удостоверясь, что управляющего нигде поблизости нет. В то время
Фаррелл думал, что она приняла его за помешанного.
- Как он ее раскусил, ума не приложу, - рассказывал он
Бену. - Видимо, если человек верит в оборотней и вампиров, то
он их, скорее всего, сразу и узнает. Я вот в них на грош не
верил, ну и живу теперь с одним.
Он прожил с Лилой всю осень и зиму. Они вместе ходили в
кино и в гости, вместе возвращались домой. Лила стала немного
лучше готовить, забросила гитару и завела кошку по имени
Теодора. По временам она плакала, но, в общем, не часто.
Оказалось все-таки, что она не настоящая плакса.
Она рассказала о Фаррелле доктору Шехтману, и тот сказал,
что эти отношения, вероятно, принесут ей большую пользу. Пользы
они не принесли, но и вреда особого тоже. В постели у них все
складывалось неплохо, хоть Фаррелла и томило подозрение, что
возбуждает его в основном ощущение присутствия и запах той,
Другой. Что до всего остального, то они почти стали друзьями.
Фаррелл понял, что не любит Лилу еще до того, как узнал, кто
она такая на самом деле, и потому не испытывал особенных
терзаний, когда ему становилось с ней скучно.
- К весне все самой собой рассосется, - сказал он Бену. -
Растает, вместе со льдом.
- А если нет? - спросил Бен. Они опять обедали вдвоем в
кафе-автомате. - Если оно так и будет тянуться, что ты тогда
станешь делать?
- Все не так просто.
Фаррелл отвел глаза от лица Бена и занялся исследованием
таинственных, топких глубин своего мясного пирога.
- Беда в том, - сказал он, - что я ее слишком хорошо
знаю. Вот где я действительно промахнулся. Не следует залезать
человеку в душу, если не собираешься в том или ином смысле
остаться с ним надолго. Встречайся, расставайся - если ты
сохраняешь при этом полное невежество, тогда все в порядке, а
узнавать человека по настоящему не стоит.
Примерно за неделю до полнолуния Лила становилась нервной
и крикливой и оставалась такой до дня, предшествовавшего
метаморфозе. В этот день она неизменно бывала с ним ласкова, в
ней проступала безысходная нежность - такая, как если бы им
предстояла долгая разлука; однако назавтра она погружалась в
молчание, произнося что-либо лишь когда избежать этого было
невозможно. В последний день ее непременно одолевал насморк,
она казалась бледной, дерганой, больной, но все равно уходила
на работу.
Фаррелл питал уверенность, хотя она никогда не говорила
об этом, что превращение в волчицу, как правило, дается ей
легко, а вот возвращение в человеческий облик - мучительно.
Перед самым восходом луны она раздевалась догола, вынимала из
волос заколки и застывала в ожидании. Фаррелл ни разу так и не
смог заставить себя не зажмуриваться, когда она тяжело
брякалась на четвереньки, но в предшествующие этому мгновения
он иногда успевал заметить возникающее на ее лице выражение,
которого он никогда больше не видел, разве что в минуты любви.
И каждый раз оно потрясало Фаррелла, ибо было выражением
невиданного счастья, вызванного тем, что ей больше не нужно
быть Лилой.
- Я ее знаю, понимаешь? - пытался он втолковать Бену. -
Она любит цветные фильмы, но единственно потому, что волки не
различают цветов. Она терпеть не может "Модерн Джаз Квартет",
но пару дней после полнолуния только его и слушает. И все
остальное в этом же роде. Никогда не пьет помногу на
вечеринках, потому что боится проболтаться. Мне просто трудно
уйти от нее, вот в чем дело. Придется тащить с собой все, что я
о ней знаю.
- А управляющего она боится по-прежнему? - спросил Бен.
- О, Господи, - сказал Фаррелл. - В последний раз она
угробила его пса. Красивый такой был далматин. Она не знала,
чья это собака. Теперь, завидев ее, он не прячется, а
награждает ее таким взглядом, будто вот-вот зарежет. Что он по-
настоящему умеет, так это ненавидеть, у него к этому дар от
природы.
Он встал и начал натягивать плащ.
- Лучше бы он ее мамашей занялся. Хоть какая-то была бы
польза. Я тебе не говорил? - она теперь желает, чтобы я звал ее
Берникой.
- Фаррелл, - сказал Бен, - я бы на твоем месте бежал из
страны. Честное слово.
Они вышли под февральскую морось, которая никак не могла
решиться, чем ей стать - дождем или снегом. До самого угла, на
котором он сворачивал к своему магазину, Фаррелл молчал. И
только там почти неслышно сказал:
- Нужно быть черт знает каким осторожным. Кому интересно
знать, во что иногда превращаются люди?
Настал май и настала ночь, когда голая Лила снова застыла
перед окном в ожиданьи луны. Фаррелл возился с посудой, с
пакетами для отходов, кормил кошку. В эти минуты он всегда
испытывал неловкость. Он как раз спросил у нее: "Как по-твоему,
сохранить остатки риса?" - когда звякнул телефон.
Звонила мать Лилы. Она теперь названивала по два-три раза
в неделю.
- Это Берника. Ну, как там нынче мой ирландец?
- Все нормально, Берника, - сказал Фаррелл.
Лила вдруг закинула назад голову и мощно, с подвыванием
выдохнула воздух. Кошка беззвучно зашипела и смылась в ванную
комнату.
- Звоню, чтобы заманить вас к себе в эту пятницу, -
продолжала миссис Браун. - Ко мне собирается пара старых
друзей, и что если не будет никого помоложе, мы так и просидим
весь вечер, разговаривая о том, по какой причине у
Прогрессивной партии ничего не клеится. Они из этих, знаете,
закаленные левые. Так что если тебе удастся уговорить нашу
девушку, чтобы она провела вечерок в Скуоресвилле...
- Я у нее спрошу.
"Как она это делает, жуткая баба? - думал он. - Каждый
раз, разговаривая с ней, я ощущаю себя женатым человеком. И
ведь вижу ее насквозь и ничего не могу поделать."
- Утром переговорю с ней, - сказал он.
Лила дергалась в лунном свете, то ли танцуя, то ли
пытаясь не утонуть.
- А, - сказала миссис Браун. - Ну да, конечно. Пусть она
мне перезвонит.
Она вздохнула.
- Это такое утешение, знать, что ты рядом с ней. Спроси,
не будет она против, если я приготовлю фондю.
Волчица из Лилы получалась красивая: высокая,
широкогрудая для самки, движущаяся легко, будто вода, стекающая
по скале. Темно- бурая, при определенном освещении отдающая в
красноту шкура с белыми пятнами на груди. Глаза бледно-зеленые
- такой цвет приобретает небо, когда близится ураган.
Обычно Лила убегала, едва завершив превращение, потому
что не любила показываться ему в волчьем обличьи. Но сегодня
она неторопливо приблизилась к Фарреллу, двигаясь как-то
странно, чуть ли не приволакивая задние лапы. Она подвывала,
негромко и тонко, и смотрела мимо него.
- В чем дело? - глупо спросил он.
Волчица заскулила, улезла под стол и принялась тереться
боком о ножку. Потом улеглась на пол, перекатилась на спину,
при этом звук, трепетавший в ее горле, обратился в странный
тоскливый тонкий вопль - не в вой охотящегося волка, а в
призывную трель, становящуюся дыханием.
- О Господи, перестань! - с трудом выговорил Фаррелл. Но
волчица села и снова завыла, и откуда-то с берега реки ей
ответила собака. Волчица помахала хвостом и заскулила.
Фаррелл сказал:
- Ужин будет готов ровно через две минуты. Что с тобой
такое?
Из квартиры вверху послышалась топотня, приглушенные
испуганные голоса. Еще одна собака завыла, уже поближе, и
волчица немного придвинулась к окну, извиваясь, не отрывая зада
от пола, словно пытающийся улепетнуть, еще не научившийся
ходить младенец. Она через плечо оглянулась на Фаррелла, ее
колотила буйная дрожь. Повинуясь внезапному порыву, он схватил
телефонную трубку и позвонил ее матери.
Глядя, как волчица, раскачиваясь и стеная, ползет по
полу, он описал ее действия миссис Браун.
- Я ее никогда еще такой не видел, - сказал он. - Не
понимаю, что с ней.
- О мой Бог, - прошептала миссис Браун. И объяснила ему -
что.
Фаррелл молчал, и миссис Браун зачастила:
- Этого уже так давно не случалось. Шехтман дает ей
таблетки, они наверное кончились или она их забыла принять, она
всегда все забывала, с раннего детства. Вечно оставляла термосы
в школьном автобусе, а на уроки фортепиано...
- Лучше бы вы мне раньше сказали, - откликнулся Фаррелл.
Он с опаской подступал к открытому окну. Зрачки волчицы
пульсировали в такт ее учащенному дыханию.
- Да разве о таком рассказывают! - подвывала у него в ухе
мать Лилы. - Как, по-твоему, я себя чувствовала, когда она
притащила домой своего первого ухажера...
Фаррелл уронил трубку и рванулся к окну. Он когда-то
занимался бегом в закрытых помещениях, так что мог бы и успеть,
но волчица повернула к нему морду и рыкнула так грозно, что он
отпрянул. Когда он достиг окна, волчица была уже двумя
площадками пожарной лестницы ниже, а на улице кто-то
нетерпеливо подтявкивал, ожидая.
Миссис Браун, кружась и раскачиваясь над самым полом,
услыхала далекий вопль Фаррелла, немедленно сменившийся гулкими
ударами в дверь. Незнакомый надорванный голос орал в
промежутках нечто неразличимое. Мимо трубки громко протопали
ноги, Фаррелл открыл дверь.
- Моя собака, моя собака! - скорбно взвыл незнакомый
голос. - Моя собака, моя собака, моя собака!
- Мне очень жаль вашу собаку, - сказал Фаррелл. -
Слушайте, уйдите, пожалуйста. Я должен сделать кое-какую
работу.
- Работу, - сказал голос. - Я тоже мою работу знаю.
Голос стал выше и рассыпался иноязычными словами, среди
которых английские торчали, будто обломки костей:
- Где она? Где? Она убила мою собаку.
- Ее здесь нет, - на последнем слове изменился и голос
Фаррелла. Казалось, прошло очень много времени, прежде чем он
прозвучал снова: - А вот это вам лучше убрать.
Затем миссис Браун услышала вой, услышала так ясно, как
будто волчица пробегала под ее окном: одинокий и неутоленный
вой, перемежающийся чем-то похожим на задыхающийся смешок.
Незнакомый голос перешел на визг. Миссис Браун различила
несколько раз повторенные слова "серебряная пуля". Дверь
захлопнулась, открылась и захлопнулась снова.
Никто из знакомых Фаррелла не обладал присущей ему
способностью заново просматривать собственные сны, пока те еще
длятся: останавливать сновидение в самом его разгаре, сколь бы
пугающим - или чарующим - оно ни было, и прокручивать снова и
снова, изучая его, пока самая страшная из лент не становилась
совершенно безопасной и невыносимо привычной. Такой, примерно,
оказалась ночь, которую он провел, гоняясь за Лилой.
Он находил их сбившимися в кучу под входным навесом
многоквартирного дома или с лаем преследующими друг друга по
лунному ландшафту строительной площадки: десять-пятнадцать
кобелей самых несхожих рас, вероисповеданий, раскрасок и
степеней забытого ныне порабощения, скулящих и лающих,
мочащихся на колеса машин, без разбору обнюхивающих и один
другого, и худощавую, ухмыляющуюся суку, вокруг которой они
вились. Она порыкивала несколько злобнее, чем того требовала
скромность, а если огрызалась, даже играючи, то прокусывала
мясо до кости, и это их немного пугало. Но они все равно лезли
на нее, в свой черед кусая в шею и за уши, и она рычала, но не
убегала.
Во всяком случае, пока Фаррелл не налетал на них с
визгливым воплем, который сделал бы честь любому рогоносцу, и
не раскидывал пинками сопящих любовников. Только тогда она
