Умнику совет не помешает.
- Уильям С. Берроуз
МЫСЛИ ВДОГОНКУ ПИСЬМЕННОМУ ПОКАЗАНИЮ
Когда я говорю, что не помню как написал Нагой Обед, это, разумеется,
преувеличение, и не следует забывать, что у памяти есть различные области. Мусор
- болеутоляющее средство, он убивает также и боль, и удовольствие, внутренне
присущие осознанию. В то время, как фактическая память наркомана может быть
довольно точна и обширна, его эмоциональная память может оказаться скудна и, как
в случае с тяжелой формой пристрастия, приближаться к аффективному нулю.
Когда я говорю: "вирус мусора представляет сегодня проблему здравоохранения
номер один в мире", я имею в виду не только действительные болезнетворные
воздействия опиатов на здоровье индивида (которые при контролируемой дозировке
могут быть минимальны), а и истерию, которую зачастую употребление наркотиков
разжигает в группах населения, уже подготовленных средствами массовой информации
и службами по борьбе с наркотиками к истерической реакции.
Проблема мусора в ее теперешнем виде началась с принятия Соединенными Штатами в
1914 году Акта Гаррисона О Наркотиках. Антинаркотическая истерия
распространилась сейчас по всему миру и представляет собой смертельную угрозу
для личных свобод и должной защиты закона где бы то ни было.
- Уильям С. Берроуз
Октябрь 1991
Чувствую стремнина крутеет, вон они там задрыгались, готовят серики свои
дьявольские для стукачиков своих, замурлыкали над ложечкой и пипеткой что я
скинул на станции Вашингтон-Сквер, перемахиваю через турникет и два пролета вниз
по железной лестнице, еле успеваю на поезд А на окраину... Молодой, смазливый,
стриженный ежиком фрукт типа рекламного спеца с престижным универом за плечами,
придерживает мне дверь. Очевидно, я отвечаю его представлениям о народном
характере. Знаете таких субъектов что вечно подтусовываются с барменами и
таксистами, рассуждая о хуках справа и Доджерах и запанибрата с продавцом из
Недика. Жопа с ручкой, в общем. Как раз в этот момент тот душман в белом
пыльнике (только представьте себе - следить за кем-нибудь в белом пыльнике, за
педака проканать пытаясь, я полагаю) вылетает на платформу. Я уже представляю
себе, каким тоном он говорит, держа мою аптеку в левой руке, а правой мацая
пушку: "Мне кажется, вы что-то уронили, приятель".
Но подземка уже поехала.
"Пока, топтун!" ору я, радуя сердце фрукта дешевым понтом. Заглядываю фрукту в
глаза, подсекаю белые зубы, флоридский загар, вискозный костюмчик с лоском за
двести долларов, застегнутую наглухо рубашечку от Братьев Брукс и Ньюс под
мышкой для реквизита. "А я читаю только Малыша Абнера."
Квадрат желает схилять за хипа.... Лепечет что-то про "план", покуривает сам
время от времени, в доме держит небольшую заначку - угощать угорелых из
Голливуда.
"Спасибо, пацан," отвечаю я, "я уже вижу, что ты наш." Его лицо расцветает как
игральный автомат - глупо, розово.
"Закозлил он меня, точно," угрюмо продолжаю я. (Примечание: Закозлить на жаргоне
английских воров означает донести.) Я придвинулся поближе и уцепился своими
липкими от пластилина пальцами за его вискозный рукав. "А мы с тобой кровные
братья по грязной игле. Могу тебе по секрету сказать, ему горячая шпиганка
светит. (Примечание: Это колпачок ядовитого ширева, который толкают наркоману,
если его надо устранить. Часто дается стукачам. Обычно горячее ширево - это
стрихнин, поскольку на вкус и на вид похож на шмаль.)
"Видел когда-нибудь, как горячее ширево торкает, пацан? Я видел, как его Кандыба
схавал в Фильке. Мы ему в комнату поставили зеркало одностороннее и посадили
хозяина наблюдать с другой стороны. Он даже иголку из вены вытащить не успел.
Обычное дело, если шмаль нормальная. Их так и находят потом - в машинке полно
сгустков крови, сама в посиневшей руке торчит. И в глазах взгляд такой, когда
его шарахает - цимес просто, Пацан, доложу я тебе...
"Помнишь, ездил я с Линчевателем, лучшим Ломщиком в нашем деле. Ну, в Чи еще...
Раскручиваем мы это педиков в Линкольн-Парке. И вот однажды вечером Линчеватель
заявляется на работу в ковбойских сапогах и черной жилетке с офигенной бляхой а
через плечо еще и лассо болтается.
"Я ему грю: "Чего это с тобой? Уже с дуба рухнул?"
"А он на меня смотрит и отвечает: "Грабли не топырь, незнакомец" и выуживает
старый ржавый шестизарядник и тут я задаю деру через весь Линкольн-Парк, а
вокруг только пули рассекают. Он же успел троих пидаров вздернуть, пока его
менты не повязали. Я в смысле, что Линчеватель свою кликуху правильно
заслужил...
"Замечал когда-нибудь, сколько выражение передается от голубых к зэкам? Типа
"ломись", как бы давая понять, что вы с ним в одной телеге?
""Впендюрь ей!"
""Ломи Дурцефала, он уже вон пассажира готовит!"
"Что-то Бобер слишком быстро письку на него раскатал."
"Как Сапожник (он это погоняло заработал разводя фетишистов в обувных магазинах)
говорит: "Дай лоху конского возбудителя, и он еще за добавкой приползет". А
когда Сапожник видит лоха, он неровно дышать начинает. Харя у него вспухает вся,
и губы лиловеют, как у эскимоса в жару. Затем он медленно так, не спеша,
надвигается на этого лоха, прощупывает его, пальпирует пальчиками гнилой
эктоплазмы.
"У Бажбана подкупающая внешность маленького мальчика, ребенок сквозь него прямо
просвечивает синей неонкой. Зашел такой прямо с обложки Сэтердей Ивнинг Пост
вместе с кучкой других остолопов и заформалинился в мусоре. Лохи у него никогда
не гундят а Жоржики на цырлах иглу за ним таскают. Как-то Синюшный Мальчонка
начал съезжать, и наружу такое выползло, что даже санитара со скорой бы вырвало.
Бажбан под конец включается, начинает бегать по пустым кафетериям и станциям
метро и вопить: "Вернись, пацан!! Вернись!!" и кидается вслед за ним прямо в
Ист-Ривер, под воду сквозь презера и апельсиновые шкурки, сквозь мозаику
плавающих газет, в саму молчаливую черную жижу, к гангстерам, закатанным в
бетон, и к пистолетам, расплющенным так, чтобы избежать пронырливых пальчиков
любопытствующих экспертов по баллистике."
А фрукт мой думает себе: "Вот это тип!! То-то расскажу о нем парням в Кларке."
Он коллекционирует народные характеры, замереть готов, если Джо Гулд ему чайку
покажет. Поэтому вешаю я ему на уши, типа крутой, и сбиваю стрелку, продать
немного "плана", как он его называет, думая про себя: "Загоню-ка я придурку
кошачьей мяты." (Примечание: Кошачья мята пахнет как марихуана, когда горит.
Часто втуляется неосторожным или неопытным.)
"Ну ладно," сказал я, постукивая пальцем себе по запястью, "долг зовет. Как
сказал один судья другому: "Будь справедлив, а если не можешь, то суди от
фонаря"."
Залетаю я в кафетерий, а там Билл Гэйнз съежился в паленом пальтугане в углу,
будто полупарализованный банкир в 1910 году, и Старина Барт, потасканный и
неприметный, ломает фунтовый кекс грязными пальцами, лоснящимися от пластилина.
У меня на окраине были клиенты, о которых заботился Билл, да и Барт знал
нескольких реликтов еще со времен гаяновых раскурок, призрачных дворников, серых
как пепел, привратников-привидений, выметающих пыльные вестибюли медленной
старческой рукой, кашляя и сплевывая поминутно в предрассветном отходняке,
вышедших на пенсию барыг-астматиков в театральных отелях, Пантопонную Розу,
пожилую мадам из Пеории, стоических официантов-китайцев, по которым никогда не
видно, есть у них долбата или нет. Барт выискивал их, прогуливаясь своей старой
торчковой походкой, терпеливо, осторожно и медленно, ронял им в обескровленные
ладони несколько часов тепла.
Однажды прикола ради я сходил с ним на один такой обход. Знаете, как старики уже
теряют всякий стыд по части еды, и когда смотришь на них, тошнит? Со старыми
торчками точно так же насчет мусора. Они лепечут и повизгивают при виде его.
Слюна висит у них с подбородков, в животе урчит и все нутро у них скрежещет в
перистальтике, пока они лизнуть собираются, растворяя пристойную кожу своего
тела, так и ждешь, что в любой момент сейчас огромный пузырь протоплазмы
вырвется из них на поверхность и всосет в себя мусор. Отвратительное зрелище в
натуре.
"Что ж, мои мальчишечки тоже такими когда-нибудь станут," подумал я философски.
"Странная штука жизнь, а?"
И вот, значит, обратно в центр, к станции Шеридан-Сквер, на тот случай если
душман еще рыщет по подсобкам.
Я говорил, что это ненадолго. Я знал, что они там свои макли плетут и злую
ментовскую порчу наводят, подкидывая мне моргалки в Ливенворте. "Бесполезно его
на иглу подсаживать, Майк."
Я слышал, что они замели Чапина на колесах. Этот старый евнух обесхуевший просто
сидел в подвале участка, пичкая его сериками денно и нощно, год за годом. А
когда Чапин кинулся в петлю в Коннектикуте, этого старого акуса находят со
свернутой шеей.
"С лестницы упал," говорят. Знаете эту вечную ментовскую баланду.
Мусор весь окружен чарами и табу, заговорами и амулетами. Я мог отыскать своего
связного в Мехико как по радару. "Не на этой улице, на следующей, направо...
теперь налево. Теперь опять направо," а вот и он, беззубое старушечье лицо и
вымаранные глаза.
Я знаю, что этот старый сбытчик ходит везде и мычит себе под нос песенку, и все,
мимо кого он проходит, подхватывают. Он так сер и призрачен, что они его не
замечают и думают, что песенка у них сама в мозгах мычится. Так клиенты и
подсаживаются на Улыбки, или на Я Настроен Любить, или на Говорят, Мы Слишком
Молоды, Чтобы Ходить Вместе Долго, или на то, что у него сегодня в программе.
Иногда можно увидеть, к примеру, полсотни крысячьего вида пыжиков, до визга
оприходованных, бегущих гурьбой за парнишкой с губной гармошкой, и сидит Чувак
на плетеном стульчике, хлеб лебедям кидает, жирный травестит прогуливает свою
афганскую борзую по Восточным Пятидесятым, старый алкаш ссыт на Эль столбо,
радикал из студентов-еврейчиков раздает листовки на Вашингтон-Сквер, садовник
стрижет кусты, дезинсектор, рекламный фрукт в Недике, что запанибрата с
продавцом. Всемирная сеть торчков, настроенная на пуповину протухшей молофьи,
перетягивающаяся в меблирашках, дрожащая в предутренних ломках. (Старые
Медвежатники сосут черный дым в подсобке Китайской прачечной, а Меланхоличная
Малышка подыхает от передоза временем или отвыкши дышать в долбате.) В Йемене,
Париже, Новом Орлеане, Мехико и Стамбуле - дрожа под отбойными молотками и
паровыми экскаваторами, по-торчковому визгливо драконя друг друга на чем свет
стоит, никто из нас ничего подобного прежде не слыхал, а Чувак высунулся из
проезжающего парового катка, и я грюкнулся в ведерко гудрона. (Примечание:
Стамбул сейчас сносят и отстраивают заново, особенно ветхие торчковые кварталы.
В Стамбуле больше героиновых героев, чем в Нью-Йорке.) Живые и мертвые, в тоске
или откидоне, подсевшие или спрыгнувшие, или подсевшие снова, заходят они на
лучик мусора, а Связник жует Чоп-Суи на Долорес-Стрит, пеленг Мехико, макая
пальцами фунтовый кекс в кафетерии самообслуживания, загнанный сюда с толкучки с
цепи сорвавшейся сворой Людей. (Примечание: Люди на новорлеанском жаргоне значит
душманы.)
Старый Китаец зачерпывает речной воды в ржавую консервную банку и промывает
сифилис тяги, плотный и черный как шлак. (Примечание: Сифилис тяги - это пепел
скуренного опия.)
Ладно, у душманов остались моя ложка с пипеткой, и я знаю, что они выходят на
мою частоту по наводке этого слепого стукача, известного под именем Вилли-Диск.
У Вилли круглый рот, похожий на диск, обрамленный чувствительной, постоянно
встающей черной волосней. Он ослеп, ширяясь в глазное яблоко, нос и нчбо у него
изъедены от вдыхания гаррика, а тело - сплошная зарубцевавшаяся масса, тердая и
сухая как дерево. Говно жрать он может теперь только этим своим ртом, иногда тот
покачивается на конце длинной трубки эктоплазмы, нащупывающей эту неслышную
частоту мусора. Он идет за мной по следу через весь город в номера, из которых я
уже выехал, и душманы наезжают на каких-то новобрачных из Сиу-Фоллз.
"Ладно, Ли!! Выходи из-за занавески! Мы знаем, что ты там" - и тотчас
