уж и старался его отыскать: нелюбовь к выяснению отношений и
вправду была в Фаррелле сильнее страха перед оборотнями -
примерно такие же затруднения испытывал он, когда речь заходила
о ее игре на гитаре, ее керамике и о спорах насчет политики,
которые она затевала на вечеринках.
- Понимаешь, - говорил он Бену, - это как бы еще одна ее
слабость, пользоваться которой нехорошо. Примерно в этом роде.
Весь тот месяц они часто занимались любовью. Запах Лилы
стоял в спальне, из которой еще не выветрился остававшийся
почти зримым запах волчицы, оба отдавали то ли дикой природой,
то ли зоопарком - тяжелые, теплые, резкие, пугающие запахи,
казавшиеся в их первозданности только более сладкими. Фаррелл
стискивал Лилу в объятиях, сознавая, кто она, и терзаясь
страхом, но перекинься она в эту минуту волчицей, он бы ее не
выпустил. Она испытывал облегчение, глядя на Лилу спящую, на ее
туповатые детские ногти и кожу у рта, покрытую сыпью из-за
привычки перекусывать на ходу шоколадом. Она любила украдкой
полакомиться сладостями, но те всякий раз ее выдавали.
В конце концов, это всего лишь Лила, думал он, засыпая.
Мать вечно прятала от нее сладости, а Лила их находила. Теперь
она большая, замуж не вышла, в университет не поступила, а
живет вместо этого в грехе с ирландцем-музыкантом и может
позволить себе какие угодно конфеты. Интересный получается
оборотень. Бедная Лила, разучивающая на гитаре "Кто прикончил
Дэви Мура?"...
В записке говорилось, что ей сегодня придется допоздна
работать в магазине, может быть даже всю ночь - раскладка
товара. Фаррелл долго слушал Телеманна, разбавляя его Джанго
Рейнхардтом, потом присел с "Золотой Цепью" на стул у окна.
Луна сияла над ним, яркая, тоненькая и острая, будто крышка,
вырезанная из консервной банки, Фаррелл задремывал и
просыпался, а она, казалось, стояла на месте.
Несколько раз за ночь звонила Лилина мать, что его
подивило. Лила все еще забирала почту и узнавала о звонках к
ней по своему прежнему адресу, - две делившие с ней квартиру
подружки прикрывали ее, когда возникала необходимость, но
Фаррелл питал абсолютную уверенность в том, что мать Лилы
знает, где и с кем она живет. Фаррелл был большим специалистом
по матерям. При каждом звонке миссис Браун называла его
по-имени - Джо - и это тоже повергало Фаррелла в изумление,
поскольку он знал, что она его ненавидит. Подозревает,
наверное, что у нас с ней есть общая тайна? Ах, бедная Лила.
Когда телефонный звонок разбудил его в последний раз,
было еще темно, но свет дорожных огней уже не обрамлялся
туманными кольцами, и машины по-иному звучали на прогревающейся
мостовой.
На улице мужской голос отчетливо произнес:
- Я бы его пристрелил. Пристрелил бы и все.
Прежде чем снять трубку, Фаррелл отсчитал десять звонков.
- Позовите Лилу, - сказала миссис Браун.
- Ее нет.
Что будет, если солнце застанет ее на улице, что если она
обратится в себя прямо под носом полицейского или водителя
автобуса, или парочки монахинь, поспешающих к ранней мессе?
- Лилы нет, миссис Браун.
- У меня имеются основания полагать, что это неправда, -
раздраженный, упругий голос лишился всяких потуг на дружелюбие.
- Мне нужно поговорить с Лилой.
Фаррелл вдруг разозлился до того, что весь затрясся и во
рту у него пересохло.
- А у меня имеются основания полагать, что вы одышливая
старая сука и буржуазная сталинистка. Как вам это понравится,
миссис Б.?
И в тот же миг, будто вызванная из небытия его гневом, в
двух футах от Фаррелла объявилась волчица. Шкура ее потемнела и
словно полиняла от пота, из пасти вожжой свисала желтоватая,
смешанная с кровью слюна. Она посмотрела на Фаррелла и
испустила низкое горловое рычание.
- Минутку, - сказал он и прикрыл трубку ладонью.
- Это тебя, - сказал он волчице. - Мамаша.
Волчица жалобно, почти неслышно заскулила и, приволакивая
лапы, поплелась к нему. Силы явно оставляли ее. Миссис Браун
зудела над ухом Фаррелла, будто жук, прилипший к освещенному
окну.
- Что-что? Алло, что такое? Послушайте, немедленно
позовите Лилу к телефону. Алло? Я хочу поговорить с Лилой. Я
знаю, что она там.
Фаррелл положил трубку в тот миг, когда солнце тронуло
угол окна. Волчица обращалась в Лилу. Как и прежде, она издала
всего один звук. Телефон зазвонил снова, и Лила, не глядя на
Фаррелла, взяла трубку.
- Берника? - она всегда называла мать по имени. - Да...
нет-нет... да, все в порядке. В порядке, просто забыла
позвонить. Нет, все хорошо, я же тебе говорю. Берника,
ниоткуда не следует, что ты обязательно должна закатывать
истерику. А я говорю, закатываешь.
Она рухнула на кровать, нащупывая под подушкой сигареты.
Фаррелл поднялся и пошел варить кофе.
- Ну, были небольшие сложности. Понимаешь, пришлось
отправиться в зоопарк, потому что я никак не могла найти... да
знаю я, Берника, знаю, но это было, когда это было? - три
месяца назад. Я просто не знала, что у них так рано отрастают
рога. Берника, ты же знаешь, я ничего не могу поделать. Там
была всего пара каких-то кошек и они... ну, конечно, они меня
отогнали, но я... хорошо, мама, Берника, что я по-твоему должна
была делать? Нет, ты скажи, что я должна была делать? Зачем ты
вечно сцены устраиваешь... почему я кричу? Потому что иначе ты
меня попросту не услышишь. Ты помнишь, что сказал доктор
Шехтман - что? Да нет, я же тебе говорю, я просто забыла
позвонить. Нет, это и есть причина, единственная и настоящая
причина. Хорошо, а кто в этом виноват? Что? Ох, Берника, ради
Христа! Ну ладно, а папа-то тут причем?
От кофе и завтрака она отказалась, но присела в халате к
столу и начала жадно глотать молоко. Фаррелл еще ни разу не
видел, чтобы она пила молоко. Лицо у нее было пепельно-
бледное, глаза покраснели. Вид после разговора с матерью стал
такой, словно она провела с этой женщиной десять раундов.
Фаррелл спросил:
- Давно это с тобой?
- Девять лет, - ответила Лила. - Со времени созревания. В
первый день - судороги, на второй - вот эта история. Мое
причащение к женственности.
Она фыркнула, расплескав молоко.
- Дай еще, - сказала она. - Никак не избавлюсь от этого
привкуса.
- А кто об этом знает? - спросил он. - Пэт и Джанет?
Так звали девушек, с которыми она делила квартиру.
- О Господи, конечно, нет. Я ничего им не говорила.
Берника, разумеется, знает и доктор Шехтман - мой аналитик. И
еще ты. Больше никто.
Фаррелл молча ждал. Врать она не умела и если врала, то
сразу становилось ясным, в чем состоит настоящая правда.
- Ну, был еще Микки, - сказала она. - Парень, о котором я
тебе рассказывала в нашу первую ночь, помнишь? Но он не в счет.
Он наркоман. Глотает свой ЛСД в Ванкувере, нашел тоже место. Он
никому не скажет.
Фаррелл подумал: интересно, обо мне какой-нибудь девушке
случалось говорить таким тоном? Вообще-то сомнительно. Лила
продолжала:
- Держать это дело в секрете было не так уж и трудно.
Правда, от много пришлось отказываться. Я, например, никогда не
могла участвовать в конных походах, а мне до сих пор хочется. И
еще, когда я кончала школу, мы ставили пьесу. У меня была роль
девушки в "Лилиом", но премьеру перенесли на другой день и мне
пришлось сказать, что я заболела. Ну и зимой приходится тяжело,
потому что солнце садится слишком рано. Но по правде сказать,
все это доставляет мне куда меньше хлопот, чем мои проклятые
аллергии.
Она засмеялась, но Фаррелл не ответил ей тем же.
- Доктор Шехтман говорит, что основа тут сексуальная, -
сообщила она. - По его словам, вылечиться можно, но это займет
много лет. Берника считает, что мне следует пойти к другому
врачу, но я не хочу обращаться в женщину, меняющую аналитиков,
как перчатки. Пат как-то за один месяц побывала у пятерых.
Джо, ты бы сказал что-нибудь. Или просто ушел.
- Ты нападаешь только на собак? - спросил он. Выражение
Лилиного лица не изменилось, но стул под ней заходил ходуном и
молоко расплескалось снова. Фаррелл спросил еще раз: - Ответь
мне. Ты убиваешь только собак, кошек и зверей в зоопарке?
На ресницах Лилы начали собираться слезы, увесистые,
медленные, блестящие, словно ножи под утренним солнцем. Она не
решалась взглянуть на него, а когда попыталась заговорить, в
горле у нее что-то захрустело, словно ломаемый хрящ.
- Ты не понимаешь, - наконец прошептала она. - Ты даже
представления не имеешь, что это такое.
- Что верно, то верно, - откликнулся Фаррелл. На эту
фразу он всегда старался отвечать с предельной честностью.
Он взял Лилу за руку, отчего она расплакалась
по-настоящему. Слышать ее рыдания было невыносимо, Фаррелла
они напугали сильнее любого звука, который способна издать
волчица. Фаррелл обнял ее, и она забилась у него в руках,
словно севший на мель корабль, по которому лупят волны. Вечно
мне достаются плаксы, с грустью подумал он. Каждая моя девушка
рано или поздно начинает плакать. Правда, не из жалости ко мне.
- Не покидай меня! - всхлипывала она. - И зачем я к тебе
переехала, знала же, что добра не выйдет, но только ты меня не
покидай! У меня никого нет, кроме Берники и доктора Шехтмана, а
они мне чужие. Мне нужен кто-нибудь еще, я так одинока. Не
бросай меня, Джо. Джо я люблю тебя. Люблю.
Словно слепая, она шарила пальцами по его лицу. Фаррелл
гладил ее по волосам, по шее с узелками позвонков и изнывал от
желания, чтобы ее мамаша позвонила снова. Он ощущал себя
умудренным, усталым, утратившим плотские позывы. Я снова влип
все в ту же историю, думал он.
- Я люблю тебя, - повторяла Лила. И он отвечал ей, думая:
все в ту же историю. Раз за разом повторять одну и ту же
ошибку, в этом есть свои преимущества, и немалые. В конце
концов, ты с ней осваиваешься, можешь изучить ее, добраться до
самого дна, так что она станет твоей по-настоящему. Снова все
та же добрая, старая ошибка, только на этот раз пунктик у моей
девушки выглядит совсем по-другому. Но сути прежняя. Я влип все
в ту же историю.
Домом, в котором жил Фаррелл, управлял человек лет
тридцати-пятидесяти: темноволосый, тощий, подвижный и мучимый
постоянным ознобом. То ли латыш, то ли литовец, по-английски он
говорил плохо. Запах приводных ремней и стоялой воды исходил от
него, он был довольно силен, но на странный манер, как бывают
сильны небольшие, щуплые зверьки. Глаза его казались почти
фиолетовыми и немного вытаращенными, напряженными - ужасные
глаза ангела-провозвестника, внезапно пораженного немотой.
Целыми днями он бродил по подвалам, простукивая трубы и
разбирая на части лифтовые механизмы.
С Лилой управляющий познакомился всего через несколько
часов после Фаррелла, в самую первую ночь, когда Фаррелл привел
ее к себе. Едва увидев ее, человечек отпрыгнул в сторону,
уронив обезноживший стул, который куда-то тащил. Он и сам
свалился на стул и не попытался подняться, а только съежился,
задыхаясь, отфыркиваясь, пытаясь одновременно перекреститься и
состроить из пальцев рога. Фаррелл хотел помочь ему встать, но
управляющий только взвизгнул. Правда, еле слышно.
Этот случай можно было счесть смешным, либо неловким,
если бы не то обстоятельство, что с той же минуты Лила
прониклась в отношении управляющего точно таким же страхом. Ни
под каким видом ее невозможно было заставить спуститься в
подвал, а в дом она входила или выходила из него, лишь
