разворачивалась и скрывалась в весенней тьме, и вой ее,
мечтательный и тонкий, летел следом, подобный шлейфу дымчатого
пеньюара. По пятам за ней уносились и псы. Последним, зовя ее и
сквернословя, бежал Фаррелл. Развеселая брачная процессия
всякий раз быстро оставляла его далеко позади, оставляла
карабкаться, спотыкаясь, по ржавым железным лестницам в такие
места, где он непременно падал, зацепившись за мусорный бак. И
все же со временем он неизменно отыскивал их, пролетев
вприпрыжку по Бродвею или трусцой перемахнув Колумбус-авеню по
направлению к Парку; он слышал, как они шумят на кортах у реки,
слышал треск теннисных сеток, раздираемых в клочья над Лилой и
ее минутным Аресом. Счет псам шел уже на дюжины, они сбегались
со всех сторон. Счастье распирало их, но Фаррелл швырялся в них
камнями и орал, и они удирали.
Впереди бежала волчица, она бежала по тротуару или по
мокрой траве, удовлетворенно помахивая хвостом, однако глаза ее
по-прежнему оставались голодными, а в вое все более явно
различалась угроза и все менее явно - томление. Фаррелл
понимал, что до восхода солнца ей необходимо отведать крови и
что гоняться за нею и опасно, и бесполезно. И все же ночь
наматывалась на свою бобину и разматывалась снова, и он вновь и
вновь понимал все то же, и мчался по тем же улицам и видел, как
те же самые парочки обходят его стороной, принимая за пьяного.
По временам рядом с Фарреллом останавливалось такси, и из
него вылезала миссис Браун; происходило это как правило на
углу, через который только что кубарем прокатились псы, сшибая
корзины, штабелями составленные в дверях магазинов, и разнося
по улице содержимое газетных стоек, притулившихся у входов в
подземку. Стоящая в платье из черной тафты среди рассыпавшихся
кочанов, с грудью, придававшей ей сходство с морским паромом -
но столь же узкая в бедрах, как и ее дочь-волчица - с
растрепанными темно-фиолетовыми волосами, с поднятой вверх
рукой, с оранжевым, разинутым в вопле ртом, она была уже не
Берникой больше, но оскорбленной богиней плодородия, пришедшей,
чтобы погубить урожай.
- Надо разделиться! - кричала она Фарреллу, и каждый раз
это представлялось ему хорошей идеей. И каждый раз, потеряв
след Лилы, он принимался искать миссис Браун, потому что она-то
со следа никогда не сбивалась.
Раз за разом подворачивался Фарреллу и управляющий из его
дома - выскакивал из переулков, из дверей, ведущих в подвалы,
или спрыгивал с грузовых лифтов, открывающихся прямо на улицу.
Фаррелл слышал звяканье несчетных ключей о дощечку, заткнутую
управляющим за пояс.
- Вы ее видели? Видели ее, волчицу, убила мою собаку?
Армейский, сорок пятого калибра револьвер, мерцал и
подрагивал под толстой, некрасивой луной, точь в точь как
безумные глаза управляющего.
- Помечены знаком креста, - он похлопывал револьвер по
стволу и, будто маракосом, тряс им под носом у Фаррелла, -
помечены и освящены священником. Три серебряных пули. Она убила
мою собаку.
Голос Лилы прилетал к ним из далекого Гарлема или из
близкого Линкольн-центра, и человечек, завившись винтом,
проваливался сквозь землю, исчезая в щели между двумя
тротуарными плитами. Фаррелл отлично сознавал, что управляющий
гоняется за Лилой под землей, пользуясь ключами, которые только
у таких управляющих и имеются, чтобы опускаться на лифтах в
черные под-под-подземелья, лежащие много ниже велосипедных
кладовок, сотрясающихся прачечных помещений, ниже кочегарных,
ниже проходов, стены которых украшены шкалами вольтметров и
амперметров, а потолки - дородными трубами парового отопления;
он опускался в подземные области, где переваливаются, будто
киты, величавые, тусклые магистрали водопровода и горделиво
дыбятся газовые трубы, и переплетаются корневые системы
огромных домов; опускался и крался по тайным ходам со своими
серебряными пулями и звякающими о дощечку ключами. Подобраться
к Лиле вплотную ему так и не удалось, но и сильно отстать от
нее он не отставал.
Пересекая автостоянки, перелетая прыжками над
сомкнувшимися бамперами, проскальзывая и пританцовывая между
призрачными детьми в флуоресцентных одеждах, скачками, словно
спешащий к верховьям лосось, одолевая струи изливающихся из
театров людей, торопливо минуя обремененные смертью лица,
плывущие в потоке ночной толпы подобно блуждающим минам, и
избегая в особенности лиц безумцев, жаждущих рассказать ему,
каково оно быть безумцем - Фаррелл всю эту долгую ночь гнался
за Лилой Браун по городу. Никто не предлагал ему помощи, не
пытался преградить дорогу страховидной суке, прыжками летящей
по улицам во главе лавины разномастных, горячечных обожателей -
но с другой стороны, псам тоже приходилось протискиваться мимо
тех же тесно ступающих ног и мстительных тел, что и Фарреллу.
Толпа замедляла движение Лилы, и все же он испытывал
облегчение, когда она сворачивала на улицы попустынней. Уже
скоро ей так или этак придется пролить кровь.
Сновидения Фаррелла, после того как он прокручивал их
несколько раз, лишались четкости очертаний, то же самое
случилось и с этой ночью. Полная луна соскальзывала с неба,
тая, будто ком масла на сковородке, и сцены, завязшие в памяти
Фаррелла, начали съеживаться, проникая одна в другую. Куда бы
он ни сворачивал, шум поднимаемый Лилой и ее ухажерами,
становился все тише. Миссис Браун, выцветая, возникала и
исчезала через все более долгие промежутки времени, и лишь
управляющий вспыхивал, будто огонь Святого Эльма, в темных
проемах дверей и под решетками метро, и ствол его револьвера
испускал радужные лучи. Наконец, Фаррелл потерял Лилу
окончательно и, как ему показалось, проснулся.
- Чертова шлюха, - громко сказал он. - Ну ее к дьяволу.
Хочет дурить, пусть дурит.
Он погадал немного, бывают ли у оборотней щенки и на что
они похожи. Лила, наверное, уже принялась за своих ухажеров, ей
нужна кровь. Бедные псы, подумал он. Они были такие грязные,
счастливые и ни о чем не подозревали.
- В этом содержится нравственный урок для всех нас, -
сентенциозно провозгласил он. - Не будь дураком, не связывайся
с незнакомыми, на все готовыми дамочками. Такие способны тебя
убить.
Он пребывал в несколько истерическом состоянии. И тут, в
двух кварталах от себя, в льющемся с реки сером свете он увидел
спешащую сухопарую фигуру, уже одинокую. Фаррелл не стал ее
окликать, но как только он побежал, волчица остановилась и
повернула к нему морду. Даже на таком расстоянии видны были
крапинки и прожилки в ее одичалых глазах. Она оскалила зубы,
приподняв с одной стороны губу, и зарычала, словно горящее
дерево.
Фаррелл, семеня, приближался к ней и кричал:
- Домой, домой! Лила, дурища, иди домой, уже утро!
Рычала волчица страшно, но когда до Фаррелла осталось
меньше квартала, она вновь развернулась и метнулась через улицу
в сторону Вест-Энд-авеню.
- Вот и умница, - сказал Фаррелл и заковылял следом.
Перед восходом солнца изрядное число обитателей
Вест-Энд-авеню выходят, чтобы прогулять своих собак. Фаррелл и
сам так часто выгуливал здесь бедного Грюнвальда, что знал
многих из этих людей в лицо, а с некоторыми даже беседовал.
Среди тех, кто ни свет ни заря выходил на улицу, было немалое
число проституток и гомосексуалистов - судя по всему и те, и
другие в обязательном порядке заводили собак, во всяком случае
в Нью- Йорке. Почти всегда одни, они мирно прогуливались
взад-вперед по Девяностым улицам, следом за своими маленькими,
суетливыми собачонками, заключив недолгое перемирие с городом и
со сходящей на нет ночью. Фарреллу порой мерещилось, что на
самом деле все они спят, что только в этот час им и удается
немного отдохнуть.
Роби и двух его собачонок, Булку и Пончика, Фаррелл
признал издали. Роби жил в квартире прямо под Фарреллом и жил
обычно несчастливо. Собачонки были наводящими оторопь помесями
чихуахуа с йоркширским терьером, но Роби их любил.
Первым Лилу увидел Пончик, кобель. Он в восторге
загавкал, приветствуя ее и предлагая свои услуги (согласно
Роби, Булка ему прискучила и вообще он предпочитал дам
покрупнее), выдрал поводок из хозяйской руки и кинулся Лиле
навстречу. Волчица бросилась на него еще до того, как он
осознал свою роковую ошибку, отчаянным прыжком увернулся от нее
и, подвывая от ужаса, помчался к хозяину.
Роби закричал, Фаррелл изо всех сил рванулся вперед, но
Лила сшибла Пончика с ног и, не позволив даже упасть на землю,
разорвала ему горло. И согнулась над телом, жутко зарывшись в
него мордой.
Роби приблизился к Лиле достаточно, чтобы броситься на
нее и попытаться оттащить от своего мертвого пса, но вместо
того повернулся к Фарреллу и принялся с порядочной силой и
точностью молотить его кулаками.
- Проклятый, проклятый! - рыдал он.
Булка, вопя, как мандрагора, удрала за угол. Фаррелл,
подняв перед собой руки, прикрывался ими от ударов, не
перестава между тем орать на Лилу, пока не сорвал голоса. Но
Лилой владела безумная жажда крови, а какова она в такие
минуты, Фаррелл никогда даже не пытался вообразить. Псов,
любивших ее всю ночь, она почему-то пощадила, однако теперь ею
владела жажда. Она месила мордой тело Пончика, тычась в него,
будто сосущий щенок.
По всей утренней улице заливались трубным лаем собаки.
Уворачиваясь от мягких кулачков, Фаррелл смотрел, как они,
путаясь в волочащихся поводках, приближаются аллюром, слишком
быстрым для их коротких ножек. По большей части это были
мелкие, забалованные песики, перекормленные, одышливые и далеко
не юные. Владельцы песиков выкрикивали вдали их недостойные
мужчин имена, но они отважно ковыляли навстречу собственной
смерти, вылаивая обещания, далеко превосходящие размерами их
самих, и ни один из них не оглянулся назад.
Волчица подняла багровую по самые глаза морду. Песики
начали запинаться, ибо им ведом был запах убийцы, и они при
всей их глупости и близорукости умели понять, кто перед ними
стоит. Однако им ведом был также запах любви, а сами они были
все до единого джентльмены.
Она убила первых двух, приблизившихся к ней, - шпица и
кокер-спаниеля - дважды лязгнув челюстями. Но полакомиться не
успела, поскольку на нее вскарабкались три пекинеса, даром, что
им пришлось для этого залезть друг другу на спину. Лила молча
крутнулась, и пекинесы разлетелись в стороны, скулящие, но
невредимые. Впрочем, стоило ей отвернуться, как вся троица
снова оказалась тут как тут, только теперь к ним присоединилась
пара доблестных пуделей. Одного из них Лила прикончила,
обернувшись еще раз.
Роби отцепился от Фаррелла и припал к столбу светофора -
Роби рвало. Но уже подбегали новые люди: средних лет чернокожий
мужчина, плачущий; полноватый юноша в пластиковом пальто и
домашних шлепанцах, взвизгивающий: "О, Господи, она же их ест,
посмотрите, она их по-настоящему ест!"; две тощих, лишенных
возраста девушки в слаксах, обе с пышными бежевыми начесами.
Все они отчаянно окликали своих, не обращающих никакого
внимания на оклики кобельков, все вцеплялись в Фаррелла и орали
ему в лицо каждый свое. Начали останавливаться проезжающие
машины.
Небо стало уже прозрачным и холодным, бледно-золотым на
востоке, но Лиле было не до неба. Со всех сторон облепленная
роем песиков, она металась, поднималась на дыбы, кружила на
месте, огрызаясь окровавленной пастью. Песики были в ужасе, но
дела своего не бросали. Запах любви говорил им, что они -
