Уходили далеко за полночь. Обнимали друг друга, долго не отпускали
рук, словно искали защиты и боялись разлуки...
И я знал, почему так. Я уже прочитал Васины пророческие стихи, кото-
рые случайно нашел в подборке, подготовленной для журнала, - верстка
стихов лежала на письменном столе.
У меня есть основания полагать, что то наше прощанье с Васиными
друзьями, в его квартире, скорее всего, было прощанием навсегда - вряд
ли мы еще увидимся со всеми ними.
Только он-то имел в виду, скорее всего, ваши с ним бесконечные про-
щанья.
Конечно, ваши!
И вот было в этот вечер подтверждение тому.
Мы все не могли расстаться с Колей и Лесей, вышли в подъезд, продол-
жая что-то говорить, почти не слушая друг друга, потом очутились у них в
квартире и присели в прихожей на табуретки, на тумбочку для обуви.
И тут на какой-то вопрос матери, на что-то сказанное сквозь слезы,
Коля и Леся стали говорить, перебивая друг друга: "Вася ужасно ревновал
Юлю.
Ужасно! Вы помните фотографию?.." Мы помнили фотографию, понимали ее
шутейный смысл и то, что Коле хотелось подразнить Васю, и мы его проща-
ли, потому что ревность, по нашим старым понятиям, есть верный признак
любви.
И Леся подтверждала: "Вася обожал Юлю!" Коля, нахмурясь, дополнял:
"Он ее боготворил!" Это утешало нас больше, чем выпитое вино, будто ук-
репляло никогда не покидавшую нас надежду.
А я опять думал о Васином стихотворении, о том, что оно о ваших с ним
разлуках...
Жизнь мелькнула, как в последний раз мелькнуло в толпе отъезжающих
любимое лицо.
Я буду помнить, покуда будет биться сердце, ночной Толмачевский аэро-
порт, грязный, сонный, с черной капелью за мутными стеклянными стенами,
как заболело у меня в середине груди, когда прощально поднял руку и не
опускал ее до тех пор, пока ты, несколько раз оглянувшись на меня, не
скрылась за поворотом вместе с другими, бредущими на посадку.
Почему ты даже не улыбнулась?
Я бросился на второй этаж и увидел через широкое окно-стену, как вас
подвели к самолету, он был недалеко, и, зная, что тебя непременно отот-
рут более энергичные и бесцеремонные, стал смотреть на подымающихся по
трапу. Когда толпа заметно поредела, я снова увидел тебя, увидел, как
ты, почти невольно, в последний раз взглянув в сторону аэропорта, при-
подняла руку, прощаясь, и тут же вошла в разверстую темень двери.
Какая непереносимая тоска!
Какое нескончаемое горе!
Нет и не будет им конца и края!
Случайно наткнулся на мысль Варлама Шаламова, которая и меня не ос-
тавляет с первой минуты и с первой строчки.
Шаламов написал открыто: "Есть какая-то глубочайшая неправда в том,
что человеческое страдание становится предметом искусства, что живая
кровь, мука, боль выступают в виде картины, стихотворения, романа. Это -
всегда фальшь, всегда... Хуже всего то, что для художника записать - это
значит отделаться от боли, ослабить боль, свою, внутри, боль. И это тоже
плохо".
Согласен с каждым словом. Оправдываюсь только тем, что боль моя не
проходит, а часто становится непереносимой, тогда я бросаю писать. А по-
том опять возвращаюсь к столу и уже не могу разобраться и объяснить са-
мому себе, что меня к этому понуждает.
Если жизнь сопоставима с одним мелькнувшим мгновением, то и одно
мгновение может вобрать в себя целую жизнь.
После нашего прощания в аэропорту Толмачева впереди было море време-
ни, бессчетное число мгновений.
Они все еще длятся.
И вы все еще летите на белой машине по весне, в весну и в жизнь.
И все хорошо, и мир прекрасен, не бессмыслен, и есть во что верить и
что любить.
Дай вам Бог!..
Юля родилась, когда ее отцу был тридцать один год. Работал он редак-
тором молодежной газеты и всерьез подумывал, что для такой работы уже
староват, что все еще оставаться в комсомоле, быть членом бюро обкома
комсомола в его возрасте как-то неудобно.
Впрочем, и мать, которая была на четыре года моложе, тоже думала о
своем возрасте, но по другим причинам. Она сомневалась, не поздновато ли
решили родить второго ребенка. Ведь их сын Алеша, которого они любили до
самозабвения, просто млели перед ним, немало тем вредя воспитанию, дол-
жен был в этом году идти в школу.
Мать, всегда более решительная, сходила в женскую консультацию и взя-
ла направление на аборт.
Обычно уступавший ей отец вдруг заупрямился. Он любил жену и, не за-
мечая собственного эгоизма, ревновал часто и мучительно. Ему даже сни-
лись сны ревности, казавшиеся безысходными и ужасными; он просыпался
среди ночи с тяжелым сердцем и долго не мог успокоиться.
Рождение или нерождение второго ребенка он тоже каким-то образом свя-
зал со своей любовью к жене и страстной ревностью.
В конце концов он нашел довод, который сломил сопротивление жены. Он
сказал:
"Ты только представь себе: мы умрем, и наш Алешенька останется один
на всем белом свете, ни одного родного человека! А тут у него будет бра-
тик, а еще лучше - сестреночка" (отец хотел, чтобы родилась девочка).
Она сдалась и отказалась от аборта.
И все это, конечно же, доказывает, как еще на самом деле были молоды
и не умудрены жизнью Юлькины родители...
Но потом, позже, в течение многих лет, Юлина мать все вспоминала о
том, что не хотела рожать дочку, и хотя она говорила об этом чаще всего
с улыбкой, полушутя, ее глаза становились испуганными, улыбка растерян-
ной, и она сама и близкие догадывались, что она пытается покаяться, но у
нее это не получается.
И когда она вернулась из роддома, то сразу рассказала мужу, как при-
несли дочку на первое кормление, а та отвернулась от груди, плотно сжав
губки, и, как показалось матери, смотрела на нее пристальным, осуждающим
взглядом.
Мать расплакалась и стала просить прощения у новорожденной, которой
она какое-то короткое время не хотела, целовала ее нежные смуглые щечки,
лобик, но дочка была непреклонна и грудь не взяла. Лишь во второе корм-
ление она стала сосать, а насытившись, произнесла что-то похожее на сер-
дитое, недовольное "у-у!" и сразу же отвернулась. И так она поступала
всегда на протяжении всех месяцев, пока ее кормили грудью.
Скорее всего, все это было лишь плодом материнского воображения, но
то, что дочка отвернулась от груди в первое кормление, - это факт. Такой
же, как и то, что родилась Юлька смуглой, темноволосой, с большими сини-
ми глазами (увы, значительно позже родители узнали, что все младенцы
рождаются с синими да голубыми глазами), о чем мать с восхищением сооб-
щила в первой же записке из роддома, посчитав, что дочка цветом глаз
пошла в отца и отцову родню; но через несколько дней в ее глазах появи-
лись темно-коричневые лучики, которые ширились, ширились, окончательно
поглотив синеву, и стала Юлька кареглазой.
Накануне Юлькиного рождения, в декабре, отцу наконец дали две комнаты
в трехкомнатной квартире в новом благоустроенном доме. Они впервые в
жизни оказались в доме, где не надо было топить печь, носить воду, даже
от хождения в баню они теперь освобождались и чувствовали себя немного
обалдевшими от окружившего их благополучия, делавшего их невероятно сво-
бодными.
Это казалось и комичным, и жалким: чувство свободы, сама свобода за-
висела от благоустроенного жилья. Но так было. Они пьянели от этой сво-
боды. Они были счастливы. И Юлька была первым ребенком, родившимся в
этом доме, что тоже было добрым предзнаменованием, и все жильцы многок-
вартирного дома сразу полюбили и Юльку, и ее родителей, во всяком слу-
чае, так казалось, хотелось, чтобы было именно так.
Отец пригласил свою мать подомовничать, помочь им, и она тотчас при-
летела из Новосибирска; ей еще не было шестидесяти, и чувствовала она
себя неплохо, радовалась их радостью и вполне влилась в их настроение.
В редакции сотрудники вовсе не считали своего редактора старым, счи-
тали его вполне подходящим для такой работы и, зная его готовность подх-
ватить шутку, поострить, сделали в честь рождения его дочери забавные
комбинации из вырезанных в старых газетах и журналах рисунков и понятных
лишь редакционным поздравлений, в которых каждое слово, по мнению авто-
ров, блистало остроумием и было многозначительным. Редактор с искренним
удовольствием принял этот самодельный поздравительный альбом и, к не
меньшему удовольствию сотрудников, вычитывал из него вслух стихотворные
и прозаические отрывки и хохотал до слез вместе с сочинителями.
Так было встречено рождение Юлии.
Пока она была еще без имени.
Отец и Алеша, каждый день сочиняя записки для матери и новорожденной,
называли ее разными нежными именами, какие на самом деле просто не су-
ществуют. Чаще всего они обращались к дочери и сестренке совершенно не-
понятным словом, придуманным Алешей, - "дядяска". Что такое "дядяска",
объяснить невозможно. Но когда они писали: "дорогая дядясочка", "милая
наша дядясочка" и т. д., то для еще не обретшего собственного имени мла-
денца это казалось вполне приемлемым.
Наверное, поэтому и окончательный выбор имени был предоставлен Алеше.
Бумажки с написанными именами свернули трубочками и бросили в отцову
шапку.
Алексей достал бумажку, развернул и прочитал, как уже научившийся
грамоте человек, имя - Юлия. И все обрадовались этому имени, хотя и
отец, и мать, и бабушка, и сам Алексей назвали не менее пяти других
имен, вполне традиционных для тех лет, вроде Светланы, Лены, Тани. Те-
перь, когда имя было выбрано, все обрадовались, что оно звучало не впол-
не обычно, во всяком случае, они не знали никого с таким именем - Юлия.
А осенью отец получил письмо с Урала, от бабы Кати - Екатерины Хрис-
тофоровны, матери его убитого в тридцать восьмом году отца. Она писала,
что очень рада имени Юлия, которое дали ее правнучке, ведь так звали ее
маму. А отец и не знал, что его прабабушку звали Юлия. И имя для дочери
выпало совершенно случайно.
А может быть, не случайно?
Именно тогда, после письма бабы Кати, отец подумал, что рождение
Юлии, ознаменовавшееся таким количеством счастливых совпадений, принес-
шее всем им столько полузабытой радости (все-таки Алеше шел восьмой
год), должно было свершиться непременно и он тысячу раз прав, развеяв
сомнения жены. И скорее всего, рождение это означало перелом, новый
этап, возможно, даже следует сказать, эпоху жизни его и всей родни, ко-
торой сполна отмерила судьба горя, разбойно гулявшего по всей родимой
земле.
И так, видно, думал, чувствовал не он один.
Как-то незаметно, но естественно для всех их Юлия стала знаком, паро-
лем удачи, успеха, неумирающей веры в счастливое завтра.
Стоило только подумать, что вот то или это делается, предпринимается
ради Юлии, как непременно все удавалось...
Господи! Неужели они слишком часто поминали счастливое имя и опира-
лись на ее неокрепшую невинную душу?! Господи!..
Это не могло пройти бесследно.
Как бесплодны, бессмысленны и безжалостны поздние раскаяния!
Но тогда они были счастливы.
Отец, все еще находясь во власти разнообразных предчувствий и неясных
предвидений, заявил однажды за столом:
- Вот родился человек, который закроет мне глаза. И я теперь спокоен.
Жена не придала значения его словам, а мать быстро прикрыла рот ла-
дошкой, и из глаз ее полились неожиданные слезы - то ли от прочувство-
ванного ею счастья сына, то ли от воспоминаний о тех неизвестно где и
когда убитых, которым-то никто из близких не мог закрыть глаза...
А тесть, которому кто-то передал эти слова, понял их по-своему и при
встрече спросил:
- Что это, дорогой зятек, ты, говорят, помирать собрался?
Зятек рассмеялся и объяснил тестю смысл посетившей его мысли. Тесть
все же с некоторым сомнением покосил коричневым глазом (у него была та-
кая привычка - смотреть боком, одним глазом, когда он в чем-либо сомне-
