и подошла вместе с братом к корзине, где лежал ребенок, у которого теперь
было имя. Она поправила его простынку и улыбнулась брату.
Однако свидетельство о смерти заставляло себя ждать.
Ни на следующей неделе, ни неделю спустя известие от старухи не
приходило. Анна уже рассказала всем, что ждет на днях мужа. Теперь, если ее
спрашивали, она отвечала, что глубокий снег, очевидно, задержал его в пути.
Так прошло три недели, и, наконец встревоженный брат поехал в деревушку под
Аугсбургом.
Он вернулся поздно ночью. Анна еще не спала и, услышав скрип телеги во
дворе, бросилась к двери. Она смотрела, как брат, не торопясь, распрягал
лошадей, и сердце у нее сжалось.
Он привез плохие вести.
Войдя в хижину бобыля, он увидел, что приговоренный к смерти сидит за
столом в одном жилете и уписывает за обе щеки свой ужин. Он был совершенно
здоров.
Рассказывая дальше, крестьянин избегал смотреть Анне в глаза.
Бобыль - кстати, его звали. Оттерер - и его мать были, казалось, не
меньше его изумлены поворотом событий и еще не решили, что делать дальше.
Оттерер произвел на гостя скорее приятное впечатление. Он говорил мало, но,
когда его мать начала жаловаться, что теперь у него на шее нежеланная жена и
чужой ребенок, он велел ей замолчать. Во время беседы он продолжал задумчиво
есть свой сыр, и, когда крестьянин уходил, он все еще ел.
В последующие дни Анна места себе не находила от огорчения. Отрываясь
от домашней работы, она учила мальчика ходить. Когда он выпускал прялку и с
вытянутыми вперед ручонками ковылял к ней. Она, подавляя беззвучное рыдание,
подхватывала его и крепко прижимала к себе.
Как-то раз она спросила брата, что за человек Оттерер. Она видела его
только на смертном одре, да и то вечером, при свете слабой свечи. Теперь она
узнала, что ее муж - вымотанный работой пятидесятилетней человек, словом,
бобыль бобылем.
Скоро она его увидела.
Какой-то разносчик весьма таинственно сообщил ей, что "один известный
ей человек" просит ее в такой-то день и час прийти в такую-то деревню, туда,
где пешеходная дорога сворачивает на Ландсберг. Так встретились супруги
между своими селениями, подобно древним полководцам, которые сходятся между
своими полками, на открытой равнине, занесенной снегом.
Муж не понравился Анне. У него были мелкие нечистые зубы. Он окинул
Анну взглядом с головы до ног, хотя она была закутана в овчинную шубу и не
очень-то много можно было увидеть, и заговорил о "таинстве брака". Она
коротко ответила ему, что должна подумать, а он тем временем пусть передаст
ей через какого-нибудь торговца или мясника, кто ни пройдет через
Гроссайтинген, и по возможности в присутствии ее невестки, что теперь он
скоро приедет и только прихворнул по дороге.
Оттерер вяло, как и все, что он делал, кивнул ей. Он был выше ее на
голову и, разговаривая, смотрел в одну точку на ее шее, и это сильно
раздражало Анну.
Но известие не приходило, и Анна уже подумывала просто уйти с ребенком
со двора и поискать места где-нибудь дальше к югу, в Кемптене или Зонтхофе.
Если бы не то, что на дорогах пошаливали, о чем тогда много говорили, да не
середина зимы, она непременно ушла бы.
Жить в усадьбе становилось все труднее. Невестка за обедом в
присутствии всех работников задавала ей испытующие вопрос о ее муже. Когда
она однажды, глядя на ребенка, с притворным сочувствием громко сказала
"бедный крошка", Анна решила уйти. Но тут ребенок заболел. Беспокойно лежал
он в колыбели, весь горячий, как огонь, с печальными глазками, и Анна
бодрствовала над ним все ночи, переходя от отчаяния к надежде. Когда же дело
наконец пошло на поправку и он снова стал улыбаться, как-то среди дня в
дверь постучали и вошел Оттерер.
Хорошо еще, что в горнице никого не было, кроме Анны и ребенка, не то
ей нужно было бы притворяться, а при ее состоянии это вряд ли. бы ей
удалось. Они долго стояли молча, затем Оттерер сообщил, что он, со своей
стороны, все обдумал и приехал за ней. Он снова упомянул о "таинстве брака".
Анна рассердилась. Твердым, хотя и приглушенным голосом сказала она
мужу, что и не думает жить с ним; она вступила в этот брак только ради сына,
и ничего ей не надо, только чтобы он дал имя ей и ребенку.
Когда она заговорила о ребенке, Оттерер взглянул в ту сторону, где он
лежал в своей корзине и лепетал, но не подошел к нему. Это еще больше
настроило Анну против Оттерера.
Он промычал что-то невразумительное: пусть она снова все обдумает, а
ему-де приходится не сладко. Мать его может спать на кухне...
Тут вошла хозяйка, она с любопытством поздоровалась с Оттерером и
позвала его обедать. Уже сев за стол, он небрежно кивнул хозяину, не делая
вида, будто не знаком, но и не выдавая, что знает его. На вопросы хозяйки он
отвечал односложно, не поднимая глаз от тарелки. Он нашел место в Меринге, и
Анна может переехать к нему. Однако он не сказал, что это должно быть сейчас
же.
Пообедав, Оттерер уклонился от разговора с хозяином и пошел колоть
дрова за домом, чего никто от него не требовал. После ужина, за которым он
опять молчал, хозяйка сама принесла в каморку Анны перину, чтобы он мог
переночевать, но он неуклюже поднялся и пробормотал, что сегодня же вечером
должен отправиться обратно. Прежде чем уйти, он рассеянно уставился на
корзину с ребенком, но ничего не сказал и не дотронулся до него.
Этой ночью Анна заболела, у нее началась лихорадка, которая
продолжалась несколько недель. Она лежала безучастная в постели и только
иногда по утрам, когда жар немного отпускал ее, ползком добиралась до
корзины и подтыкала ребенку одеяльце.
На четвертой неделе ее болезни во двор въехал Оттерер на телеге и увез
ее и ребенка. Анна покорно приняла все это.
Очень медленно к ней стали возвращаться силы; да при жиденьких
похлебках. Какие варили в хижине бобыля, это было и неудивительно; Но как-то
утром она увидела, в какой грязи содержится ребенок, и решительно встала.
Малыш встретил ее своей милой улыбкой, которую, по словам ее брата,
унаследовал от нее. Он очень вырос и с невероятным проворством ползал по
каморке, хлопал в ладоши и, падая носом, только слегка вскрикивал. Она
выкупала его в деревянном корыте и вновь обрела привычную уверенность.
Прошло несколько дней, и ей стало невмоготу в этой убогой хижине. Она
завернула малыша и одеяло, взяла немного хлеба с сыром и убежала.
Она хотела добраться до Зонтхофа, но не далеко ушла. Ноги у нее
подкашивались от слабости, а на дороге лежал талый снег. К тому же война
озлобила народ в деревнях, люди стали скупыми и недоверчивыми.
На третий день своих странствий она провалилась в канаву и вывихнула
себе ногу. Много часов пролежала так Анна, трепеща за ребенка, пока,
наконец, ее не отнесли в какой-то двор, где ей пришлось валяться в хлеву.
Малыш ползал под ногами у коров и только смеялся, когда она то и дело
вскрикивала от страха за него. В конце концов, ей пришлось назвать людям в
усадьбе имя своего мужа, и он снова отвез ее в Меринг.
С тех пор Анна не делала больше попыток бежать и покорилась судьбе. Она
упорно работала. Трудно было выколотить что-нибудь из этого крохотного поля
и кое-как сводить концы оконцами. Однако муж не обижал ее, и ребенок был
сыт. И брат нет-нет, да и навещал их
и привозил какие-нибудь гостинцы, а однажды она даже решилась отдать
покрасить платьице малыша в красный цвет. Красный цвет пристанет сыну
красильщика, подумала она.
Со временем Анна примирилась со своим положением, тем более, что
воспитание ребенка давало ей немало радости.
Так прошло несколько лет.
Как-то раз она пошла в деревню за патокой и, вернувшись, не нашла
ребенка в хижине; муж рассказал ей, что какая-то хорошо одетая женщина
приехала в карете и увезла его. В ужасе Анна прислонилась к стене и в тот же
вечер отправилась в Аугсбург, захватив в дорогу лишь узелок, с едой.
В вольном городе она первым делом бросилась в кожемятню. Ее не
впустили, ребенка она не увидела.
Напрасно сестра и зять утешали ее. Анна побежала к властям, крича вне
себя, что у нее украли сына. Она не постеснялась намекнуть, что мальчика
украли протестанты. В ответ она услышала, что наступили новые времена, между
католиками и протестантами заключен мир. Бедная женщина так ничего и не
добилась бы, если бы не одно необыкновенно счастливое обстоятельство. Ее
дело попало к знаменитому судье, поистине необыкновенному человеку.
Судья Ирнац Доллингер славился на вето Швабию своим грубым обхождением
и своей ученостью; курфюрст баварский, чей спор о правах с вольным имперским
городом попал на решение к Доллингеру, прозвал его "ученый золотарь", но
зато простой народ воспел его в длинной балладе.
Анна предстала перед ним в сопровождении сестры и зятя. В тесной голой
каморке, окруженный кипами пергаментов, сидел коротенький, но очень толстый
старик. Он не стал ее долго слушать. Записав что-то на листке, он проворчал:
"Ступай туда, да только поживее!"-и указал своей пухлой ручкой на то место
комнаты, куда сквозь узкие окна падал свет. Несколько
минут он вглядывался в Анну, затем вздохнул и кивком отослал ее прочь.
На следующий день он прислал за ней судебного служителя и, только она
показалась на пороге, накинулся на нее:
-А ты и не заикнулась о том, что дело идет о кожемятне и богатой
усадьбе?
Запинаясь, Анна ответила, что для нее дело только в ребенке.
- Не воображай, что можешь сцапать кожемятню,- заворчал судья.- Если
этот ублюдок и впрямь твой, все владение отойдет родственникам Цингли.
Анна, не глядя на судью, кивнула. Потом она сказала:
- Ему не нужна кожемятня!
- Он твой или не твой? - заорал судья.
- Мой,- ответила она тихо.- Хоть бы он побыл со мной, пока не выучит
все слова! А он знает только семь.
Судья сердито крякнул и стал приводить в порядок документы на столе.
Затем сказал спокойнее, но все еще сердито:
- Ты держишься за этого сопляка, но и та коза в пяти шелковых юбках
держится за него. А ребенку нужна настоящая мать.
- Да,-сказала Анна и взглянула на судью.
- Убирайся,- проворчал он.- А в субботу приходи в суд.
В ту субботу на главной улице и на площади перед ратушей у Перлахской
башни было черным-черно: всем хотелось присутствовать на процессе.
Удивительный случай вызвал много шуму, в домах и харчевнях люди спорили о
том, кто настоящая мать, а кто самозванка.
К тому же старый Доллингер был широко известен своими процессами,
которые он проводил в народном духе, пересыпая свою речь солеными шутками и
мудрыми пословицами. Его разбирательства привлекали народ больше, чем
церковные проповеди. Неудивительно, что перед ратушей толпились не только
местные жители, но и немало крестьян из окрестностей. Пятница была базарным
днем, и в ожидании процесса они заночевали в городе.
Зал, где Доллингер творил суд и расправу, назывался Золотым залом. Это
был единственный на всю Германию зал такой величины, без колонн: Потолок был
подвешен на цепях к коньку крыши.
Перед кованой решеткой, вделанной в одну из стен, сидел судья Доллингер
- бесформенной грудой мяса. Простой канат отделял его от публики, он сидел
на ровном полу, и даже стола перед ним не было. Уже много лет, как судья
распорядился об этом: он придавал большое значение внешней стороне дела.
В огороженном канатом пространстве разместились фрау Цингли с
родителями, двое приехавших из Швейцарии родственников покойного Цингли -
