время заметно подросли. Если фиолетовый приволок мне малышей
сантиметров по десять росточком, эти стали по крайней мере
вдвое выше. Человек пять постоянно крутились возле бака, ожидая
последнего боя. Пост я убрал за ненадобностью. Все равно теперь
ни один гремлин в бак не сунется, разве что самоубийца.
Да, интересная новость -- врач разрешил Фролову вставать.
Под вечер этого знаменательного дня состоялась решающая схватка.
Гремлин со странным синеватым отливом шерсти подкараулил момент,
когда соперник неосторожно повернулся к нему спиной, прыгнул и
сломал ему хребет. Зрители разразились громкими воплями, прямо
как на хоккее. Случайно или нет, но цвет шерсти нашего
волка-гремлина напоминал цвет офицерского мундира. И кличка
хорошая -- Оберст. Вообще-то у него в морде действительно
проглядывалось нечто гестаповское. Победитель уже навострил
зубы, чтобы плотно поужинать, но под радостные крики болельщиков
был извлечен из бака и отнесен в кают-компанию. Ему был
предложен изысканный ужин -- белый хлеб, варенье, котлеты.
Оберст принял подношение благосклонно, хотя котлеты отверг
вежливо и твердо.
-- Братцы, да он же совершенно ручной, -- изумленно сказал
главный инженер станции, ощупывая карман, куда только что сунул
пачку банкнот.
-- Точно, -- подтвердил кто-то из солдат, поглаживая гремлина по
спинке. Оберст от избытка чувств замурлыкал словно кот.
Зибелла, не без оснований считавший себя всеобщим любимцем,
оказался оттесненым на второй план. Самолюбивый горностай
оскорбился до глубины души. Он торжественно забрал из кухни свою
мисочку и перебрался обратно в мою каюту. Я простил изменника.
Экипаж станции с нетерпением ждал, что будет дальше. Никто толком
не представлял, чем займется волк-гремлин. Мы
предвкушали, как он начнет давить зеленую заразу. Опеку над
Оберстом неожиданно взял врач, оказавшийся большим любителем
животных. Он сказал, что Оберсту вредно много общаться с людьми,
это расшатает его нервную систему... Словом, наговорил всякого
вздора и уволок Оберста к себе в медотсек. Ехидный начальник
штаба предположил, что медик тренируется на животных.
Утром Оберст плотно позавтракал и вышел из медотсека в коридор.
Он совершенно не пугался людей, но и общаться с ними не желал.
За гремлином немедленно увязалась целая толпа сопровождающих.
Мне как генералу неудобно было бежать рядом с солдатами, поэтому
мы с Фроловым следили за ним с помощью голо.
-- Какая милашка, -- были первые слова полковника при виде
Оберста.
Система наблюдения за станцией накануне была по моему приказу
отремонтирована, и я надеялся получить максимум удовольствия.
Топоча копытцами Оберст прогулялся по коридорам, обнюхивая самые
укромные закоулки, заглянул в кают-компанию, где дневальные
прибирались после завтрака. Не понравилось. От двери реакторного
отсека он шарахнулся, как от чумного барака. Возможно у Оберста
оставались какие-то неприятные воспоминания.
Среди зрителей помаленьку начало нарастать нетерпение.
-- Скоро? Когда он ловить начнет?!
Но Оберст не торопился. Он шествовал по коридорам
"Хорса" с важностью настоящего монарха, вступившего на
престол и совершающего коронационный тур. Гремлин принципиально
не замечал людей, только неприветливо фыркал, если кто-то
неосторожно топал рядом. Все-таки росточка он был невеликого.
И когда зрители уже были готовы взорваться негодующими криками.
Оберст заметил норку, прогрызенную гремлинами. Он остановился,
нервно подергивая хвостиком с кокетливой кисточкой на конце.
Потом шумно втянул воздух поросячьим рыльцем. Видимо запах был
достаточно соблазнительным, потом что Оберст плотоядно
облизнулся. Глазки его загорелись кровожадным огнем, он радостно
пискнул и стремительно юркнул в нору. Никто и слова вымолвить не
успел.
Люди остались ждать неведомо чего. Кто-то покашливал, потянулись
сигаретные дымки. Наиболее нетерпеливые начали строить
предположения о том, что сейчас происходит в глубине гремлинских
ходов и лазов. Но камер там не было, поэтому даже мы с Фроловым
могли лишь гадать. Потом горячие головы уверяли, что слышали
топот крошечных копытец внутри переборок и вентиляционных труб,
но я склонен считать это игрой разгоряченного воображения. Зато
раздавшийся в медотсеке истерический вопль был совершенной
реальностью. Орал доктор, пригревший Оберста.
Фролов поспешно переключил обзор на коридор медотсека.
Врач в разодранном халате, белый как мел, старательно пытался
вжаться спиной в переборку, слиться с нею, раствориться в
титановой стали. Трясущейся растопыренной ладонью он тыкал
куда-то в сторону и бессвязно лепетал:
-- Там... Там... Там...
-- Что такое? -- спросил командир станции по громкой связи.
Врач поднял перекошенное лицо к динамику и выдавил:
-- У-ужас-с.
-- Какой ужас? -- оправившийся Фролов был беспощаден к
проявлениям чужой слабости.
Но доктор отвечать уже не мог. Он затравленно взвизгнул и
дробной рысью припустил по коридору, только каблуки засверкали.
Встревоженные люди подбежали к двери медотсека. Даже полковник,
которому ничто не грозило, немного помедлил, прежде чем
переключить обзор. Наконец к медотсеку прибыла спешно
сформированная группа захвата. Кто-то опрометчиво предложил
сначала кинуть внутрь газовую гранату, но его вовремя
остановили. Начальник штаба решил проявить мужество и героизм.
Щелкнув предохранителем автомата, он скомандовал:
-- Открывай!
И, очертя голову, ринулся в распахнутую дверь. Зрители поспешно
закрыли ее, чтобы обезопасить себя от возможных последствий
подвига. Прогремела длинная очередь, раздался звон бьющегося
стекла, и все смолкло. Фролов положил дрожащую руку на
переключатель.
-- Смотрите! -- раздался звенящий от напряжения голос начальника
штаба.
Командир станции переключил обзор. Сначала мы не могли ничего
понять, а потом бешено захохотали. Было в этом смехе нечто
истерическое, мы снимали напряжение.
Расколоченные вдребезги шкафы засыпали весь медотсек стеклянной
пылью. Но стрелял начальник штаба единственно с перепугу. Врага
не было.
На стерильной белизне операционного стола аккуратным рядом были
разложены три гремлиньих тушки. Насколько я мог судить, у них
были перекушены шейные позвонки. Покойники до омерзения походили
на странных зеленоватых крыс, неведомо зачем принесенных в
святая святых медицины. Не удивительно, что помешанного на
чистоте доктора едва не стошнило при виде подобного кощунства. А
в изголовье стола сидел наш Оберст и старательно вылизывал
шерстку. Только недовольно морщился, принюхиваясь к пороховому
дыму.
-- Я же говорил, что он прелесть, -- сказал полковник.
Я внимательно посмотрел на Фролова. Ранее за ним не замечалось
подобной сентиментальности. С чего бы? Или события последних
дней наложили неизгладимый отпечаток на его психику?
Оберст потянулся, сладко зевнул, свернулся клубочком, не обращая
внимания на застывшего статуей начальника штаба. Тот уставился
на волка-гремлина ошалелыми глазами и, неестественно высоко
поднимая ноги, вышел из медотсека, тихонько прикрыв за собой
дверь.
-- Т-с-с... -- шопотом сообщил он. -- Не шумите, а то разбудите.
Он решил вздремнуть.
Глядя на эту комедию, Фролов с недоверием спросил:
-- Три штуки за один раз конечно неплохо. Но ведь их сотни и
сотни. Разве Оберст сумеет их всех передавить?
-- Я сам не очень хорошо знаю, что происходит в подобных
случаях, но только крысиный волк -- самое верное средство
избавить корабль от крыс раз и навсегда. Как волки справляются с
крысами -- не ведаю. Однако, думаю, через самое малое время на борту
не остается ни единой.
-- Подождем, -- согласился полковник. -- А ведь он само обаяние,
-- со странным выражением добавил Фролов.
Врач, оправившись от шока, постарался загладить свою вину перед
Оберстом и снова принялся его опекать. Тем более что наш
волк-гремлин с первого дня приобрел странную привычку
раскладывать трофеи очередной охоты исключительно на
операционном столе. Доктор для порядка добродушно ворчал на
него, но потом всегда менял гнев на милость и угощал охотника
чем-нибудь вкусненьким -- печеньицем, ложечкой сгущенки,
яблочком, ласково приговаривая:
-- Заслужил, заслужил.
Оберст жмурился и урчал.
Вообще у волка-гремлина оказался очень странный вкус. Неделя,
проведенная в панцире реактора, определенно перевернула что-то в
его бедной головенке, и Оберст стал убежденным вегетарианцем. Он
плевался и фыркал при одном только запахе котлет и колбас, а
сырое мясо повергало его в форменную истерику. Он визжал,
царапался и стремглав бежал прочь. Как такое вегетарианство
сочеталось с неистовой свирепостью -- непонятно. Только Оберст
душил любого гремлина, попавшегося ему на глаза.
Тем временем среди оккупировавших закоулки станции зеленых
чертенят началась форменная паника. Днем и ночью из-за переборок
доносились шорохи и топот, резко усиливающиеся в часы промысла
Оберста. До нас долетали перепуганный визг и отчаянная грызня.
Однако волк-гремлин неизменно выходил победителем из всех поединков.
А гремлины так перепугались, что позабыли обычную
осторожность. Они стали бегать коридорам станции даже днем, чего
раньше себе не позволяли. Верхом нахальства было происшествие на
совещании в штабе, когда, спасаясь от разъяренного Оберста, один
из гремлинов взлетел на стол, перебежал под носом у опешивших
офицеров прямо по бумагам и прыгнул на плечо зама по вооружению.
Толстый и краснолицый майор завопил, как первоклассница,
обнаружившая у себя в портфеле лягушку, и опрокинулся на пол
вместе со стулом, набив на затылке изрядную шишку.
Впрочем, гремлина этот отчаянный трюк не спас. Оберст оказался
проворнее, настиг его в углу отсека и прокусил затылок. Потом,
польщенный вниманием собравшихся, торжественно взгромоздил тушку
прямо на колени Фролову.
Тот сначала оторопел, но, видя сияющего неподдельной радостью
Оберста, ласково пробормотал:
-- Вот негодяйчик.
Оберст ликующе запищал, вполне согласный с похвалой в свой
адрес. А дальше произошло и вовсе неожиданное. Командир станции
достал из стола шоколадку и протянул гремлину:
-- Получай, отличник боевой и политической.
Оберст с чмоканьем вгрызся в лакомство, а Фролов предложил:
-- Перейдем в другой кабинет. Не будем ему мешать.
Положение на станции заметно менялось к лучшему. Первыми это
заметили многострадальные техники. Если помните, "Хорс"
долго мучился от различных неполадок в инженерных системах. Но
вот снова в трубах зажурчала горячая вода -- и мир не рухнул.
Отремонтировали систему снабжения холодной водой, и оказалось,
что ежедневное умывание не подрывает дисциплину.
Однако поголовье гремлинов не убывало, что заметно нервировало
Фролова. Хотя вредительство прекратилось, было очевидно, что
опасное соседство таит в себе постоянную угрозу новых нападений.
Да и Главный Маршал, сначала удовлетворенный обнадеживающими
рапортами Фролова, теперь начал гневаться. Я клятвенно заверил,
что через три дня даже ищейка на станции гремлинского духа не
учует, если только мне развяжут руки. Главный Маршал почесал
усики, хмыкнул и приказал Фролову исполнять любые мои приказы в
течение трех дней, после чего препроводить под стражей в
распоряжение военной прокуратуры. Фролов уточнил: в любом
случае? Главный Маршал поправил: если гремлины не выведутся.
Мне взгрустнулось. Вот она человеческая неблагодарность. Я спас ему
две станции -- "Сварог" и "Хорс", а ему все
мало. Я вызвал Ерофея, с головой ушедшего в печные дела.
-- Что скажешь?
-- Если их просто выкинуть, они прилетят снова, -- мудро сказал
домовой.
-- А как твоя печка?
-- Ты сам говорил, что против гремлинов она не поможет.
-- Значит, мне конец... -- Я хлебнул из фляжки.
Ерофей горестно всхлипнул.
-- Мне будет не хватать тебя.
Я треснул кулаком по столу.
-- Рано хоронишь! Вот придумаю...
-- Думай.
И вдруг ослепительной молнией сверкнула догадка.
-- Придумал!!!
