ЭДУАРД БУРМАКИН
*
ДВЕРЬ
Повесть
Азъ есмь дверь...
Евангелие от Иоанна, 10: 9.
Около полудня прилетел белый голубь. Совсем белый. Таких в нашем дво-
ре не бывало. У нас обыкновенные сизари. А тут ни единого пятнышка, как
живой комочек свежего снега.
Он сел на конек крыши нашего дома, на ту его часть, с которой мы хо-
рошо его видели из окон и с балкона.
Не помню, кто первый его заметил и сказал: "Смотрите, какой белый го-
лубь!" И мы все смотрели на него. А он на нас.
Мы ждали известий.
Зазвонил телефон.
Мать теперь не может брать трубку. Я ее схватил, говорил Алеша: "Мы
приехали".
Была суета, новый взрыв растерянности и отчаяния. Про голубя забыли.
Но тут же и вспомнили. Его не было. Он улетел. И с тех пор уж ни разу не
появлялся.
Лидия Васильевна, когда мы приехали к ним и рассказали о голубе, ти-
хим, спокойным и уверенным тоном сказала нам: "Это был Вася. Он приле-
тел, чтобы сообщить вам всем, что проводил Юлю до дому".
Все-таки проводил...
Если бы можно было поверить в то, что сегодня называют сверхъестест-
венным!
А самое трудное - смириться, признать это судьбой, неизбежностью (хо-
тя было тысяча возможностей избежать). Невозможность примирения невыно-
сима.
Существуют процессы необратимые.
Будь они прокляты!
Мне казалось, что я знаю и чувствую тебя как никто другой. Даже
больше матери. Ты же знаешь, как нам было хорошо, когда мы были просто
вместе. И почти ни о чем не говорили, а когда произносили отдельные сло-
ва, то оказывалось, что мы думали об одном и том же и почти одинаково.
А теперь я со страхом думаю, что, может быть, и я вовсе не знал так
хорошо тебя, как мне казалось. И, наверное, в тебе есть такая глубина,
которую я не разглядел до дна, а другие, едва приметив ее, просто пуга-
лись и отходили в сторону.
Только твой поэт не испугался. Но он все хотел упростить, объяснить
необыкновенное обыкновенным. Ему мешал эгоизм, особенный, свойственный
только творческим личностям.
А ты была творцом совсем другого рода.
Но все-таки он не испугался.
Сейчас я в растерянности. Зачем я это затеял? Зачем я это пишу? Смогу
ли я рассказать о тебе так, чтобы тебя поняли, как я понимал, полюбили,
как я любил?
Я все стараюсь представить себе, как летела по неведомой мне, лишь
воображаемой, рождаемой в фантазии из отрывочных сведений, но, наверное,
действительно прекрасной дороге ваша белая машина, может быть, со сторо-
ны походившая на стремительно летящего низко-низко над землей голубя.
Символ мира, чистоты и ангельской кротости...
Но за рулем сидел поэт, а рядом с ним - его друг и тоже поэт. Два по-
эта на одну суперсовременную машину, мгновенно набирающую скорость, -
это много, это опасно.
Безумная скорость рождает безумные настроения и нередко не чувство
страха, а чувство непонятной радости от такой езды-полета.
А что чувствовала и думала в эти минуты ты? При чем здесь ты? Разве
ты можешь отвечать за скорость, за безумную радость двух поэтов?
Нет!
Нет!
"Вполне вероятно, что вера в чудеса, видения, колдовство и иные нео-
быкновенные вещи имеет своим источником главным образом воображение,
воздействующее с особой силой на души людей простых и невежественных,
поскольку они податливее других. Из них настолько вышибли способность
здраво судить, воспользовавшись их легковерием, что им кажется, будто
они видят то, чего на деле вовсе не видят" (Монтень).
Я стал верить в чудеса действительно тогда, когда был весьма неве-
жественным подростком. Тут Монтень прав.
Но странно, что эта вера пришла ко мне в самое глухое и страшное вре-
мя военной зимы, когда одни наши мужчины уже были расстреляны, два дру-
гих - на фронте, а последний наш мужчина, мой дед по материнской линии,
умер весной от сердечной недостаточности.
Воцарились в темном доме на Бурлинской истинный голод и холод. Мы бы-
ли обречены на медленное вымирание, потому что заработка моей матери не
хватало, чтобы прокормить двух старух и трех детей.
К ее приходу с работы мы растапливали одну щелястую печь в кухне и
собирались поближе к живому огню. Печь долго выпыхивала едкие дымки, по-
том разгоралась и даже удовлетворенно гудела. Из щелей прорывался дрожа-
щий свет, и я читал, читал, боясь, что помешают, "Тиля Уленшпигеля". Не
могу объяснить даже теперь, почему эта книга так сильно, так вдохновенно
и спасительно на меня подействовала. Я так реально, так близко его
чувствовал - живого Тиля, и мне так понятны были его слова-клятва: "Пе-
пел стучит в мое сердце!", что я принял как должное, как необходимость
чудо, завершающее книгу.
Тогда я и понял, что верю в чудеса.
Как жестоко морозны были полнолунные ночи той зимой!
Иногда среди ночи, сжавшись в комок, пытаясь согреться под наваленным
сверху пальто и просто всяким тряпьем, я представлял себе, что настанет
утро и - о, чудо! - на улице будет теплая весна. И можно будет выйти
раздетым на нагретое солнцем желтое крыльцо и даже присесть на нем и
погреться.
И разве не чудо, что мы, оставшиеся, все-таки выжили?
А чудо весны среди зимы тоже случилось много лет спустя...
Это чудо случилось в нашу поездку в Киев.
На Рождество позвонил из Киева Алеша и сказал, что у нас настоящий
рождественский мороз, а тут люди в легких плащах и куртках, многие без
головных уборов.
В Томске - январская сугробная зима, в Москве было теплее, но метели-
ло, а Киев встретил туманом и моросящим дождем, черный асфальт, робко
зеленеющая трава. Разве не чудо!
По закоренелой привычке стал рыться в книгах твоего поэта, наткнулся
на Монтеня. И разве это само по себе уже не чудо, что, едва открыв то-
мик, прочитал его размышление о чудесах? Резкое, беспощадное.
Но почему оно попалось мне именно в эти дни, в этот час, в эту мину-
ту, когда я думал о чуде?
О, всесильный разум, способный все объяснить и неспособный понять,
почему же люди все продолжают верить в чудеса.
Почему жадно верят в возможность чуда?
"Сказал им: выйдите вон; ибо не умерла девица, но спит. И смеялись
над ним.
Он, вошед, взял ее за руку, и девица встала" (Евангелие от Матф. 9:
24 - 25).
Есть множество вариантов встреч и разлук, то близких к чуду, то дале-
ких от него, - тогда мы говорим - случайность.
Однажды двадцатишестилетний поэт, успевший узнать силу влечения к
женщине и пропорциональную этой силе боль разочарования и тошноту несво-
боды, сидел на горячей гальке на берегу моря, в одном из любимейших сво-
их мест крымского побережья, чувствуя собственное медленное возрождение
из хаоса недавней тягучей неразберихи своих и чужих переживаний, казав-
шихся безвыходными и безысходными.
Он только что искупался и сразу же сел на горячие, обкатанные морем
камушки.
Кристаллики воды радужно переливались и покалывали кожу, а ему не хо-
телось идти под душ, им вдруг овладела необычная для него леность. Хоте-
лось просто созерцать и ощущать окружавший его, давно знакомый до пос-
ледних мелочей, теплый, просторный мир, не задерживающий воображения. Он
чуть поворачивал голову вправо и видел огромную темно-зеленую с бурыми
подпалинами медвежью тушу горы с неожиданно человеческим профилем, опу-
щенным к самому краю волн, и улыбался этому давнишнему знакомцу; потом
смотрел влево и видел то, что видел множество раз: песчаные холмы стран-
ной вытянутой формы, самый большой из которых очень походил на неподвиж-
но замершую в предчувствии опасности ящерицу.
А впереди было только море в своем особенном, играющем бликами, све-
ту, уходящее за горизонт и подсказывающее догадку о бесконечности.
Он не смотрел на окружающих людей, купающихся и загорающих, не обра-
щал внимания на их веселый говор и смех; он обретал свободу и то желан-
ное настроение, которое потом, позже, переливалось в слова, в строчки,
рождавшие образы.
Но именно в это время, в эти же самые минуты, приближалась к берегу
тринадцатилетняя девочка, которой уже давно призывно махали руками и
мать и отец - уж слишком долго она в море. А ей так не хотелось выходить
из нежных объятий прозрачной воды, которую она то и дело взбаламучивала
перед собой руками. Она тоже поворачивала голову с темными густыми воло-
сами, заплетенными в косичку, закрепленную на макушке; видела гору, мед-
ведя и песчаного хамелеона, и думала скорее всего не словами, а самим
полудетским своим сердцем, что напрасно люди спорят о том, что такое
счастье, - оно так понятно, реально ощутимо, что никакие умные речи и
размышления ничего не прибавят к рожденному им чувству.
Это была крепкая девочка, с уже по-женски стройными ногами, с первым
в ее жизни узеньким бюстгальтером, в меру хорошо развернутыми плечами,
ровно загорелая, с оживленным взглядом больших карих глаз под темными
бровями и нежным детским ротиком и коротким носом. Достаточно было
только мельком взглянуть на нее понимающим и угадывающим взглядом, чтобы
представить, как скоро природа завершит свою работу и девочка превратит-
ся в прелестную, нежную, задумчивую, но готовую откликнуться на искрен-
нее человеческое добро девушку, которую непременно будут замечать в тол-
пе ее сверстниц.
Но сейчас, в тот момент, когда она напоследок взбалтывала воду ногами
и, подняв тонкие руки, отцепляла косу, ее увидел поэт. И удивился, чтбо
увидел.
Ведь он никого не замечал перед этим и все глубже погружался в удо-
вольствие свободного одиночества. Но он увидел. И стал смотреть. Чистым
взглядом, до этого отмечавшим лишь давно знакомые приметы любимого мес-
та.
Ему показалось, что она только что рождена самим этим миром. Поэтому
она так светла и открыта: ее никто еще не обижал, поэтому она счастлива
и свободна - она не знает еще мирских несчастий и тоски обыденной зави-
симости.
Ему показалось, что она похожа на его только-только рождающееся и по-
тому робкое ощущение собственного возрождения.
Он смотрел на нее как на материализовавшееся собственное душевное
состояние и верил, что такое чудо возможно.
Девочка вышла из моря и шла прямо на него. Кажется, он на короткий
миг испугался, как если бы и в самом деле осуществилось только что при-
думанное им чудо.
Но она прошла рядом, совсем близко.
Непроизвольно встряхивая мокрыми руками, она уронила несколько соле-
ных капель на него, одна упала ему на губу, он ее слизнул и едва не
рассмеялся от непонятной, необъяснимой, полусумасшедшей радости.
И совсем не он, а кто-то другой, внешний по отношению к его сознанию,
объяснил и внушил ему: вот таким будет твое возрождение, ты никогда не
забудешь этой девочки, только что пахнбувшей на тебя морской прохладой,
ты непременно с ней встретишься еще и уж не расстанешься до смерти, хотя
и разлука всегда будет с вами...
Он встретил - и тотчас узнал эту девочку через десять лет.
И все случилось так, как он почувствовал в тот летний день у моря.
И я все сбиваюсь на разговор о чуде, потому что бесконечно надеюсь на
него.
Откроется дверь - и войдешь ты, со своей не объяснимой никакими сло-
вами, стихами, красками, разве только что еще никем не сочиненной музы-
кой, улыбкой, в которой вся твоя душа, любящая, жалеющая нас и даже те-
перь таящая несуществующую вину...
Когда выходишь из киевского дома, то на сером бордюре панели яр-
ко-желтой краской написаны два слова: "Я тут". Кто их написал, зачем, к
кому они обращены, столь необычные для улицы, для выбранного места?
Мы с матерью увидели их тотчас. Все у нас перед глазами поплыло; мы
почувствовали одинаково: эти слова для нас, к нам...
С тех пор мы жадно вглядывались в подобные надписи, где бы они ни по-
падались на глаза.
На Андреевском спуске, возле ремонтируемого дома Булгакова и Худо-
жественного фонда, отгороженных от мостовой временным деревянным забо-
