полынью и золотой сурепкой. Пагоды папоротника. Поодаль -
анис как рухнувшая колонна,
минарет шалфея в момент наклона -
травяная копия Вавилона,
-83-
зеленая версия Третьеримска! и зеленых пространств. Окраска
где вправо сворачиваешь не без риска вещи на самом деле маска
вынырнуть слева: все далеко и близко. бесконечности, жадной к деталям. Масса,
И кузнечик в погоне за балериной увы, не кратное от деленья
капустницы, как герой былинный, энергии на скорость зренья
замирает перед сухой былинкой. в квадрате, но ощущенье тренья
II о себе подобных. Вглядись в пространство!
В его одинаковое убранство
Воздух, бесцветный вдали, в пейзаже поблизости и вдалеке! в упрямство,
выглядит синим. Порою - даже с каким, независимо от размера,
темно-синим. Возможно, та же зелень и голубая сфера
вещь случается с зеленью: удаленность сохраняют колер. Это - почти что вера,
взора от злака и есть зеленость
оного злака. В июле склонность род фанатизма! Жужжанье мухи,
увязшей в липучке - не голос муки,
флоры к разрыву с натуралистом, но попытка автопортрета в звуке
дав потемнеть и набрякнуть листьям, "ж". Подобие алфавита
передается с загаром лицам. тепло есть знак размноженья вида
Сумма красивых и некрасивых, за горизонт. И пейзаж - лишь свита
удаляясь и приближаясь, в силах
глаз измучить почище синих убежавших в Азию, к стройным пальмам,
особей. Верное ставням, спальням,
утро в июле мусолит пальцем
пачки жасминовых ассигнаций,
лопаются стручки акаций,
и воздух прозрачнее комбинаций
-84-
спящей красавицы. Душный июль! Избыток соек тревожат прибрежный тальник,
зелени и синевы - избитых скрывающий белизну опальных
форм бытия. И в глазных орбитах - мест у скидывающих купальник
остановившееся, как Атилла в зарослях; запах хвои, обрывы
перед мятым щитом, светило: цвета охры; жара, наплывы
дальше попросту не хватило облаков; и цвета мелкой рыбы
означенной голубой кудели волны. О водоемы лета! Чаще
воздуха. В одушевленном теле всего блестящие где-то в чаще
свет узнает о своем пределе пруды или озера - части
и преломляется, как в итоге воды, окруженные сушей; шелест
длинной дороги, о чьем истоке осоки и камышей, замшелость
лучше не думать. В конце дороги - коряги, нежная ряска, прелесть
III желтых кувшинок, бесстрастность лилий,
водоросли - или рай для линий -
бабочки, мальвы, благоуханье сена, и шастающий, как Христос, по синей
река вроде Оредежи или Сейма, глади жук-плавунец. И порою окунь
расположившиеся подле семьи всплеснет, дабы окинуть оком
дачников, розовые наяды, мир. Так высовываются из окон
их рискованные наряды,
плеск; пронзительные рулады и немедленно прячутся, чтоб не выпасть.
Лето! пора рубах навыпуск,
разговоров про ядовитость
грибов, о поганках, о белых пятнах
мухоморов, полемики об опятах
и сморчках; тишины об'ятых
-85-
сонным покоем лесных лужаек, что-то от будущего, от века,
где в полдень истома глаза смежает, европы, железных дорог - чья ветка
где пчела, если вдруг ужалит, и впрямь как от порыва ветра
то приняв вас сослепу за махровый дает зеленые полустанки -
мак или за вещь, коровой лес, водокачка, лицо крестьянки,
оставленною, и взлетает, пробой изгородь - и из твоей жестянки
обескуражена и громоздка. расползаются вправо-влево
Лес - как ломанная расческа. вырытые рядом со стенкой хлева
И внезапная мысль о себе подростка: червяки. А потом - телега
"выше кустарника, ниже ели" с наваленными на нее кулями,
оглушает его на всю жизнь. И еле и бегущий убранными полями
видный жаворонок сыплет трели проселок. И где-то на дальнем плане
с высоты. Лето! пора зубрежки церковь - графином, суслоны, хаты,
к экзаменам, формул, орла и решки; крытые шифером с толью скаты
прыщи, буббоны одних, задержки и стекла, ради чьих рам закаты
других - от страха, что не осилишь; и существуют. И тень от спицы,
силуэты техникумов, училищ удлиняясь до польской почти границы,
даже во сне. Лишь хлысты удилищ бежит вдоль обочины за матерком возницы
с присвистом прочь отгоняют беды. как лохматая Жучка она же Динка;
В образовавшиеся просветы и ты глядишь на носок ботинка,
видны сандалии, велосипеды в зубах травинка, в мозгу блондинка
в траве; никелированные педали с каменной дачи - и в верхотуре
как петлицы кителей, как медали. только журавль, а не вестник бури.
В их резине и в их металле Слава нормальной температуре! -
-86-
на десять градусов ниже тела. с адским пламенем. Ужины на верандах!
Слава всему, до чего есть дело. Картошка во всех ее вариантах.
Всему, что еще вам не надоело! Лук и редиска невероятных
Рубашке, болтающейся, подсохнув, размеров, укроп, огурцы из кадки,
панаме, выглядящей как подсолнух, помидоры, и все это - прямо с грядки,
вальсу издалека "На сопках". и, наконец, наигравшись в прятки
IV пыльные емкости! Копоть лампы.
Пляска теней на стене. Таланты
Развевающиеся занавески летних и поклонники этого действа. Латы
сумерек! крынками полный ледник, самовара и рафинад, от соли
сталин и хрущев последних отличаемый с помощью мухи. Соло
тонущих в треске цикад известий, удода в малиннике. Или - ссоры
варенье, сделанное из местной
брусники. Обмазанные известкой, лягушек в канаве у сеновала.
И в латах кипящего самовара -
щиколотки яблоневой аллеи ужимки вытянутого овала,
чем темнее становится, тем белее; шорох газеты, курлы отрыжек;
а дальше высятся бармалеи из гостинной доносится четкий "чижик";
настоящих деревьев в сгущенной синьке и мысль Симонида насчет лодыжек
вечера. Кухни, зады, косынки,
слюдяная форточка керосинки избавляет на миг каленый
взгляд от обоев и ответвлений
боярышника: вид коленей
всегда недостаточен. Тем дороже
тело, что ткань, его скрыв, похоже
помогает скользить по коже,
-87-
лишенной узоров, присущих ткани, ПРИЛИВ
вверх. Тем временем чай, в стакане,
остывая, туманит грани, I
и пламя в лампе уже померкло.
А после под одеялом мелко В северной части мира я отыскал приют,
дрожит, тускло мерцая стрелка в ветренной части, где птицы, слетев со скал,
отражаются в рыбах и, падая вниз, клюют
нового компаса, определяя с криком поверхность рябых зеркал.
Север не лучше, чем удалая
мысль прокурора. Обрывки лая, Здесь не прийти в себя, хоть запрись на ключ.
пазы в рассохшемся табурете, В доме - шаром покати, и в станке - кондей.
сонное кукареку в подклети, Окно с утра занавешено рванью туч.
крик паровоза. Потом и эти Мало земли, и не видать людей.
звуки смолкают. И глухо - глуше, В этих широтах панует вода. Никто
чем это воспринимают уши - пальцем не ткнет в пространство, чтоб крикнуть: "вон!"
листва, бесчисленная, как души Горизонт себя выворачивает, как пальто,
живших до нас на земле, лопочет наизнанку с помощью рыхлых волн.
нечто на диалекте почек,
как языками, чей рваный почерк И себя отличить не в силах от снятых брюк,
от висящей фуфайки - знать, чувств в обрез
- кляксы, клинопись лунных пятен - либо лампа темнит - трогаешь ихний крюк,
ни тебе, ни стене невнятен. чтобы, руку отдернув, сказать: "воскрес".
И долго среди бугров и вмятин
матраса вертишься, расплетая
где иероглиф, где запятая;
и снаружи шумит густая,
еще не желтая, мощь Китая.
1981
-88-
II III
В северной части мира я отыскал приют, В ветренной части мира я отыскал приют.
между сырым аквилоном и кирпичем, Для нее я - присохший ком, но она мне - щит.
здесь, где подковы волн, пока их куют, Здесь меня найдут, если за мной придут,
обрастают гривой и ни на чем потому что плотная ткань завсегда морщит.
не задерживаются, точно мозг, топя В этих широтах цвета дурных дрожжей,
