошился, как всегда, небольшой базарчик для шествующих в
святой город.
И на покатом хребте остались только назареи с Равви.
Он задумался, глядя на широко раскинувшийся перед ним Иерушалаим
с несокрушимыми стенами; с плоскими, напоминающими чешую,
кровлями домов, плотно облепивших холмы Сион, Акра, Бецета; с
угловатыми, словно изломанными, улицами; с вычурными дворцами
Ирода и Асмонеев, чашами гипподрома и театра средь зелени садов;
с весело поблескивающими зеркальцами Силоамского пруда, водоема
Езекии; с горделивыми башнями Псефина, Гиппик, Мариамна,
воздвигнутыми проклятым Иродом Великим; с величественным,
покоящимся на арочных опорах, построенным Понтием Пилатом
водоводом, который выползал из-за горы Еном; с нестрашной
отсюда, казавшейся игрушечной, крепостью Антония, присосавшейся
к красавцу Храму - чуду из чудес, как называли его все, кто хоть
раз побывал здесь, в центре Вселенной, "жилище мира" -
Иерушалаиме.
- Иерушалаим, Иерушалаим! - Равви негромко вздохнул. - Гордый
Иерушалаим, убивающий пророков своих и побивающий камнями
посланных к тебе. Вот и пришла пора Сыну человеческому, - так он
всегда называл себя, - собрать детей твоих, как птица собирает
птенцов своих под крыло.
Однако в голосе не было бодрой твердости, а слышалась легкая
грусть, пропитанная неуверенностью.
Иуда понимал его: Равви проповедовал в деревушках, маленьких
городках, а чаще вообще вне поселений, общаясь с ам-харцами:
рыбарями, пастухами, земледельцами - людьми доверчивыми и
простодушными. А сейчас перед ним - огромный городище с хитрыми,
расчетливыми, испорченными тысячами обретающихся здесь
священников и книжников, многоопытными жителями, навидавшимися и
наслушавшимися всего, не верящими ни во что, кроме своей
исключительности и Торы.
А потому, чтобы осмотреться, освоиться в Иерушалаиме, предложил
Иуда войти туда тихохонько, незаметно, слившись с другими
паломниками.
Равви вскинул на него удивленные, с вмиг расширившимися
зрачками, глаза и негромко, но твердо сказал, что, кто таясь
входит в двор овчий, тот вор и разбойник, а входящий открыто
есть подлинный пастырь, овцы слушаются голоса его, и он выводит
их на волю, к свету, и они идут за ним, потому что знают - он
добрый пастырь их.
- Все, сколько ни проходило предо мной, суть воры и разбойники,
- добавил, помолчав немного. - Я есмь пастырь добрый; пастырь
добрый полагает жизнь свою за овец.
Только смолк, назареи, как всегда почтительно внимавшие ему,
запоглядывали негодующе на Иуду, заворчали: как-де мог ты
предложить такое Равви - затеряться среди других?
Но громко возмущаться не решились: Равви за что-то ценил,
уважал, выделял этого единственного среди них, галилеян, иудея,
много постранствовавшего по свету, умеющего читать и писать не
только на родном языке и по-эллински, как бывший мытарь Левий
Матфей, но и по-ромейски, а может, и еще по-каковски, кто его
знает? Равви часто советовался с ним, подолгу беседовал,
уединившись. И даже доверил ему общую, пусть и небольшую, казну,
возложив на него заботу о быте их маленького братства. Потому-то
никто вслух и не осмелился осудить Иуду, лучшего друга Равви.
Только решительный, безраздумный Иаков бен-Заведей взъярился,
зарокотал было гневно, но Равви жестом приказал замолчать.
Объявил:
- Благословен грядый во имя Господне. Да сбудется предсказанное
пророком Захарией: ликуй, торжествуй, радуйся, дщерь Сиона -
Иерушалаим: се Царь твой грядет к тебе кроткий, сидя на ослице и
молодом осле, сыне подъ-яремной!
Показав рукой на скучившиеся внизу, близ Гефсиманского сада,
хозяйственные постройки, напоминающие серые кубики, властно
попросил Иуду и сводного брата своего Симона привести ослицу с
осленком, которых найдут там.
Симон, щуплый, лысый, с неподвижным желчным лицом, поизучал
Равви недолгим взглядом. Потом забросил на плечо полу бурой
своей пенулы - ромейского плаща с капюшоном - и косолапя побрел
не торопясь по склону. А Иуда, почесывая в задумчивости
расплющенную переносицу, поинтересовался: а если, дескать,
хозяева не отдадут скотину?
Равви дернул неопределенно плечом, посоветовал, раздражаясь,
сказать, что это для Господа, тогда, мол, непременно отдадут.
Не осмелившись смотреть в глаза ему, чтобы он не прочитал в них
сомнения, Иуда нехотя направился вслед за удаляющимся Симоном. К
Симону испытывал Иуда всегда нечто, похожее на нежность и хвалил
себя за то, что тогда, в Идумее, выбрал в напарники этого
худого, точно засушенного, галилеянина. Подкупила его лютая
ненависть к ромейцам, при одном упоминании о которых он, словно
задыхаясь, начинал мелко и часто всхрапывать. Не понравилось
только одно: Симон потребовал называть его не по отцу -
бен-Иосиф, а Кананитом. Иуда приказал отказаться от этой блажи -
надо стать неприметным, таким как все: за одно лишь такое
прозвище и ромейцы, и свои правоверные в клочья разорвут. Симон
впервые за всю беседу улыбнулся - неумело, судорожно растянул,
не разжимая, тонкие, бескровные губы. Сказал, что, если
допытываются, объясняет, притворяясь недоумком, что родом из
Каны Галилейской, потому, мол, и Кананит. И добавил, что не
хочет быть бен-Иосифом еще и потому, что у мачехи есть родной
сын Симон, который тоже считается бен-Иосиф; не желаю, заявил
он, иметь с ним ничего общего, даже имени.
Долго расспрашивал его тогда Иуда, все узнал о нем. Что старшие
братья его погибли в битвах с ромейцами. Что вдовый отец его,
строительных дел мастер из Назарета, был обручен в Иерушалаиме с
двенадцатилетней девчонкой Мириам, которую родители отдали в
трехлетнем возрасте на воспитание в Храм и которую священство
неизвестно за что - за бойкий, игривый характер, скорей всего, -
поспешило, как только вошла она в совершенные лета, навязать
бедному старику из далекой Галилеи: больше, наверное, никто не
захотел ее взять. Что из Назарета она шестнадцати лет сбежала
назад в Иерушалаим - так сказал отец, отправившийся ее
разыскивать. Что вернулись они только через несколько месяцев. И
уже с первенцем Мириам - Иегошуа. Что еще четырех сыновей и двух
дочерей родила она. Что отец Симона давно умер, а мачеха
по-прежнему живет в Галилее, там же и все ее дети, кроме
старшего сына, который сгинул куда-то еще в отрочестве, о чем
поведал в Иерихоне, когда ждали сигнала к нападению на дворец
Ирода Великого, какой-то оказавшийся рядом незнакомый болтливый
земляк, размозженный во время штурма дворца сброшенной с
парапета крыши статуей цезаря Августа.
Подогреваемый воспоминаниями, Иуда догнал Симона и неожиданно
для себя ласково положил руку ему на плечо. Тот вздрогнул,
обернулся. Не привыкший к таким нежностям, растерянно замигал,
вымучил обычную свою неумелую, натянутую улыбку. А в памяти Иуды
всплыло давно забытое: такое же пораженное лицо, такие же
моргающие глаза, такая же неуверенная улыбка была у Кананита на
берегу Иордана, когда узнал он, что Равви, тогда еще
всего-навсего Иегошуа - тот самый давным-давно пропавший сводный
брат его, старший сын мачехи...
Около стены давильни, сложенной из серого плитняка,
действительно оказались ослица и осленок мышастого цвета,
привязанные к одинокой, чахлой маслине. Только-только Симон
принялся не мешкая отвязывать животных, как из полутьмы
зевастого входа в маслодавильню выскочил плешивый, невысокий
старик в заляпанном жиром хитоне и ошалело уставился на
Кананита. Вслед за стариком показался в дверном проеме могучий
парень с толстыми волосатыми руками. Лениво, но тоном, не
сулящим ничего хорошего, спросил, кто такие.
Симон лишь мельком глянул на него и, запыхтев, еще старательней
принялся распутывать узлы веревки. А Иуда, постаравшись принять
как можно более значительный вид, объявил, что так угодно
Господу.
- Какому такому Господу? - взвизгнул опомнившийся старик. - У
нас и Господь, и господин один - Никодим бен-Горион! Все здесь,
- размашисто очертил рукой круг, - принадлежит ему, а не
какому-то Господу!.. Что за Господь такой объявился, ради
которого надо воровать?!
У Иуды отлегло от сердца: знал, что влиятельный иерушалаимский
вельможа Никодим бен-Горион был тайным почитателем Равви и даже
многажды тайно встречался с ним, подолгу о чем-то беседуя.
- Не кощунствуй! - Иуда грозно нахмурился. - Все в мире, в том
числе и ты, и я, и твой хозяин, не говоря уж об этих двух
скотинках, принадлежат Господу нашему. - И многозначительно
добавил те слова, по которым кананиты отличали своих от чужих: -
Единственный владыка всего - Адонай!
Нет, слуги Никодимовы оказались непосвященными.
- Издеваешься надо мной?! - взвился старик и, коротко
оглянувшись на парня, мотнул головой в сторону Кананита. Парень
, не изменив сонного выражения широкого, круглого лица, вяло
качнулся вперед, собираясь направиться к Симону, но тот, круто
развернувшись, отпахнул пенулу, положил ладонь на рукоять
короткого меча, который, чтобы не заметно было, висел почти под
мышкой. Иуда, отскочив в сторону, выхватил из-под хламиды кривой
кинжал-сику, по названию которого единомышленники получили
прозвище "сикарии", а сам он - Сикариот.
Парень, раззявив от страха рот, попятился; старик, выпучив
глаза, прилип спиной к стене.
Симон, не отрывая от него холодных глаз, потянул за собой
ослицу; она, покорно глядя перед собой кроткими глазами и
старательно переступая тонкими ножками, доверчиво пошла за ним.
Иуда сунул в ножны кинжал, рывком распустил ремешок привязанного
к опояске кошеля. Поперебирал в нем монеты. Определив на ощупь
самую большую и толстую, вынул ее после недолгого колебания.
Подбросил в задумчивости на ладони: за этот святилищный,
священный сикль не то что ослицу - хорошего раба купить можно. А
оружия сколько!.. Подавив вздох сожаления, небрежно кинул монету
старику. Тот, проявив неожиданную прыть, ловко поймал ее одной
рукой, сразу же крепко зажав в кулаке.
- Вернешь, когда приведем назад твоего ишака! - предупредил Иуда
и, не оглядываясь, так как знал, теперь не поднимут шум, что у
них украли ослицу, поплелся в гору, к Равви.
Тот удивленно спросил, почему привели только ослицу, не взяв
осленка, - получалось не совсем по пророчеству Захарии.
Кананит, глядя в сторону, процедил сквозь зубы, что был уверен -
осленка приведет Иуда. А тот, все еще подсчитывая в уме, сколько
удалось бы купить оружия на святилищный сикль, а оттого
раздраженный, полюбопытствовал язвительно у Равви, как это,
интересно бы посмотреть, собирается он ехать одновременно и на
ослице, и на сыне ее подъяремном?
Равви вспыхнул, но через мгновенье улыбнулся, фыркнул: а в самом
деле, как?
Обрадованные, что он повеселел, назареи оживились, засуетились.
Иоанн Заведеев проворно сдернул с себя синий плащ-симлу и резво
набросил его на ослицу. За ним, опережая друг друга, поспешили
возложить на нее свои верхние одеяния и брат его Иаков, и
Нафанаил с Филиппом, и Фаддей, и Фома, и даже степенный бывший
мытарь Левий Матфей. А Симон Кифа, выхватив спрятанный под
плащом меч, тяжело подбежал к низенькой пальме-подростку и
принялся размашисто срубать ее длинные листья, отбрасывая их за
спину.
Иуда и Кананит подхватили с двух сторон Равви. Взметнув,
водрузили его на пышную груду пестрого тряпья, почти скрывшего
ослицу.
И, окружив Равви, ликующе взмахивая пальмовыми листьями, назареи
стали спускаться по белой пыльной тропе, под белым раскаленным
небом к Овчим воротам в пока еще далекой, отделенной Кедронской
долиной, но выглядевшей все равно грозно городской стене...
Иуда набрал полные легкие воздуха, отчего широкая грудь
вздыбилась. Задержал дыхание, пристально глядя перед собой.
Забыв, что находится в Храме, выплюнул далеко вперед изжеванную
