Лирика - Различные авторы

Библиотечка IP-клуба

 "Библиотечка IP клуба", 1997 г.
Кирилл Соколов
Максим Борисов
Юрий Зыков



                        Кирилл Соколов

      ---------------------------------------------------

                    ВОЗЬМИ В ДОРОГУ ВРАЧА.

Порт-Лигат, 1 августа

На исходе чудесного дня, Дали решил пристрелить Фрейда.
Во-первых, он разочаровался в его психоанализе, а во-вторых,
Дали не любил евреев.
- Cher! (Он всегда обращался ко мне подобным образом) Я решил
ликвидировать Фрейда. Нет больше сил терпеть его занудство! -
начал разговор Дали, как только подсел к столу, накрытому для
вечернего чаепития. После продолжительной паузы, во время
которой он наблюдал за моим лицом и шумно глотал прокисшие
сливки, мистификатор всех времен и народов продолжил свою
мысль, - Я избавлю мир от этого гнусного проходимца. Его
психоанализ - бред сумасшедшего. Представляете себе, какое
воздействие могут оказать его последующие работы на неокрепшее
поколение? В конце концов, мои бедные родители нарекли меня
Сальвадор, и теперь самое время для того, чтобы спасти
человечество!
Что верно, то верно. Дали всегда что-нибудь, да спасал. Будь
то искусство к примеру. Теперь он хочет выступить в роли
мессии, облагодетельствовать всех, но каким образом? - с
помощью убийства? Я просто терялся в догадках и долго не мог
вызволить из жестяной банки пару анчоусов для бутерброда, и
чуть было не превратил эти нежные создания в крошево паштета,
орудуя трезубцем позолоченной вилки.
- Не надо так волноваться, Cher! Ведь это будет совсем
особенное, далианское убийство! Я только припугну старого
маразматика, выстрелив в него пакетами желтой и красной краски
из старинного пистолета. Я не доверяю современным системам. Я
рассчитываю на международный резонанс!
Как вы можете понять, за время моего знакомства с выдающимся
живописцем современности, я привык ко многим его выходкам, но
его последнее заявление произвело на меня впечатление. Мы еще
немного помолчали за столом. Я так ничего и не смог
проглотить, зато Дали наворачивал за двоих. Поев, он откинулся
на резную спинку высокого стула, швырнул подбородочную
салфетку на пол (он питался крайне неаккуратно и к его
экспрессивной манере поедания надо было приноровиться), и
принялся накручивать правый ус на палец, искоса поглядывая на
меня. После чего произнес: "Выезжаем завтра утром на рассвете.
Мне не терпится поскорее покончить с этим делом". Вышел из-за
стола в прекрасном расположении духа. Я слышал его грузные
шаги во время восхождения по спиральной лестнице. Он
насвистывал Вагнеровских Валькирий. Они сопровождали его по
коридору и исчезли в его спальне, как только громко хлопнула
дверь.
Я вздрогнул, как от выстрела. Ему еще предстоит прозвучать.
Вряд ли он отступит от замышленного. А ведь он даже не
поинтересовался: смогу ли я сопровождать его в этом опасном
путешествии? Его приобретенная бестактность действовала мне на
нервы. Что значит: "Выезжаем завтра утром..."? Как будто я был
его слуга. Прикажете паковать чемодан, господин Дали? Что он
там себе думает? Может быть, он может распоряжаться мною на
правах гения? Из-за своей исключительности он крайне
невнимателен к людям. За время моего пребывания у него, он
даже не удосужился выучить мое имя и называл меня этим
дурацким Cher! Я вспомнил, что также он обращался к соседской
собаке. Нет, всему же есть предел! Но ведь все равно я поеду с
ним - интересно: как это все будет выглядеть наяву? Глядишь, и
мое имя появится рядом с ним, пусть даже и в скандальной
хронике света.
Всю ночь я провел в беспокойстве. Ворочался до тех пор, пока
моя простыня не превратилась в единый жгут, и получить из него
простыню заново не представлялось возможным. Я зажег
ароматизированную свечу и попробовал почитать. С трудом
постигая суть написанного, я захлопнул книгу Захер-Мазоха и
попытался сконцентрироваться на причинах, подтолкнувших моего
экстравагантного друга к мысли взяться за оружие. Как всегда
было трудно следовать далианской логике, но я попробовал
восстановить звенья цепи.
Формальным поводом могла служить статья в "Таймс", которую я
имел неосторожность перевести моему другу около недели назад.
Автор (еще один венский шарлатан) камня на камне не оставил от
теории фрейдовской сексуальности, предложив новую концепцию в
психологии.
Это серьезно задевало самолюбие Дали. Он восторженно воспевал
Фрейда и всю эстетику своего творчества подчинил мрачным
глубинам подсознания. Ставил его теорию во главу угла и
принимал как руководство к действию. Разругался в пух и прах
со своим отцом из-за Эдипова комплекса. Оскорбил свою бедную
мать, которая уже давно была в могиле.
Кроме того, Дали постоянно подшучивал над Галой и довел ее до
крайней степени нервного истощения. Теперь они почти не
разговаривали друг с другом, и мне так и не удалось примирить
их до сегодняшнего дня, хотя я и выступал в малоприятном
качестве посредника их отношений. В самом деле, как можно было
при посторонних с издевательским видом расспрашивать
несчастную женщину о ее сексуальных переживаниях детства?
Занималась ли она мастурбацией и как занималась? Хотела ли
переспать со своим отцом? Да она и в глаза не видела
собственного папашу!
Утром я попытаюсь отговорить гения от безумной затеи. Мне и
так хорошо жилось здесь на морском побережье - в уютной бухте,
окруженной рассыпчатыми скалами. Зачем мне покидать этот рай и
пускаться в авантюры? С Дали того и гляди - попадешь в
историю, еще окажешься в тюрьме за соучастие. Но зря я
рассчитывал на его здравый смысл.
Наутро Дали торжественно спустился к столу. Помимо всего
прочего, на нем был камзол фиолетового бархата, малиновые
панталоны с оранжевыми подвязками и деревянные башмаки. Голову
его венчала мушкетерская шляпа с гигантским страус иным пером.
Прямо в головном уборе Дали присел на краешке стула и его поза
выдавала крайнее нетерпение. Пока я ел лангуста в мадере, Дали
изощренно подсмеивался над несчастным стариком. С лихорадочным
блеском глаз рассказывал мне, портя аппетит, как именно он
себе представляет проведение намеченной акции.
- Красное и желтое, ха-ха! Как омар среди лимонов. Это здорово
подойдет к венской бородке господина Фрейда! - витийствовал
Дали, вращая нафабренными усами.
Разгневанный таракан - вот он кто. Я попробовал переключить
его внимание на что-то другое, менее агрессивное. Например,
ему можно нарисовать картину наподобие шедевра "Шесть
портретов Ленина на рояле", что будет равносильной заменой
предполагаемому расстрелу. Куда там. Неужели я не понимаю
принципиальной разницы между его картинами и настоящим
действием? Я не понимал, за что тут же был назван тупицей.
Дали редко приводил аргументы за или против своих смелых
мыслей. Предпочитал не связываться с окружавшими его
болванами, чтобы самому не отупеть.
Он вскочил из-за стола, не дав мне докончить мой завтрак.
Экипаж был заложен, и Дали объявил пятиминутную готовность. Я
нехотя поплелся за багажом. Дали жил по собственным, им самим
установленным правилам, всем остальным приходилось их
принимать. Я решил следовать за ним до конца. Что будет, то
будет.
Его служанка, старая Анна, поставила на задник кареты две
корзины с провиантом. Не хватало нескольких дорожных мелочей.
Уговорились подкупить их в дороге. Можно было отправляться. Я
обратил внимание Дали на небо Андалусии. Будучи абсолютно
прозрачным 12 месяцев в году, оно вдруг заволоклось облаками,
и со стороны моря можно было видеть движение грозовых туч. Это
было дурное предзнаменование, и я предложил повременить с
отъездом.
- Пустяки, Cher! Над всей Испанией - чистое небо!, - произнес
Дали и мы тронулись в путь.
Дали путешествовал в колымаге, запряженной четырьмя
першеронами. Встречные принимали повозку за катафалк и
почтительно снимали широкие шляпы. Дали важно отвечал на
приветствия. После первых раскатов грома он понес что-то
бессвязное о 4-х всадниках апокалипсиса и о неминуемом
возмездии за прегрешения. Я всерьез стал опасаться за его
рассудок. Нельзя так долго ходить под палящим солнцем без
головного убора.

Фигейрас, 2 августа

Мы сделали небольшую остановку в Фигейрасе. Подкупили нужные
нам вещи. Уладили дела с адвокатом Дали. К моему удивлению,
Дали завернул в аптеку. Заинтригованный, я вошел следом.
Внутри он вел себя более чем подозрительно. Напоминая собаку,
потерявшую след, он облазил все полки и сунул нос во все
склянки.
- Что вы там ищете, синьор Дали? - раздраженно поинтересовался
благообразный старичок-аптекарь с лысиной и в пенсне.
- Абсолютно ничего! - последовал ответ. Дали, запахнувшись в
домино, вышел наружу. Я счел нужным извиниться за поведение
моего друга. Старичок загадочно улыбался.

Мадрид, 4 августа

Мы в Мадриде. Дали шатается по кабакам. Мои напоминания ему о
деле не оказывают на него существенного воздействия. Похоже,
что мы располагаем вечностью и можем особенно не спешить. Нам
обоим снятся страшные сны. Дали трактует их весьма
произвольно, но я чувствую приближение опасности. Он смеется
над моей мнительностью и снова отправляется в винные погреба.
Я пить не могу - у меня изжога.
Наконец Дали вспомнил о деле. Мы зашли в антикварную лавку.
Дали выбрал себе ботфорты неимоверной величины и старинный
мушкет. Подробно расспросил хозяина о способах обращения с
ним. На вопрос, с какой целью приобретается оружие, он гордо
ответил: "Хочу убить зверя!" В довершении попросил гравера
сделать надпись на стволе: "Привет от Дали!" Мне стало душно и
я вышел за дверь. Дали торжествовал! Быть настоящей охоте!

Париж, 8 августа

Мы появились в Париже, когда слава Дали достигла своего
апогея. Интерес к персоне постоянно подогревался
провокационными заявлениями самого Дали. Ими он тщательно
уничтожал своих бывших коллег, разгребая пьедестал сюрреализма
для себя одного. Проклятия в их адреса сыпались, как из рога
изобилия. Им не было конца. Неудивительно, что его искали, за
ним охотились. Бретон прямым текстом отсоветовал Дали
когда-либо появляться в Париже. Арагон поклялся зарезать Дали,
как собаку, как только он окажется в пределах его
досягаемости. Луи все еще кипел по поводу увода его жены
удачливым испанцем.
Учитывая обстоятельства, я выбрал гостиницу поскромнее на
окраине Парижа, с тем, чтобы не напороться невзначай на наших
недоброжелателей. Впрочем, Дали хорохорился и недооценивал
возможность быть узнанным. Он уверял меня, что чувствует себя
в полной безопасности. Теперь он вооружен и готов встретиться
с кем угодно, пусть даже с дьяволом. Это была его обычная в
таких случаях бравада. Дали отчаяно трусил, но уехать раньше
чем через три дня он не соглашался из гордости.
Гуляя по вечерам малолюдными улочками окраин, мы забрели в
синематограф. Демонстрировалась картина Бюнуэля, и полотно
экрана, подсвеченное светом братьев Люмьер, действовало на
Дали, как тряпка на быка. Он смущал почтенную публику
непристойными комментариями к каждой сцене. Самого Луиса Дали
награждал такими звонкими эпитетами, что услышь тот хотя бы
десятую часть сказанного, неминуемо наложил бы на себя руки. Я
с трудом дождался окончания сеанса и успокоился только на
улице, где Дали продолжал задирать прохожих, обзывая их
буржуазными свиньями и негодяями. Я шел по другой стороне,
ожидая ареста, но ему все как всегда сходило с рук.
Теперь я замечаю за собой то, что сам испытываю приступ
охотничьей лихорадки. Моя роль становится все более активной в
этом деле. Чего нельзя сказать о Дали, который, на мой взгляд,
значительно охладел к начатому предприятию. Рано утром я
загрузил едва продравшего глаза художника в карету, и мы
тронулись в сторону Вены - конечного пункта нашего
путешествия.

Вена, 24 августа

Все ужасно! Дали совершенно потерял лицо и сделался
неуправляемым. Мы живем в Вене уже больше недели, а Дали так и
не приступил к розыскным мероприятиям. Зато каждый день он
нагружается в кабаках и притаскивает с собой девок. Несколько
раз мне пришлось улаживать недоразумения с хозяином гостиницы,
но дальше так продолжаться не может. Роскошный камзол Дали
теперь выглядит, как половая тряпка, а шляпа с поломанным
пером и того хуже.
Я по-прежнему в хорошей форме. Каждый день я проделываю
гимнастические упражнения в соседнем парке. Я твердо решил
завершить наше маленькое начинание. Такой уж я человек! Не
люблю бросать что-либо на середине дороги. Само собой
разумеется, что поисками занимаюсь я, пока другой прожигает
жизнь. Неизвестно, сколько это займет у него времени, а я не
люблю терять его попусту.
Пользуясь услугами некоторых моих знакомых, я установил адрес
пребывания интересующего нас человека. Господин Фрейд за
последние полгода успел поменять не менее 14-ти адресов и, по
слухам, подыскивал себе 15-ый. Настолько донимали его
приставания невротических аристократок, мешавших писать труды.

Не тратя слов на пустые препирания с Дали (который по моим
наблюдениям приближался к белой горячке) я перевез его и наши
вещи на Пфепфель-штрассе, где двумя днями раньше снял
небольшую комнату, окном выходившую на апартаменты Фрейда в
доме напротив. Отсюда можно было вести наблюдения за образом
жизни нашего подопечного. Поставить точку в затянувшейся пьесе
было пора.
Не все так просто, господа. Дали, которому теперь было сильно
не до этого, самоустранился и наотрез отказывался взяться за
оружие. И это тот человек, две недели тому назад не
выпускавший из рук мушкета, любовно протиравший бархатной
тряпкой сверкавшие части! Быстро, однако, меняется настроение
у таких людей! Вот что могут сделать неумеренные возлияния.
Похоже, что они подходят к своему логическому завершению.
Скоро придется вызвать карету и отправить моего несчастного
друга в клинику для алкоголиков, где, надо думать, ему вправят
мозги.

Вена, сентябрь

Дали становится все более невыносимым. Сегодня после
длительного пробуждения во второй половине дня он выглядит
просто ужасно. Сидя по-турецки на полу, он подозрительно
посматривает в мою сторону, подкручивая и без того одиозные
усы, известные всему миру. Я начал отпускать модную здесь
бородку и часто стою перед зеркалом, доводя ее форму до
совершенства с помощью маникюрных ножниц. Мы почти не
разговариваем друг с другом, и мне кажется, что Дали меня не
узнает и принимает за другого, впрочем, всякий раз за нового.
Я дам ему еще неделю, а по ее истечении серьезно поговорю с
Дали, если это будет возможно. И если он откажется стрелять во
Фрейда, то я сделаю это сам, чего бы мне это не стоило!

( На этом рукопись обрывается. См. приложение )

     ПРИЛОЖЕНИЕ

     Архив полиции Австро-Венгрии.
     Выписка из дела за номером 429/465.

     Протокол допроса Сальвадора Дали от 29 сентября 19..
     (фрагмент)

     Вопрос: "Господин Дали, почему вы стреляли в доктора
     Краузе?

     Ответ: "Видите ли, произошла ошибка. Краузе - мой
     лучший друг. Мы вместе приехали в Вену по одному
     делу. Мне очень жаль. Этот выстрел предназначался не
     ему. Я ошибочно принял Краузе за другого. Меня сбила
     с толку его характерная бородка. Жаль, что так
     получилось. Вот так теряешь друзей из-за ерунды!

---------------------------------------------------------------

                           ГЕОГРАФ

Действительный член географических обществ представляет себе
условную модель шара, сплюснутого у полюсов. Его взгляд
скользит по дугам небесной сферы, выбирая точку пути. Первое
путешествие он провел в рюкзаке за плечами родителей. Позже не
мог оторваться от географических карт, подробно изучал рельеф
местности, климатические условия, обычаи и нравы свирепых
туземцев:
" Я прошел пустыни и полупустыни, степи и лесостепи, леса и
болота, тундру и лесотундру, саванну и девственный лес. Тысячи
километров дорог: пешком и верхом. Я спускался в узкие щели
бездонных пещер, проходил осклизлыми галереями, разбирал
завалы пород и погружался с аквалангом в подземные водоемы.
Кончился ледниковый период и планету трудно узнать: вязкие
студеные моря омывают подножия материков. Лед возвращается к
собственному порождению и каменными когтями механической кисти
царапает русла будущих рек. Раньше котловины были заполнены
влагой и скелеты отживших животных покойно ложились на дно,
чтобы обрести второе рождение в штольнях заброшенных карьеров.

Я познавал океанские глубины, переваливая срединные хребты.
Уловленный Гольфстримом, скитался под толщами вод, питаясь
планктоном. Встречал чудовищ морского дна, скрывающих лик от
поверхности. Они вымерли много миллионов лет тому назад, но
еще попадаются в сети рыбацких баркасов. Жизнь морских гадов
размеренна и незлоблива.
Воздушные просторы еще более однородны. Поражает уверенность
птиц в завтрашнем дне. В ненастье они прячутся в ветвях
деревьев, в расщелинах скал и под крышами уродливых лачуг.
Чуть выглянет солнце, и дымчатое небо вновь наполнено их
протяжными криками и стремительными рывками за насекомыми.
Последний раз я прыгал затяжным прыжком с десяти тысяч, и
воздушные вихри терзали меня, как пушинку. Я проникал в
потаенные лаборатории грозовых туч, видел зарождение молний из
сгустка мерцающих элементов. Концентрация паров, достигнув
предела, выливалась в нескончаемые потоки и они, обрамленные
шлейфом оглушительных разрядов, падали на потускневшие в былом
величии города.
После была долина гейзеров и источники серы. Я вдыхал
испарения и обжигал ступни ног с каждым неверным шагом.
Забираясь выше, наслаждался высокими травами фантастических
лугов, питался невиданными фруктами, отдыхал на мягкой
подстилке лишайника. Позже всегда восходил к жерлу вулкана,
видел мыльные границы берилловой лужи. С небольшим запозданием
взрывался фонтан расплавленной магмы, в долину спускалась
шипящая лава, останки существ порывались войлочной кожей.
Следы жизни терялись в собственных отражениях, и легкий дым
поднимался к новому небу. Торжествовали пришедшие караванными
тропами купцы, туристы радовались отрытиям археололгов. Те,
кисточками для бритья, освобождали окаменелости от ненужных
напластований.
В Шотландии, вокруг известного озера, сидят в пределах
пушечного выстрела друг от друга упрямые горцы. Шотландцы,
набив брюхо хагисом, верные клановым принципам, не собираются
делить ящера в пользу лживых англичан. Укрывшись пледом и
подогрев старую кровь виски, доброхоты засыпают под заунывные
звуки волынок. Им снится, что умное животное обходит сонных
сторожей по периметру, согревая их поочередно теплом
собственного дыхания. Сделав несколько кругов в течение ночи,
монстр, никем не замеченный, возвращается к подводным делам.
Юбочники начинают пробуждаться от первых рассветных лучей ".
Безногий человек сидит в инвалидном кресле с прямой спинкой и
никелированными спицами колес. Его заостренный подбородок
неестественно вывернут вбок, руки покоятся на животе. Обрубки
ног спрятаны в холщевые мешки и укутаны клетчатым пледом.
Человек облачен в полинявший серый пиджак и под ним -
коричневый свитер грубой вязки с высоким воротником. На голове
инвалида - подобие невысокого колпака, натянутого на самые
уши.
В комнате нет зеркал и если бы человек мог каким-то образом
увидеть свое отражение, то перед ним бы предстали попеременно:
узкое небритое лицо с восточными чертами и хромированными
блестками глаз под морщинистым шишковатым лбом; тонкие губы,
расползающиеся то в кривоватой усмешке, то в брезгливой
гримасе отвращения; тонкие мочки длинных, рельефных ушей;
крупный, изломанный нос.
Человек выглядит только что проснувшимся. Он издает
нечленораздельные звуки, слюна вязкой длинной струей виснет на
уголке чуть приоткрытого рта. Теперь безногий расцепляет
скрюченные пальцы, несколько раз сжимает и разжимает кулаки,
поднимает их до уровня головы и, немного подержав, опускает.
Проделав упражнения, он вновь сливается с креслом и слушает
детские крики двора. Шум мусоросборщика дополняется частыми
ударами лома по стенкам контейнера и географ отчетливо видит,
как прилипшая к ним зловонная мерзость неохотно сползает в
чрево машины. Не меняя наклона головы, калека мысленно
определяет содержимое шкафчика на стене: краюха серого хлеба,
красная колбаса и хрустальная сахарница с потерявшейся
крышкой. Где-то должна быть бутылка водки и мешочек изюма. Он
хочет придвинуть себя к створкам съестных припасов, но тщетно
- приходится ждать. Старик вновь застывает в медитативной позе
и его сосредоточенный взгляд ползет по скученности кабинета.
Дырявые занавески едва пропускают солнечный свет, и в
прерывистых лучах солнца беснуется пыль. Жено, приди! Увлеки
инвалида ложной предпосылкой полезности. Кто-то должен придти.
Карты чернеют, как фотографическая бумага, очертания
континентов принимают циклопический характер. Книги теряют
страницы, и кожанные переплеты покрываются улиточной слизью.
Горит газовый рожок освещения. На спиртовке плавится тигель,
забытый свинец пущен на самотек. Слышно, как сосед наверху
избивает собаку. Та, тощая сучка, рожавшая часто щенят, стонет
и закатывает глаза. После тот будет петь народные песни и
звать какую-то Таню так, как если бы она была в соседней
комнате, где ее все-таки нет:
"Нет. Как это так: я везде побывал? В чудном виденном мире я
разрывал пальцами почву, тревожа съедобных червей. Следя за
обманчивым светом луны, я управлял приливами и отливами.
Вселял уверенность в поступь идущих по карнизу за секунду до
пробуждения.
Мой горизонт сбит. За падением следует полет, где птицы
тянутся в рассветном морском пейзаже к оранжевым скалам. Где
цвет атмосферы зеленый, и многочисленные луны виднеются днем и
ночью и никогда: звезды галактик. Можно тысячелетиями смотреть
на гладь ртутного моря, моря из оливкового масла и моря из
виноградного сока. Тяжелые пары аммиака и метана светятся
искрами дуговой сварки, щекочется нос ароматными пряностями -
смеси опопанакса и миндаля. Жидкая поверхность ртути и
серебра, радужные пояса раскрашенных газов - можно
приблизиться к кристаллическому ядру - до каких пор? Можно
рассмотреть в микроскоп строение материи и первоэлементов.
Объект находится в постоянном развитии и претерпевает
трансформацию под воздействием извне. Вне - ряд вложенных друг
в друга миров, и их шаг повторяется до бесконечности, где
самый последний исполин есть часть мельчайшего карлика.
Что толку с того, что везде был и все повидал. Опутал
планетную систему невидимыми нитями перерождений, познал
дыхание существа, колыхание вод, биения ритма. Кем стал после
многочисленных изменений и расстояний? Стоило ли искать это
так далеко и помимо себя? Где находится мозг дерева? Достигни
предела шороха листьев и скученности облаков. Рассеяный свет
желтизны примет тебя на излете падения шара в кипящие волны,
каплями брызг отразится на одеянии священника в день
конфирмации и выступит сосновой смолой на свежем надрезе".
---------------------------------------------------------------

                            АБСЕНТ

Зимним вечером по улицам Праги ехал бежевый автомобиль. В
ранних сумерках он выделялся среди потока хищным изгибом
крыльев. Два желтых луча светили из прорезей японских глаз. За
лимузином тянулся длинный шлейф рубиновых габаритных огней.
Сидевшие внутри салона осматривали город. В тот год в
Центральной Европе стояла лютая стужа. Гуси и утки примерзли в
одночасье ко льду красными перепончатыми лапами около водяной
мельницы. Холмы, окружавшие город, превратились в шарики
сливочного мороженого, на которых застыли подтеки шоколадных
ручьев. В центре немногочисленные группки туристов месили
ногами грязную соленую жижу.
Город спал в котловине и удушливая хмарь сжимала горло его
обитателям, не давая расправить легкие. Готические башни были
едва различимы на фоне безрадостного неба.
Автомобиль с нашей четверкой теперь уже обтирался в кривых
переулках на Малой Стороне. Колпаки уличных фонарей,
возгораясь, подмигивали пассажирам. Моя жена Флора потихоньку
теряла ангельское терпение:
- Франти, - обратилась она к нашему гиду и переводчику, - мне
кажется, этот мост мы уже проезжали!
- Не беспокойтесь, госпожа, один квартал - и будем на месте, -
Франтишек отвернул услужливое лицо и пошептался с водителем.
Тот согласно кивнул тонкими поросячьими ушами, заросшей шеей,
несвежим воротничком и неровными краями конфедератки.
- Говори по-немецки, Франта, - напомнил я.
Минуту спустя шофер свернул в тонкую кишку переулочка к
набережной. С двух сторон из-под земли торчали бараки, обшитые
листовым железом. По настилам из неструганых досок портовые
рабочие вкатывали дубовые бочки, и те исчезали в проеме
вымазанных сажей ворот. Тюки с колониальным товаром
раскачивались на крючьях, словно казненные преступники.
"Пакгауз", - решил я и на всякий случай ощупал карман
кашемирового пальто, где находился миниатюрный "ГЛОК-19".
Флора заметила это движение, и ее большие в толстых линзах
глаза настороженно затрепыхались накладными ресницами. В
шляпной тени я растянул тонкие усики в нелепой улыбке.
Франта распахнул переднюю дверцу и помог выйти Флоре. Я
расплатился и через зеркало заднего вида по лицу шофера
попытался определить: насколько купюра в две сотни крон
превзошла его ожидания. Увалень принял бумажку и сипло
вымолвил: "Декуйе, пан".
- Приедешь ровно к одиннадцати часам, - распорядился я и
выбрался наружу. Морозная влажная пыль защекотала ноздри.
Мосты, окантованные рождественскими гирляндами, перспективно
уходили за горизонт, следуя поворотам реки.
- Это единственное заведение в Центральной Европе, где подают
полынную водку, - в который уж раз сообщил Франта.
Он подхватил наши вещи и мотнул головой, указав направление.
Как только мы приблизились к железной двери с глазком, она
приоткрылась, явив миру усатую физиономию с красным чешуйчатым
носом. Франтишек вышел вперед.
- Белые господа хотят пройти, Марк.
- У нас платный вход, - отозвался тот.
Я редко вступаю в рассуждения с простонародьем, обычно этим
занимается Флора. Но на сей раз именно я был инициатором
поездки, поэтому, не вынимая руки из кармана, я произнес:
- Сколько?
- С Вас тысячу крон, дама может пройти так.
- Что можно будет сделать на эти деньги? - раздраженно
спросила жена.
- Только войти. Выпивка, еда и развлечения оплачиваются
отдельно.
- Принимаете кредитные карточки? - поинтересовался я, переведя
мысленно кроны в немецкие марки.
- Только наличные.
- Вот возьми, - отсчитал я требуемые десять кредиток с
изображением св. Аньежки-снежки, и Марк посторонился. От его
неопрятной одежды пахло сероводородом.
Франта помог снять Флоре манто и под ним оказалось глубоко
декольтированное платье.
- Где дамская уборная? - спросила Флора, - Франта, проводи.
Пока они отсутствовали, я незаметно переложил пистолет в
задний брючный карман и поправил галстук. Глядя в старинное
пожелтевшее зеркало с паутинкой, я оскалил белоснежные зубы,
повел лисьим носом, причмокнул губами и взъерошил три
волосинки на покатом лбу. Флоре это не нравится, и она
восстановит порядок, как только заметит несообразность.
С Флорой меня познакомил кузен почти десять лет назад. Вначале
я бывал у нее в качестве семейного врача, но вскоре мы
обвенчались в Соборе св. Витта.
Флора принадлежала одному из ответвлений рода баронов фон
Миттенвельде - верных сподвижников Гогенцоллернов. По этой
причине у Флоры была настолько необычная внешность, что
непосвященный, едва взглянув на нее, отворачивался с
восклицаниями: "Доннерветер!" и "Какая уродка!".
И действительно. Кожа у Флоры коричневая и в глубоких
морщинах. На ястребином носу сидит бородавка. И голову она
носит, задрав вверх и как-то набок, - результат последнего
разговора с первым мужем - владельцем пивоварен и конного
завода в Подебрадах.
Но стоит немного пообщаться с Флорой - и неминуемо подпадаешь
под ее обаяние. Низкий бархатный голос обволакивает вас, и вы
чувствуете себя словно бы внутри шелкового кокона. Размышляя,
я свернул сигарету и вставил ее в мундштук из моржовой кости.
- А вот и мы, Чарли! - произнесла Флора, обвила мой локоть
тонкой рукой в перчатке-чулке, скрывавшей экзему, и мы прошли
в зал. Следом за нами волочил чемодан из воловьей кожи
краснолицый Франта.
Нас встретила непропорционально сложенная девушка-малайка.
Цветастый кусок ткани оборачивал широкие бедра и завязывался
спереди толстым узлом. Волосы были туго стянуты в пучок на
затылке. Руки, увитые мишурными браслетами, прижимали к груди
грифель и блокнот.
- Опусти руки, красавица, - доверительно молвил я, - как тебя
называют?
- Эа. Я старший менеджер ресторана "Си-фуд". Разрешите я
покажу вам основные компоненты, из которых слагаются блюда, а
потом я приму заказ. Но если вы хотите, чтобы хозяин...
Наборный паркет из бука, дуба и явора, со вставками из
различных сортов мрамора, расчерчен медными жилками. Подвесной
потолок - неровный, зигзагообразный, похожий на сколок
гранитного утеса. Галогенные лампы сеют молочный свет. Потолок
держат симметрично расположенные соляные столпы.
- Нет, нет, красавица. Ты нам подходишь вполне. Объясни
только: откуда у тебя такая складная речь?
- Я получила воспитание в школе христианских мучеников при
французской миссии в Маниле, господин.
Перед нами плещется океан с пятнами индиго и аквамарина на
маскировочной сетке поверхности. У горизонта маячат косые
паруса рыбацких лодок. Солнце подсвечивает багрянцем пенные
барашки на линии кораллового рифа в ста футах от берега и,
убегая на запад - в сторону ночного неба, напоследок бросает
сквозь пальмовые ветви золотые диски. Подул легкий бриз.
- Замечательно Эа. Скажи, ты давно...
- Хватит болтать, Чарли. Прикажи девке делать свою работу и
пригладь волосы на парике: они опять вздыбились. Здесь все так
наэлектризовано: по мне уже пробежался дуговой разряд, и
Франта чешется, как опаршивевший поросенок.
- Свиньи не болеют паршой, дорогая, и...
- Ты не в клинике, милый, делай что тебе говорят.
- Да... Эа! Покажи нам все, на что вы способны.
- Электричество исходит от голографического экрана. Если
угодно, мы прервем сеанс и вместо него появится устойчивое
изображение рукавов спиральных галактик.
- Нет, только этого нам еще не хватало, - отреагировала Флора,
- я не собираюсь торчать в планетарии.
- Извините. Прошу за мной, - дружелюбно улыбнулась девушка, и
мы начали осмотр. Франта угрюмо тащил чемодан по мозаичному
полу. Круглые часы на колонне уткнулись стрелками в цифру под
номером пять.
Мы прошли в глубину зала. Береговая линия надвигалась
навстречу, и теперь можно было услышать шипение набегающих
волн. Коричневые водоросли, похожие на мочалку, пахли хлорной
известью. Приближаясь, я с удивлением увидел выходившего из
воды голографического себя. Флора стояла, прикрыв глаза
козырьком руки, чуть поодаль. Пляжный бой Франта в конусном
колпаке и коротенькой курточке с аксельбантами сидел на
миниатюрном холодильнике.
Мулат сделал знак Франте-бою, и тот подбежал на согнутых
ножках. В этот же самый момент Флора-блондинка с пышными
формами укладывалась на топчан под пальмовый навес, где ей
улыбалась массажистка в коротком белом халате и с полотенцем в
руках.
Немецкие туристы, лежа в шезлонгах, потягивали через соломинки
жидкость из зеленых кокосов. С пальмовой крыши свисал
трехмерный удав и пузырил кольца, демонстрируя безупречный
узор на спине. Прошел мальчишка с пакетом и подобрал окурок
сигары. Под его ногами резвились макаки-резусы. За порядком
надзирали полицейские в тропической форме, поигрывая
каучуковыми дубинками. Из открытой кобуры выглядывала кривая
револьверная ручка.
Мы подошли к проему, и Эа распахнула тростниковый полог - там
оказалась подсобка. Просторное помещение сверху донизу было
обложено белой глазурованной плиткой. Здесь изливался ровный
свет от невидимых источников, по стенкам стояли аквариумы
разных размеров и стеллажи-морозильники. С интервалом в три
метра в почетном карауле застыли тайцы в синих рубахах до пят,
подпоясанные атласными кушаками лилового цвета. В руках, на
манер карабинов, они держали сачки для ловли рыб. На столике
посреди комнаты блестели лезвия разделочных ножей.
Круглый циферблат на стене показывал несколько минут шестого.
Мы двинулись в обход. В мелкой мутной водичке, за
непрозрачными стенками, жили сонные рыбные поленья с тигровым
окрасом спин. Гигантские омары, злобно шевеля прутьями усов,
пытались выползти наружу, и часовые, время от времени,
запихивали бунтовщиков обратно в резервуар.
Крабы плоскими камнями громоздились один на другом. Флора
изредка отдавала распоряжения Эа, и та старательно исчерчивала
блокнотик иероглифической скорописью. Осьминоги, каракатицы,
королевские креветки, кальмаровые тушки, мидии, гребешки и
ракушки были слегка припорошены снежной крошкой. Возле полки с
тропическими фруктами и молочными изделиями я не удержался от
замечания:
- Ангелок, неплохо было бы оттенить вкус продуктов моря
охлажденным кусочком папайи или манго. А лучше заесть все это
дело изумительным соевым творогом с медом.
- Перебьешься, лизоблюд, - прозвучало в ответ.
На стенах сушились веники из колосьев пшеницы и ячменя,
гроздья моравского винограда, коробочки хлопка, початки
кукурузы, длинные гирлянды янтарно шуршащего лука, и все это
великолепие обегал вьюнок хмеля.
- А это еще что за чудо морское? - подала голос Флора. Франта
цокнул языком и на его подвижном лице образовались резкие
складки.
В стеклянном бассейне плавало несколько человек с землистым
цветом кожи и спутанными седыми волосами. Они напоминали
попрошаек с ратушной площади - тех, кто вечно клянчат медяки у
туристов якобы на хлеб, а на деле - на бутылку ракии или
мастики. Или же стоят в очередях за миской перлового супа от
Армии спасения.
Один старик заметил нас, под водой приблизился к стенке,
уперся лбом и, выпуская пузырьки воздуха, делал непонятные
знаки. Старик был неимоверно худ - ребра рельефно проступали
через тонкую кожу. Другие пловцы не обращали на нас никакого
внимания. На тонкой пленке поверхности висело разбухшее
мертвое тело.
- Это для немецких туристов, - пояснила Эа, - после того как
они попробуют абсент, традиционная пища кажется пресной.
- Где же вы берете добровольцев, - задал я вопрос, - тех, кто
бы согласился быть съеденными?
- Река приносит обильный улов. Иногда люди из нижнего города
приходят сюда в надежде какое-то время здесь перебиться - ведь
их кормят рыбой два раза в день.
Некоторым, в порядке поощрения, Том наливает абсент.
- Так значит этот старик просит...
- Да, старый попрошайка хочет получить стаканчик абсента, -
улыбнулась Эа, - но сегодня не его день.
К нам приблизился таец с багром, но Эа жестом ладони отослала
его восвояси.
- И что же, можно заказать человека целиком, или только
определенную часть туши? - спросила Флора, рассматривая ценник
сквозь толстые линзы.
- Одень другие очки, дорогая, для чтения, - посоветовал я.
- В любом случае, вам придется оплатить полную стоимость туши.
Чуть дальше стоит контейнер, и там можно выбрать любую часть
тела, конечно, свежезамороженную. Иногда посетители берут мясо
для охотничьих собак.
И действительно, рядом с емкостью находился контейнер, где
были навалены человеческие останки. Руки и ноги отдельно,
вперемешку с торсами, мужскими и женскими. Иногда попадались
головы. Одна лежала на самой поверхности, лицом вверх, с
высунутым синюшным языком. Груду покрывал тонкий слой
прозрачного льда и несколько пар игрушечных стеклянных глаз,
казалось, внимательно следили за нами.
- Прямо как на поле боя после обороны Шипкинского перевала.
Помнишь, дорогая, мы осматривали диораму? На переднем плане -
настоящие трупы в неестественных позах. Свежевыпавший снег их
припорошил, и руки смерзлись с винтовками, сам черт теперь не
разберет - где свой, где чужой.
Мы помолчали. Франта чихнул, прищемив свой нос грязными
пальцами, отчего получился достаточно комичный звук: "псик!".
- Платок надо иметь, Франта, - отозвалась Флора.
- Вы будете еще что-то брать к обеду? - спросила Эа.
- Нет, сядем быстрее за стол, не правда ли, дорогая, - проявил
я нетерпение, - у меня волчий аппетит.
- Ну, если у вас нет больше ничего интересного, - важно
произнесла Флора, - тогда все.
- Пока все, ангел, - хихикнул я, - аппетит, говорили древние,
приходит во время еды.
- Прошу к столу, - улыбнулась Эа и сделала официантам условный
знак. Те забегали, выполняя заказ. Мы вновь вышли в обеденную
залу и уселись подальше от немцев, распевавших песни времен
кайзера Вильгельма.
Под столами, мимо ног проскакивали голографические обезьяны.
Загорелый мулат - мой двойник - уже отхлебывал пиво из
гигантской кружки. Флора-блондинка все еще принимала сеанс
массажа. Алеманы, сидевшие на местах для VIP-ов, одновременно
облачились в пестрые гавайские рубашки и натянули на головы
пробковые колонизаторские шлемы. "Шнапс, йа-йа", - доносилось
от столиков по соседству, - "Гуд", и еще: "Зерр гуд".
Кельнер, запахнутый в индонезийский фартук, быстро пролетел с
подносом, плавно огибая столики, повторяя: "виноват!" - и
остановился возле нашего, причем его неспокойные ноги в яловых
сапогах еще инерционно взбрыкивали сами собой. Виртуозно
поставил он овальное блюдо в центр. Там дымились тигровые
креветки в обрамлении из салатовых листьев, морские гребешки,
крабовый коктейль в вазочке, несколько ракушек с паштетом и
четыре соусника.
Его напарник подкатил тележку с винными бутылками и о чем-то
долго говорил с Флорой по-французски. Наконец они
договорились. Кельнер выбрал бутылку белого вина и произвел
ритуальные действия: манерно продемонстрировал этикетку Флоре
(совершенно напрасно, поскольку она вряд ли что могла
разглядеть), поковырял пробку серебряным штопором с большой
ореховой рукояткой, наконец вскрыл бутылку, брезгливо обнюхал
пробку, чуток плеснул Флоре в тюльпанообразный бокал и
склонился над моей женой выжидательно.
Флора нюхнула, затем хлебнула, затем опять нюхнула и после
всего уже милостиво кивнула. Виночерпий быстренько произвел
разлив по нашим бокалам, пожелал почему-то счастливого пути и
с достоинством удалился. Я даже позабыл стрельнуть у него
манильскую папироску.
- Дорогая, - обратился я к благоверной, - мне бы хотелось
выпить кружечку пива. К тому же мне необходимо выкурить
крепкую сигарету.
- И то и другое вредно, - парировала она, - пей вино и не
скули.
Я со смиренным видом взял бокал.
- За ножку, дорогой, за ножку надо брать, а то нагреешь вино и
его надо будет выплеснуть в помои. Врач, а за столом вести
себя не умеешь.
- Флора, прошу тебя, при прислуге... такие вещи. Ты еще, чего
доброго, ха-ха, поколеблешь мой медицинский авторитет.
- Он и так ни черта не стоит. Лечишь меня уже десять лет,
вытянул из моей семьи кучу денег, а еще печешься о своем
авторитете, - поставила логическую точку в разговоре Флора.
После ракообразных подали ассорти из морских и речных рыб. Я
уже утолил чувство голода, потягивал вино и слушал, как Флора
учила Франту обращаться с приборами в неравной битве с рыбами.
Наконец, на наших тарелках остались одни скелеты и пора было
перейти к главному блюду. Теперь я чувствовал, что наступает
момент, когда можно передохнуть, выкурить крепкую сигаретку и
попробовать наконец полынной водки, ради чего мы собственно
сюда и приехали.
Я щелкнул двумя пальцами, и кельнер материализовался в легком
поклоне за моей спиной.
- Принесите абсент, - это я ему. И Флоре: - Надеюсь ты не
против, дорогая?
- Делай что хочешь, - отозвалась последняя.
- Любезный, значит, бутылочку вашего зелья и манильскую
сигару, будь любезен.
- Абсент подавать в баре, не в обеденном халле, господин, -
эхом ответил кельнер.
- Тут либо одно из двух: или мы идем в бар, что невозможно,
или бар подходит сюда, что вероятней. Ты что не знаешь: слово
клиента - закон, - я уже немножечко горячился.
- Айн момент, я все узнать у масса Тома, - чех сделал
испуганное лицо и двинулся к барной стойке.
- Том - это бармен, - вставил реплику Франта.
- Я и сам догадался, олух, да будь он самим папой римским...!
- Не так громко, дорогой, - вмешалась жена.
- Будешь говорить только когда тебя спросят, - уже мягче
продолжил я занятия с Франтой, - понял или нет?
- Извините, господин, больше не повториться.
- Вот так-то.
- Не обращай на него внимания, - это уже Флора Франте, - у
Чарли паршивый характер - его в детстве надолго запирали в
комоде.
Я не успел вскипеть по-настоящему. К нашему столу вразвалочку
подошел маленький толстяк. Он был одет в траурные брюки с
бахромой, черную майку и тапки без задников на босу ногу.
Подстрижен налысо, соломенные усики плавно обвивались вокруг
толстогубого рта и переходили в бородку на узком подбородке. В
ухе у злодея серпом блестела серьга, на бочкообразную грудь
массивная цепочка сбрасывала серебряную звезду Давида. На
гладком, без единого волоска, правом предплечье готическим
шрифтом читалась татуировка: "Том - потрошитель ангелов".
Человечек развязно кивнул и вытянул вперед руку, больше
похожую на бутылку. Это и впрямь оказалась бутылка литра на
полтора, с узким горлышком без этикетки. Внутри, на три
четверти, бултыхалась мутная жидкость с едва уловимым оттенком
зелени.
- Меня зовут Том, - представился коротышка, - Бруно сказал:
"Господа хотят попробовать горькой полынной настойки", так?
- Так. Вот что, Том. Я господин Чарльз Кондомлайден, это моя
супруга - госпожа Флоринда фон Митеннвельде. Сообщи нам,
дружок, основные характеристики этой отравы и мы, пожалуй,
глотнем по рюмочке, так, чисто из врачебного интереса.
Том протянул другую пухлую руку. Четыре пальца (на каждом - по
перстню с черепом, крестом, звездой и сердцем) разжались и на
столе отложились четыре стопки из прозрачного горного
хрусталя. Зубами бармен вытащил бумажную пробку, бутылка
обижено чавкнула. Наши рюмки наполнились водкой без цвета
запаха и вкуса.
- Горькая полынная настойка, по научному абсент, моего
собственного приготовления, с устойчивым гармоничным вкусом,
идеально сочетается с любыми блюдами, да что там, миста
Кондом, попробуйте сами... пить нужно залпом, семьдесят
градусов. Если пробуете впервой, то советую ограничиться одной
дозой... ну!
- Момент, Том. В чем особенность воздействия на организм, или,
лучше сказать, на психику данного препарата, ведь полынь
горькая - сильный токсин и...
- Дорогой, опять ты намерен читать скучную лекцию, - наморщила
Флора лоб и скривила пухлые губы, оголив резцы, развернутые
вокруг продольной оси на сорок пять градусов, - лучше выпить -
и все само разрешится. Ну, Том, давайте с вами чокнемся!
- С удовольствием. Вы слышали такой термин: "расширенное
сознание", миста Кондом?
- Да вы присядьте, Том. А то вы как на митинге выступаете. По
поводу термина - да, он мне известен. Так, стало быть, ваша
дрянь - это галлюциноген, наподобие, там, кактусовых корешков
или лизергиновой кислоты?
- Много лучше, миста. Поскольку это естественный продукт.
Полынь растет у меня в огороде. Это наш, местный псилоцибин.
Он лучше воздействует на ЦНС, чем мескалин и его лабораторные
аналоги, понижает АД. Так что пейте, не сомневайтесь.
- Я вижу, Том, ты не новичок в медицине, я угадал?
- Ваша правда, миста. Я раньше в труповозке работал, этих вот
подбирал в Йозефове и на Малостраньской, видали небось у меня
в подсобке, во льду. Это у меня с той поры повелось, привычка
что ли... ну, На Здровье, как говорят чехи!
Мы выпили. Чертово пойло прожгло насквозь все потроха. Через
минуту я смог наконец продыхнуть по-настоящему. Франта
выскочил из-за столика и, охая, приседал, как будто ему
врезали между ног. Флору перекосило. Ее спина выгнулась, она
вошла в кататонический ступор: рюмочная рука зафиксировалась в
поднятом положении возле рта, покуда я насильно не отжал ее
вниз через десять минут.
- Бля, зверская вещица, - наконец произнес я, - Франта, хорош
дергаться, а то у меня начнется нервный тик, на тебя глядючи.
Садись, и давай сразу повторим. Ну, чего размяк, каторжник?
- Не-е, нет, я нет, - отозвался студент, прекратив приседания.
Он не решился вернуться за столик.
- Сколько пью уже, - низким голосом высказался Том, - а в
каждой рюмке абсента открываешь всегда что-то новое,
неизведанное.
Он степенно огладил бородку и мы вдумчиво посмотрели на четыре
опустевших стакана. Наш бармен, похоже, даже не поморщился,
проглотив огненную воду.
- Садись тогда ты, Том, зачем давать лишнюю нагрузку ногам, -
произнес я.
- Нет, миста, если я сяду, то потом больше не встану, а мне
еще работать. Теперь я вам советую немного понаблюдать за
ощущениями, то есть вторую можно, но чуток погодя, я так
думаю.
- Нам торопиться некуда, Том, это верно. Франта, сядь за стол,
кому я сказал! Ты прав, Том. Нужна полная клиническая картина,
понаблюдаем.
Мы углубились в собственный мозг. Картинка и впрямь немного
прояснилась, хотя сперва все было не в фокусе. На часах -
десять минут шестого, что раньше меня немного нервировало, но
теперь, в новом состоянии, разгадка феномена времени пришла
сама собой. Целиком, и в один миг. Тут понадобится полстраницы
описания, а в мозгу - щелк и все! Время-то у них перевели на
один час, не помню только, вперед или назад, уже не важно, вот
они и остановили стрелки где-то в районе пяти. Стало быть,
астрономически мы этот час уже прожили, поскольку планета
повернулась, со скрипом, но провернулась, а нам предстоит
прожить еще раз этот час, так уж придумали чехи, зимнее там
что-то, летнее - не существенно. Главное...
Главное, во мне действительно проснулись новые, невиданные
досель силы. Хотелось вскочить и громко выкрикнуть одно слово:
"ХО!" Наступило состояние эйфории.
Мне представлялось, что Флора моя жена, а Франта - мой
любовник, а между собой они - брат и сестра. Я веселился,
делая двусмысленные намеки из которых следовало... ничего,
впрочем, буквально не следовало, вернее, следовало все, что
угодно...
Том по-прежнему нависал над нами носатым исполином с острова
Пасхи. В руках он держал бутыль кисельно-молочного цвета. Ноги
будто принадлежали не мне, и я не мог вскочить моментально и,
эффектно выкинув руку в нацистском приветствии на манер
лезвия, молниеносно выкрикнуть: "ХО!!!" Предметы имели прежние
границы, только они прорезались гораздо четче на сетчатке моих
глаз. Цвета стали насыщенней, исчезли полутона. Видимо,
колонны имели пористую структуру и играли здесь, скорее,
декоративную роль.
Я сказал Тому (мой голос прозвучал звонко, как в ясную
морозную погоду):
- Слушай, Том, здесь у вас девушка - Эа. Могу ли я, пока вы
тут разговариваете, пообщаться с ней, с глазу на глаз?
- У нас нет отдельных кабинетов, миста. Старший менеджер Эа -
моя жена, я выписал ее из Манилы через фирму брачных
объявлений.
- Простите. О! Я ничего не имел собственно такого в виду. Где
здесь комната для мужчин?
- Все в порядке, миста. Прямо и налево до конца коридора.
Карл, проводи господина!
- Благодарю, я сам.
В туалете я с удивлением наблюдал за желтовато-зеленым цветом
мочи, пока ее не засосало в воронку писсуара. Я помыл руки и
высушил электрическим полотенцем.
Подойдя к зеркалу, проверил белизну зубов на вставной челюсти
и вернулся обратно за столик. Но только опустил свое седалище
на место, как почувствовал, что меня мутит.
Ну вот! Прав был старина Том - не надо было садиться, тем
более так резко. Не возвращаться же туда, откуда только
пришел.
Бармен все также стоял, выпучив рачьи глаза поверх наших
голов. Бутыль он держал с упором на бедро, как шерифы держат
"Винчестеры" в полицейских фильмах.
Франтишек клевал носом, а Флора протянула мне руку. Покрыв ее
своей ладонью, я почувствовал сквозь перчатку легкий тремор
конечности. Второй руке это было не страшно по причине ее
отсутствия.
- Ну, повторим! - произнес я бодрым голосом, дабы немного
склонить к подвижке эти скульптуры, - Том, налей по чуть-чуть!

В этот момент макаки на экране заверещали особенно противно,
и, по всему видать, у них начались дрязги из-за гнилого
апельсина, брошенного белесым нацистом.
Слышались издевательские смешки и улюлюканья его собратьев.
Мулат, которого я оставил сидеть в шезлонге любоваться
закатом, прочел мои мысли. Он с достоинством подозвал боя и
заказал фрукты с орешками, кои тот проворно доставил.
Я настолько увлекся картинкой, что невольно отождествил себя с
мулатом и окрестил нас обоих Карлосами. Я машинально сунул
руку под стол, собираясь накормить макак грецким орехом. И тут
же злобный голографический резус цапнул Карлоса за палец
мелкими острыми зубками. Я вскрикнул и выдернул руку на
поверхность. Палец саднил, не помню какой именно. На нем
явственно проступали следы обезьяньих зубов.
Я попробовал вообразить, как из маленьких укольчиков начинает
сочиться кровь, и она немедленно проступила. Я выпил новую
рюмку абсента и сунул в рот пораненный палец, надеясь унять
кровотечение. К горлу немедленно подобрался комок. Усилием
воли я заставил его вернуться вниз живота. Пора уже было
совершить выходку, но я еще ничего не придумал.
Внезапно я резко вскочил из-за стола, отбросив фанерный стул
метров на десять.
Рука полезла в задний карман брюк и ничего там не нашла. Мои
внутренности превратились в жидкий азот. Где, черт возьми,
ГЛОК? Неужели я оставил его в гостиничном номере? А может его
утянул кто из обслуги? Я лихорадочно шарил в других карманах.
Есть!
Я выхватил пистолет и направил его поочередно на всех сидящих
за столом. Но все настолько были заняты новыми ощущениями, что
просто-напросто не заметили демонстрации силы. Я постучал
вилкой о графин с гранатовой водой для привлечения внимания,
еще раз подержал перед носом у каждого ствол и, дождавшись
пока у большинства в мутных глазах появилась хоть малая толика
осмысленности, навел оружие на Флору.
- Ну, дорогая, поговорим теперь прямо, без обиняков!
Флора произнесла достаточно обыденно:
- Убери бутылку на метр дальше, дорогой, ты же знаешь - у меня
не все в порядке со зрением.
Опустив оружие, я с улыбкой мягко сказал:
- Прими слепоту, дорогая, за ясность зрения, и тогда все
станет на свои места.
- О чем ты? Совсем уже мозги заспиртованы? Выражайся яснее,
Чарли!
- Куда уж яснее, сучка. Том, я призываю вас в свидетели: я
развожусь с Флорой.
Я повторил формулу раза три. Флора теперь смотрела вполне
осмысленно единственным косым глазом.
- Я не даю развода, - властно прошамкала она кривозубьем.
- Ты не сможешь этого сделать. Здесь, в Праге, действует до
сих пор Солическое Право. И по закону я могу поступить с тобой
как сочту нужным. Вот что я усмотрел, слушай.
Теперь я эффектно жестикулировал пистолетом и краем глаза
присматривал за персоналом. Нет, они не будут вмешиваться -
здесь все выдрессированы идеально, и вряд ли кто захочет
оказаться зимой на улице с волчьим билетом. Между тем, Том
налил только себе и сразу глотнул. Франта сидел с разинутым
ртом, в него вошел бы страсбургский пирог целиком и еще
шарлотка.
- Ну, слушаю, - Флора вновь привлекла мое внимание к своей
персоне.
- Так вот. Дело обстоит так, что мы расстанемся сегодня и
здесь. Я продолжу свадебное путешествие, но уже налегке, а ты
присоединишься к обитателям аквариума мистера
Ангела-потрошителя. Я правильно расслышал вашу фамилию, Том?
- М-м да, вот что я хотел бы сказать, миста Кондом...
- Кондомлайден, Том, Кондомлайден!
- Миста Кондомлайден, я только хотел сказать...
- После скажешь, Том. Не о тебе сейчас речь. Сперва скажу я
то, что у меня на душе, а после говорите уж все вы сколько
захотите!
Том поставил бутылку на стол и сложил на груди руки. В слух
обратились не только эти трое, но и все посетители с обслугой,
окружившие нас плотным кольцом.
- Так вот, - начал я речь, будто зачитывал приговор, -
во-первых, всем вернуться за свои столики. Том, прикажите
прислуге отойти.
Я подождал, пока народ рассосется. Немцы заняли свои места и
уныло затянули тирольскую песню. Кельнеры расположились возле
колонн и сканировали глазами руки пришельцев в ожидании знака.
Напряжение спало, и я смог продолжить:
- Отныне я буду предоставлен самому себе и сам буду решать:
нравится мне что-либо, или нет. Я сбрасываю с себя цепи
рабства!
- Чарли, милый. Ведь я не вмешиваюсь в твои дела в клинике и в
частную практику. Когда это я манипулировала тобой? Ведь и в
Прагу мы поехали по твоему желанию. Будь, если можешь,
беспристрастен.
- Да! Беспристрастен! Я не автомат, дорогая, чтобы, как ты
выразилась, беспристрастно наблюдать за твоим романом с
Франтой. Чем вы там занимались так долго в уборной? Я успел
выкурить четыре папиросы!
- Это... это чудовищная ложь. Я... ты же знаешь. Что ты хочешь
от старой больной женщины? Франта помог мне управиться с
протезом, - Флора размякла совсем под влиянием абсента, ее
голову подпирала змеистая живая рука, голос дребезжал.
- У тебя не получится в этот раз меня заболтать, ибо я твердо
решил с тобой покончить. Еще в Замке я хотел спихнуть тебя со
стены в ров и представить все несчастным случаем, но этот
сопляк Франта крутился неподалеку, хотя я и предупредил его,
что нам надо побыть одним.
- Ты был тогда так нежен со мной Чарли... Неужели это никогда
не повторится?
- Я просто представлял, дорогая, как ты катишься вниз по
крутому склону и буквально, ха-ха, рассыпаешься на части. Ни
один хирург мира не взялся бы тогда за тебя. Я только и слышу:
больна, больна. Вам, аристократам, надо было иметь дело с
простыми людьми из народа. Глядишь, и империя теперь была бы
цела. Ты больна? Ну так я тебя вылечу! Том, принесите длинную
тонкую спицу, ну или вертел там для осетрины! Я облегчу вам
жизнь по содержанию Флоры. Отправим ее прямо на заморозку!
- Чарли, у меня же грипп, мне надо пить горячее каждые
четверть часа!
- Ты уже пила абсент. Достаточно для первого раза.
- Ты просто бросаешь меня ради этой девки - Эа, я видела как
ты пялился на нее!
- Ошибаешься, дорогая, я и в мыслях ничего не имел такого. Я
по-прежнему питаю к тебе нежные чувства, но нам лучше пожить в
разных мирах.
- Похотливый козел! Тебя надо было стерилизовать еще в
колыбели!
- Ах вот как ты заговорила! Да если хочешь знать, я всегда
жалел о том, что Адольф мудрый не смог довести до конца
решение еврейского вопроса!
Флора разрыдалась. Слезы вместе с соплями струились по
подбородку и капали в стаканчик для абсента. Франта тяжело
поднялся. Только теперь я заметил насколько высок его рост. Он
сдвинул брови и смотрел на меня тяжелым взглядом. Несколько
раз Франта невротически корчил гримасы и вдруг пошел на меня,
сжав огромные кулаки.
- Осторожно, - произнес я, наводя пистолет ему точно в область
правого предсердия.
Вспомнилось, как два года назад я застрелил в Гарлеме
старика-денатуратчика.
Он валялся на пустыре возле костра с удушливым дымом и пялился
на меня красными гноящимися глазами. Теперь я испытывал схожие
чувства.
Франта почти навис надо мной. Я надавил на двойной спусковой
крючок. Выстрелы глухо щелкали, подобно детским новогодним
хлопушкам. От Франты отскакивали ошметки мяса и разлетались в
разные стороны, попадая на немецких туристов.
Франта выпучил глаза, но не издал ни звука. Он шел вперед,
широко расставив руки и открыв рот, как будто хотел меня
заграбастать в медвежьи объятия так, чтобы хрустнули кости.
Однако, каждая пуля отнимала у него часть сил, и Франтишек
дергался сильнее по мере того, как обойма автоматически
истощалась. Я нашпиговывал его свинцом, как моравские хозяйки
шпигуют свиную ножку чесноком перед тем, как насадить ее на
вертел.
Было похоже, что Франта исполняет народную пляску св. Витта.
Флора улыбнулась, видимо подумав о том же. Франта опрокинулся
навзничь, затылком расшиб шаткий столик, грузно рухнул на
спину, пару раз конвульсивно вздрогнул и успокоился. В
накуренном зале, где сизый дымок наползал наподобие слоеного
пирога, было видно, как душа Франты в виде воздушного шарика
поднимается к потолку.
Я снял парик и отер им лысину. Подобным образом я дренировал
лицо и вернул волосы на место.
- Уф-ф, - нарушил я молчание, - пока оружие в наших руках, нам
не страшны революции! Где вы еще увидите такое: голодранец
бросается на господина?
Ненастоящие полицейские на экране медитативно наблюдали за
ровной поверхностью океана. Музыканты, сидя на корточках,
исполняли психоделическую музыку на бамбуковых инструментах.
Там было легко и покойно, как в морге.
Том присел над тем, что осталось от Франты и, пощупав пульс,
покачал головой.
- Зря стараешься, чистая работа. Как говорил мой инструктор:
"В живот и в голову стреляй, зато потом не проверяй", хе-хе.
Не расстраивайся, старина, можно будет сделать первоклассное
рагу!
- Боюсь он сгодится только на фарш, - угрюмо отозвался Том и
жестом приказал кельнерам отволочь тушу в подсобку, - будьте
внимательны: должно быть четырнадцать пуль, а то загубите нож
мясорубки! - крикнул он вслед.
Прибежала шустрая несимпатичная тайка и быстро подтерла
кровавую дорожку кунжутовой шваброй. Кельнеры тряпками
смахнули куски протоплазмы со столиков, немецкие туристы
вполголоса продолжали петь народные песни.
Том принес на подносе приспособление: тонкую длинную иглу,
соединенную резиновым шлангом с грушей. В верхней ее части
помещался клапан для слива. Два кельнера бесцеремонно
подхватили Флору, сидевшую на краешке стула.
- Осторожно! - прикрикнул на них я, и уже Тому, - отворите ей
кровь!
- Не беспокойтесь, сделаем в лучшем виде, - Том был явно
чем-то удручен.
- Нелегкий выдался сегодня денек, верно Том?
- Ваша правда, миста. Еще чего-нибудь желаете?
- Да, хочу выпить на посошок. Абсент мне не подходит - слишком
резкая вещь.
Принесите Б-52 и счет.
Тяжелый день приближался к своему завершению. Подали счет. Я
расплатился.
- А это вам лично, Том, - произнес я, протягивая пачку
кредиток, - за услуги.
- Я не возьму, спасибо.
- Берите, берите, зачем вы меня обижаете? Так принято.
- Отдайте вон лучше Карлу, у него большая семья.
- Как угодно. Карл, возьми - это твоим детям.
- Ох, огромное спасибо, господин Кондомлайден, приходите еще!
- Теперь уже в следующий приезд. А что у вас с часами?
- Стоят они, господин, все стоят. Недавно, почти перед вашим
приходом, встали.
Теперь должно быть часов десять.
Вот оно! Машина придет через час. Мне захотелось на улицу, на
мороз. Что ж, попытаюсь выбраться из этого района
самостоятельно. Я взял чемодан, протянул руку Тому, и тот вяло
ее пожал.
Швейцар в передней помог мне облачиться в пальто и получил
несколько монет.
- Благодарю. А что делать с этими? - показал он на одежду
Флоры и Франты.
Мне стало немного грустно - все-таки столько лет вместе.
- Да пусть себе висят, есть не просят. Глядишь, кому и
приглянутся, - ответил я, надвигая на лоб поля фетровой шляпы.

Я вышел в морозную ночь. Активная жизнь пакгауза давно
прекратилась. Я шел в сторону причала быстрыми шагами и
старался ни о чем грустном не думать, но слезы сами
навертывались на глаза. Интересно, смогу ли я встретить
когда-нибудь такого человека, как Флора? Думаю, вряд ли.
Одиноко я буду бродить теперь по городам и весям, обедать в
придорожных закусочных, наживать язву желудка и не иметь угла,
где приткнуться. С врачебной практикой теперь, надо полагать,
покончено.
С печалью в глазах обречен я ходить ледяными медвежьими
тропами, вспугивая трепетную болотную дичь истерическими
причитаниями. Вспоминая Флору. Тщетно будут проходить для меня
затухание дня и возгорание ночи. Мой календарь неистовых дней
взалкала тоска, занозив душу бледной спирохетой и пожрав
миллиардные россыпи нейронов в простреленной черепной коробке.

- Эй, господин, слышь, господин! - донеслось вдруг снизу, и я
разглядел при свете газового фонаря на пристани призрак
маленького человечка в матросской куртке и капитанской
фуражке. Он стоял на палубе прогулочного катера. -
Спускайтесь, лесенка вон.
Считая подгнившие ступеньки, я понял, что еду к своему брату в
Амстердам. Точного его адреса я не знал, но был уверен, что
легко его разыщу в квартале красных фонарей.
Шкипер оказался грузным мужиком лет пятидесяти. Седые волосы
торчали во все стороны, лицо источало безмерную
доброжелательность. Одновременно мне улыбались глаза, морщины,
картофельный нос и даже остроконечные уши.
- Это ваш катер, шкипер?
- Мы владеем им пополам с братом, господин. Куда вас
доставить?
- Северный речной вокзал.
- Панкрац?
- Видимо. Мне нужно попасть в Амстердам первым же пароходом.
- Тогда отправляемся.
Капитан отвязал толстый канат от причального кнехта. Волнение
усилилось. На пристани я почувствовал всю прелесть здешних
ветров. Заурчал дизель. Задним ходом мы отошли от причала.
Потом двигатель затарахтел громче, мы описали плавную дугу и
очутились на середине фарватера. Мольдау несла свои черные
воды по каменному руслу строго на север. Мы обходили
светящийся бакен с левой стороны. В его свете я еще раз
рассмотрел морщинистое лицо капитана, вымпел на корме с
какими-то каббалистическими значками и прочитал название
катера на сине-зеленом спасательном круге, притороченном к
фальшборту: "Хель-1421". Я понял, что эпилога не будет - катер
уже исчезал в воронке водоворота.

                                             февраль-март 1997


                        Максим Борисов

      ---------------------------------------------------

               ИДИТЕ СВОЕЙ ДОРОГОЙ, ДОБРЫЕ ЛЮДИ

                      (Свеча горела...)

Теперь я уже и не припомню, когда впервые заметил, что меня
всюду сопровождает моя тень. Может быть даже, что вместе с ней
я и родился, извивался когда-то вместе с ней в противных
шершавых руках повитухи.
Конечно, тень - существо неразумное, но все равно я всегда
жалел ее и старался, чтобы она не попадала в разные
сомнительные истории - в лужи, там, под колеса встречных
экипажей и под ноги угрюмых прохожих, не падала бы с
лестничных пролетов или с Крымского моста в реку... Мост я
переходил, весело прыгая по перилам, и это ни у кого не
вызывало в то время никакого удивления, потому что остальные
поступали точно так же.
Почему-то мне моя тень казалась чрезвычайно хрупкой, и я водил
ее по улицам очень осторожно, то пропуская вперед, то защищая
своим собственным телом.
Когда наступала зима, я старался реже выходить из дому, чтобы
моя тень случайно не простудилась, не подхватила бы грипп или
ангину, распластавшись на ледяной горке, исчерченной полозьями
детских санок; а если уж и приходилось выбираться по
какому-нибудь неотложному делу в лютый мороз, то я всякий раз
тщательно укутывался в шарфы и кашне, чтобы и она тоже
поменьше мерзла.
Моя тень многого не могла из того, что мог я, и порою мне это
казалось слишком большой несправедливостью, допущенной
Господом по отношению к ней, а порою - просто смешным...
Она была ужасно неловкой и не приспособленной к жизни. Она
всегда, например, оставалась на земле, когда я отправлялся в
полет. Она ползла там, внизу, вслед за мной и с тоской
смотрела вверх, как бы умоляя меня скорее возвращаться.
Когда я, пронзая пространство, дотягивался до самых высоких
деревьев, она всегда искала меня среди веток, среди лоскутов
чужих теней, терзаемых ветром. Когда я, задумавшись,
растворялся в вечернем сумеречном воздухе, она чувствовала
себя очень неуютно, хотя и могла бы догадаться, что я все тут
же, рядом, только незрим и скольжу в потоках воздуха подобно
слабому запаху извести близ давно уже разрушенных стен. Однако
она не любила то время, когда я так задумывался, и я, чтобы не
досаждать ей, прекратил в конце концов свои сумеречные
прогулки.
Наверно, она тосковала без меня, хотя мы и были неразлучны,
она боялась меня потерять; тени всегда бояться, что рано или
поздно мы их покинем. Но на самом деле я бы не смог от нее
избавиться, даже если бы захотел. В моих силах было только
сделать так, чтобы она выглядела поприличней, приглаживая свои
собственные волосы и надевая шикарный смокинг...
Впрочем, у меня всегда было такое ощущение, что моя тень -
существо робкое и от этого глубоко несчастно... Я не раз
замечал, что в тот момент, когда я целовал свою девушку -
лучшую ученицу соседней гимназии, встречая ее на все том же
мосту, продуваемом всеми мыслимыми ветрами, моя тень только
бродила рядом с ее тенью и смотрела куда-то мимо нее, стараясь
сделать вид, что вовсе тут не при чем... А когда я с
наслаждением попирал ногами своих лютых врагов, моя тень
стояла перед ними покорно, опустив голову, и, верно, без
возражений выслушивала все гадости, которые только могут
наговорить друг другу тени...
Правда, в ней всегда присутствовало то постоянство, которое
неизменно вызывало мое уважение.
Тогда, когда я разбухал в размерах, охватывая полмира, она
всегда оставалась прежней и, теряясь где-то в складках моего
же собственного плаща, осторожно, но упорно, шаг за шагом,
взбиралась по тени лестницы, скрипя тенями половиц...

У нее была какая-то своя тайна. Ночами, когда я становился
особенно непроницаем и страшен, так, что способен был испугать
даже свою собственную тень, она что-то старательно скрывала от
меня, держа это самое в своих руках, но поворачиваясь всякий
раз спиною ко мне в тот момент, когда я пытался заглянуть ей
за плечо. Это ЧТО-ТО было, видимо, очень маленьким и жило в
тенях тех вещей, которые мне казались совершенно бесполезными
днем. Я вертел их помногу раз в своих руках в те времена,
когда их уже покинуло это Нечто, я переносил их с места на
место, стирал пыль, разглядывал, но никак не мог понять их
предназначения. Наверно, все это можно было просто выбросить,
как никому не нужный хлам, или разбить, уничтожить... Но у
меня все не хватало духу, ведь тогда исчезла бы единственная
тайна моей тени. Тайну можно убить, так и не поняв, в чем же
она заключается... Может быть, это была простая игра, а может
быть, в этом и заключалось что-то важное - кто знает?!
Так мы жили вместе с моей тенью, и все было не так уж и плохо
до того рокового моего разговора с драным Котом...

Как и все остальные коты, мой Кот отличался умом особого
свойства, холодным, парадоксальным и беспощадным. И как все
остальные коты, этот Кот вечно был не в ладу со своей
собственной тенью. Они часто вздорили, дрались молча и
ожесточенно, готовые в любой момент, ни с чем не считаясь,
пустить в ход самый подлый прием, они неделями старательно не
глядели друг на друга и вообще пользовались любой
возможностью, чтобы хоть как-то досадить друг другу. Тень,
например, обожала гадить прямо на шкуру Кота, задрав тень
хвоста, а Кот, в свою очередь, во время любой охоты мчался
впереди своей тени и распугивал всех мышей и птиц, за которыми
собиралась было она погнаться.
И при всем при том внешне они с тенью были весьма и весьма
схожи; ночной порой их можно было бы запросто спутать - оба
черные, проворные, тощие и трусливые... Может быть, кому-то и
покажется странной такая вражда, но, на мой взгляд, это был
как раз тот самый случай, когда внешне похожее видится скорее
карикатурой, а не родней и ровней... Впрочем, сам Кот, конечно
же, не любил обсуждать с посторонними эти свои хвори, только
однажды пожаловавшись мне, что в отместку за то, что он
таскает у тени ее сосиски, та решила отныне притворяться перед
всеми своими тенями абсолютно неразумной тварью. Каким образом
это наносит ущерб достоинству самого Кота, я так и не сумел
понять: опомнившись, Кот поспешно прикрыл эту тему и больше к
ней не возвращался.

В тот раз я ненароком впустил его в свою дверь - и он сразу же
скользнул к дивану. А через минуту уже завел свой разговор.
Да, я знаю, что существует мнение, причем весьма авторитетное,
что речи котов лучше вообще не слушать... Уж куда симпатичнее,
- говорят иные скептики, - их тени, которые почти совсем
безмолвны и гораздо лучше воспитаны; ну разве только иногда -
по весне - излишне громко, противно и удручающе долго
мяукают...
Разум котов - не чета нашему с вами. Он отвратителен своей
логичностью, с успехом извращающей суть всех вещей. Кот может
вам доказать все, что угодно: что черное - это белое, а белое
- черное... Но самое кошмарное, что он доказывает не то, что
черное - белое, а белое - черное (такая возможность кажется
ему чрезвычайно пошлой), он, злодей, доказывает, что черное -
это черное, а белое - это белое, - и тем сразу ставит вас в
тупик, ибо вы-то до сей поры, как оказывается, полагали
обратное...
Но я тогда еще любил слушать речи котов, мне казалось это
забавным; а между тем, я уже давно и прочно попался в их лихие
сети, как какой-нибудь воробушек... Я полагал себя достаточно
здравомыслящим, чтобы противостоять козням их разума, это-то
меня и сгубило.

- Добрый вечер, - сказал в тот роковой вечер Кот, обращаясь
почему-то не ко мне, а к моей тени. И это после того, как он
уютно расположился на МОЕМ диване, а не на ТЕНИ моего дивана!
Впрочем, мне это показалось тогда, скорее, смешным и ничуть не
обидело.
Его же собственная тень громко мурлыкала, время от времени
приоткрывая зеленый глаз и окидывая настоящего кота взглядом
пристальным и исполненным самой натуральной ненависти. Но Кот
был начеку, и ей все не удавалось застать его врасплох, чтобы
броситься и разодрать в мелкие клочки вместе с ковриком,
висящим на стенке.
Иногда тень Кота клацала зубами, стараясь уцепить тень блохи.
Кот тогда тоже вскидывался, но тут же успокаивался и вновь
мирно сворачивался клубком.
Кот, конечно же, заметил, как я, садясь, позаботился о том,
чтобы моей тени тоже было удобно, но только молча усмехнулся в
усы. Да будет всем известно, что коты обожают при каждом
удобном случае молча усмехаться в усы.
В тот раз мне было совсем не до разговоров с Котом; через два
дня предстояло сдавать экзамен по философии, а я до сих пор не
удосужился узнать, кто же такие перипатетики и чем взгляды.
Абеляра отличались от взглядов Росцелина и Гильома из Шампо.
Впрочем, я надеялся, что меня, как всегда, выручит мой любимый
Василь Васильевич - его-то книгу я и взял в руки. Заметив это,
моя тень проделала то же самое, с комичным усердием
уставившись ничего не выражающим взглядом в книжные страницы.
- Сегодня такие ясные небеса. Прекрасная обещает быть ночь! -
произнес Кот светским тоном, видя, что я совсем не обращаю на
него внимания.
Я что-то пробурчал в ответ.
- Звезды расцветут и полная луна светить будет ярко-ярко... -
вдохновенно продолжал Кот.
- ...И кошки очумелые метаться будут по чердаку, - поддакнул я
язвительно, оторвавшись на мгновение от книжки. И добавил
назидательно:
- Незачем говорить то, о чем ты не можешь судить.
- Это я-то говорю то, о чем не могу судить? - обиделся Кот.
- Конечно. То, что луна бывает полной, не может считаться
твердо установленным фактом.
- Кто это тебе такое сказал? - изумился Кот.
- Это написано в любом учебнике астрономии, - авторитетно
разъяснил я.
Кот покачал головой:
- Такое написано в НАШИХ учебниках. А у НИХ, - он кивнул на
мою тень, - написано иначе: луна бывает растущей, убывающей,
полной. И еще бывает новолуние, но это и НАМ известно...
Никогда не заглядывал в ИХ учебники?
- Зачем? - я пожал плечами. - Там полный бред. Когда тени
пишут свои теневые книги, они просто обезьянничают, неумело
подражая настоящему человеческому труду.
- А может быть и не подражают? Может быть по-настоящему пишут
то, что им кажется истиной?
Я снова пожал плечами и уткнулся в свою книгу.
- Попробуем по-другому, - деловито решил Кот. - Что ты,
например, считаешь "твердо установленным фактом"?
Я хотел было опять пожать плечами, но вовремя спохватился, что
три раза подряд пожимать плечами - это будет уже явный
перебор, поэтому просто отложил книгу в сторонку.
- Твердо установленным в настоящий момент я считаю только то,
- сказал я спокойно, - что мы здесь сидим с тобой на старом
давленом диване и болтаем о всякой чепухе вместо того, чтобы
готовиться к философии.
- Ты не прав, мой дружок, и ты трижды не прав, - радостно
сообщил мне мой драный котяра, которому хватило, оказывается,
ума читать теневые книги. - Во-первых, то, о чем мы здесь
говорим, зовется именно что философией, хоть ты и ненавидишь
ее люто. А во-вторых, если говорить о "твердо установленном
факте", то вовсе нельзя считать твердо установленным, что мы
тут сидим. Может быть, это они вот там сидят, - Кот указал
лапой на наши с ним тени. - А мы - лишь тени их - и ничего
более... Как тебе это нравится?
- Прелестно, - согласился я, предвкушая новую забаву. -
Допустим, я тени тень... Но как ты объяснишь тогда то, что
именно она повторяет мои движения, а не я - ее?
Кот презрительно дернул правым ухом:
- Подумай сам, - сказал он. - Если вы друг на друга похожи, то
как можно разобрать, где копия, а где оригинал? Может быть,
это именно ты повторяешь ее движения, а не она - твои? Можно,
конечно, все это и простым совпадением счесть, но ты сам
первый не согласишься. У вас с ней разная жизнь, но, тем не
менее, вы, очевидно, чем-то все-таки связаны.
- Хорошо. Но вот мы сейчас разговариваем с тобой, я открываю
рот - и открывает рот моя тень. А с какой стати ей самой по
себе рот открывать - неужели же она разговаривает с твоей
неразумной тенью?
Кот недовольно мяукнул и задумался. Правда, ненадолго.
- Твоя тень может разговаривать и как бы сама с собой, -
сказал он неуверенно. - Впрочем, это неважно...
- Допустим, - опять сказал я, - но должна же быть какая-то
польза от столь экстравагантной гипотезы! Она будет совершенно
бесполезной, если не объяснит чего-то такого, что иначе никак
нельзя объяснить. Вот ты говоришь, что я повторяю движения
своей тени, а не наоборот, а я полагаю обратное. Какой смысл
мне тебя слушать?
- Так вот тебе первая закономерность! - провозгласил Кот.
Помолчал, давая оценить значимость момента, и спросил:
- Тебя никогда не удивляло присутствие в твоем доме окна?
- Чего-чего?
- Окна. Зачем оно тебе?
- Я полагаю, - сказал я неуверенно, - для красоты, вероятно...
Дом без окон выглядел бы ужасно...
- А тебя никогда не удивляло, - спросил Кот, - то, что ты его
видишь почти исключительно снаружи, а тогда, когда ты у себя в
квартире, окно почти всегда заслоняет от тебя твоя тень?
- Действительно, - согласился я растерянно, - но я не понимаю,
каким образом все это связано с твоей гипотезой. В мире
происходит множество странных и необъяснимых вещей, но от
этого он не становится менее реальным.
Кот мурлыкал от удовольствия, разглядывая мою растерянную
физиономию.
- Да, а "в-третьих"? - спохватился я. - Ты сказал, что я не
прав "трижды".
Кот не отвечал.
- Ладно, - сказал я. - Хорошо, допустим. Вот сидит сейчас
рядом моя тень и думает: а может быть, это я - только тень
своей тени, которая на стене, так?
- Вполне возможно.
- Она может вообразить, что ей только КАЖЕТСЯ, что она
остается на земле, а не ползает по стенам, не взлетает к
верхушкам самых высоких деревьев, не цепляется за балконы...
- Так.
- Но она же не знает всего того, что вижу и чувствую в этот
момент я. Насколько шершав камень, как выглядит ночная земля с
высоты моего полета...
- Но она может все это себе вообразить...
- Я брожу, где хочу, а она покорно дожидается моего
возвращения. Что она обо мне может знать, о чем может
догадываться? Очевидно же, что она в чем-то ущербна,
неполноценна, - горячился я.
- Ты бродишь вовсе не там, где хочешь, - спокойно ответил мне
Кот, - а там, куда тебя ОТБРАСЫВАЕТ твоя тень.
- ОТБРАСЫВАЕТ?
- Да. Это и есть ее главная тайна, имея которую, смеет
называться она человеком, а тебя зовет своей собственной
тенью.

На мгновение я почувствовал это: я сижу там, на месте своей
тени, глажу по спине потрескивающего электричеством черного
кота и говорю ему сладко: "Хор-рошая киска!"
Я встряхнул головой - наваждение спало...
- Да, конечно, - сказал я. - Но ты так и не объяснил, почему
именно я должен считаться ее тенью, я не она - моей?.. И еще
ведь остается один вариант... Может, в конце концов, мы оба
повторяем движения кого-то Третьего, тенью кого мы являемся.
- Ну и кто же этот Третий? - прищурил глазки Кот. - Говори,
договаривай!
- Не знаю...
Я пошевелил пальцами. Тень тоже пошевелила пальцами. Они были
у нее желтоватые, мослатые, в редких шерстинках. Между большим
и указательным пальцами у нее был старый шрам.
Когда-то в детстве за мной не уследила моя няня, и я очень
сильно порезал руку ножом. Сам я ровным счетом ничего не
почувствовал, а вот тень моя долго извивалась в крике. И,
забыв обо всем, вместе с ней квасил губы и я - от ее боли.
Может быть, я надеялся так ее немного подразнить и развлечь,
но она не обращала на меня в тот момент никакого внимания,
занятая своею рукою, из которой вскоре стала сочиться
ярко-алая жидкость...
Кот пристально посмотрел на меня:
- Кто знает, от чего зависит твоя судьба... Может быть, ты и
прав, что так бережешь свою тень? Может быть, если с ней
что-нибудь всерьез случиться, то и тебе несдобровать?.. Что ты
сам знаешь о собственной тени кроме того, что она, якобы, твоя
тень? Неужели же ты воображаешь, что знаешь о ней все? Вот вы
живете рядом столько лет, а между тем, у нее есть своя
Тайна...
Я вздрогнул.
- Тайна? - вспомнил я. - Какая же у нее может быть тайна?!
Так, одно небольшое недоумение.
- Но ты не знаешь того, что открыто ей, значит, ты в чем-то
ущербен по сравнению с так называемой собственной тенью... А
эта тайна у них, в их книгах, между прочим, называется Светом,
- авторитетным тоном провозгласил Кот. - И не дай бог, на тебя
упадет хоть самый завалящийся лучик... Ты просто исчезнешь
тогда, мой друг, растворишься, как сахар в кипятке...
- Бред какой-то, какие-то суеверия, - нерешительно пробормотал
я. - Какой еще, к черту, Свет?
- Боюсь, мой друг, - сочувственно покачал своей башкой Кот, -
что существуют тени тех вещей, которых просто нет в нашем
мире.
А это значит, что их мир теней - настоящий, а наш - только его
тень.

Тень моя, между тем, почувствовав, что наступил вечер, встала
с дивана (и вместе с ней встал со своего теневого дивана я,
уже успевший расплыться к тому времени каким-то неясным
пятном), взяла с тени старого комода тень свечи и тень
спичек...
И тут я не выдержал. Боюсь, у меня началась самая банальная
истерика. Я набросился на свою тень, схватил ее за плечи,
тряс, стараясь взглянуть на то, что держала она в своих руках.
Она сперва не давала, рыча и дергая головой, съежилась,
крутилась в моих объятиях, пытаясь меня сбросить...
Но вот я, наконец, вытянув свою шею и залепив своими серыми
ладонями ее глаза, потянулся, выгнулся... и мгновенно ослеп от
яркого Света.
Да будет вам известно, милостивые государи, что Свет похож на
сияние миллионов и миллионов ночных звезд... Нет, вру, он ни
на что не похож, он - Свет...
Правда, Света я до той поры не видел, не знал, что это - Свет,
не называл его в тот момент так: Свет... Но сразу понял, что
случилось нечто необратимо ужасное... О, лучше бы я не видел
его и впредь!
Я услышал как бы эхо какого-то отдаленного выстрела и крики
"ура", исторгнутые нетрезвыми голосами.
Когда я очнулся, я застал себя самого за странным занятием: я,
как зачарованный, рассматривал горящую свечу в своих
собственных руках.
Но я уже был - не я, а кто-то другой...
Я с ужасом обнаружил, что стал своей собственной тенью. Я
оглянулся назад, на себя...
На стене я сам же, мое собственное прежнее тело исполняло
какой-то замысловатый издевательский танец, радуясь, что ему
удалось таким образом избавиться от меня, от моего сознания.
...И вместе с тем, я, в общем-то, понимал, что ничего на самом
деле не произошло, что то, что я теперь вижу, - это какая-то
роковая иллюзия, застившая мои глаза... что я все так же
остаюсь человеком, только в силу некоторых обстоятельств
воображаю, что мое сознание переместилось в мою же собственную
тень. Экая нелепая фантазия!

Тень Кота я, конечно же, задушил. И, представьте, вместе с ним
мне удалось избавиться и от самого этого паршивца,
забегавшего, что ни вечер, в мою квартиру. Пришлось только
выдержать нелегкий разговор с тенями соседей... Но зато он
больше не скачет по моим стенам. Выходит, и в этом он оказался
прав: жизнь нашей тени прочно связана с жизнью тела.
Самое забавное, что никто из окружавших меня людей и теней не
заметил произошедшей со мной катастрофической перемены. А мне
затруднительно было бы описать то, что со мной произошло. Я и
сам не могу всего понять, тем более, что я лишился Кота.
А может быть, иллюзией была вся моя прежняя жизнь в виде
собственной тени?
А может быть, я глупею - и действительно становлюсь своей
собственной тенью?
Я встаю утром с постели, поминая недобрым словом свои ночные
труды, проковыриваю пальцами отверстия для глаз в окружающей
меня тьме (края дырок так и остаются после этой операции чуть
красноватыми) - и смотрю на Свет.
Свет бывает разным: серым - в сумерках и утром,
красновато-красным - от заката, желтым - от фонарей и от
пожаров, тех, что раньше я почему-то никогда не замечал. Горят
усадьбы, горят книги - их, теневые, ложные книги, а вместе с
ними и наши, истинные...

Когда меня берет за горло тоска, я выхожу в яркий полдень из
дому, старательно обходя завалы из камней, развороченных
заборов, кроватей, шкафов, мешков с песком и всяческого хлама,
забредаю на какую-нибудь площадь и ложусь на нагретую солнцем
брусчатку. Не обращая внимания на насмешки, я старательно
воображаю, что я распростерт под своею собственной тенью на
камнях, что я - черен, что я - ну, совершенно бесплотен...
Надо мной проходят люди, колышутся красные знамена, играет
отвратительнейшая музыка и слышны какие-то хриплые возгласы.
Вот мне уже чудится, что я совершил невозможное, но когда я
открываю глаза, я вижу все тот же слепящий Свет.
Впрочем, здесь кроется какая-то ошибка. Ведь все на самом деле
не так. Я был и остаюсь собою, мне лишь КАЖЕТСЯ, что я - не
я... Я вовсе не тень, а только вообразил, что зажил жизнью
своей собственной тени. Надо совсем не так. Цель не в том,
чтобы куда-то там переселиться, а в том, чтобы не видеть
Света.
И ради Бога, умоляю, не наступайте же на меня!

                                           Февраль - март 1997

...Тень, например, обожала усаживаться прямо на шкуру Кота,
подвернув под себя тень хвоста, и подолгу самым аккуратнейшим
образом вылизывала свои лапы...

                                          21 февраля - 2 марта

---------------------------------------------------------------

                    ПОКА ОНИ ЕЩЕ ТЕПЛЫЕ...

Я люблю эти сентябрьские вечера. То время, когда воздух еще не
пропитался мрачной моросью и холод не стискивает ночами землю.
Пройдет неделя-другая - и осень погибнет безвозвратно, так,
что даже нахлынувшей вдруг невпопад жаре запоздавшего бабьего
лета не по силам будет ее воскресить. Она только ускорит
падение гиганта, что запутался в летящей по воздуху паутине,
спотыкается в мокрых гниющих дырах под корнями орешника, в
распавшихся грибницах и в остатках звонкой тишины, которая
долго еще стоит в ушах после того, как журавлиная стая
пронеслась над нашими головами...
Я люблю и этот спокойный воздух, все его протоки, мягкие
запахи и тонкие струи, которые не спутаны еще в клубок
холодными ветрами октября; не тронутое гниением золото и кровь
- ими расплачивается лето, с достоинством удаляясь вплоть до
следующего безумного кутежа.
В лесу, где никакому угрюмому дворнику еще не пришло в голову
орудовать своей куцей метлой, можно без страха улечься на
чешую из листьев, которые щекочут выбившийся из-под рубахи
живот, а в жарких провалах древесного ствола, источенного
короедами, конечно, можно, если поднапрячь фантазию и стать
терпеливым, отыскать кое-какие небогатые запасы, сделанные
белками на зиму.
В сумерках, когда ровный гул, треск и стершиеся в прохладе
запахи леса погружают тело в зыбкую, но ясную и трезвую
атмосферу первых пропаж и немой тяжкой растерянности, хорошо
думается обо всем, звезды сияют все ослепительнее, а Млечный
Путь проявляется сквозь черноту, придавая небесам должный
объем, и клубится так до той поры, пока не начнется восход
чуть зеленоватой (и вогнутой как бы внутрь себя от этой
ослепительной ясности) луны.
В такие вечера хорошо сидеть вокруг маленького бездымного
костра, разведенного на берегу озера. Озеро - темное, угасшее,
покрытое ряской и обмелевшее от недавней жары - лежит
неподвижным зеркалом под крылами, которые раскинул над ним
Млечный Путь.

...Когда только начался сентябрь, я ходил вялым, как вынутая
на поверхность рыбешка: признаться, шеф здорово взял меня за
жабры, требуя отчетов, результатов... И сколь бы не казался к
месту совет иных приятелей "держать хвост пистолетом" (скоро,
скоро старика "уйдут" на пенсию, и тогда кто-то должен ведь
получить отдел...), но "держать пистолетом", по сути, было
нечего, разве что огрызок исписанной авторучки; с тоской
провожал я ряды кофейных пятен на своем рабочем столе и
испорченные тетради.
Но вот появился Макар - и с ним сразу все стало чрезвычайно
просто. К тому же и мой старый "Москвич" весьма кстати
вынырнул тут на днях из ремонта...
В должный срок, как и много лет подряд, я оказался в
Гульбищах... Впрочем, на этот раз мы не разводили костров,
разговаривали только шепотом и даже старались поменьше
шевелиться, чтобы не шуршать опавшими листьями.
Что-то странное, иррациональное вторгалось в мою душу,
волнующуюся при виде свободных стихий, подобно самой
поверхности морской... какие-то мрачные фантазии, изо всех сил
стремящиеся овеществиться, заслоняли перед моим мысленным
взором строчки никому не нужного годового отчета и кофейные
пятна на выходном костюме в серую клеточку.
Я чувствовал себя сейчас потерянным, оторванным от всего
прежнего мира, на равных со всеми сокрытыми в этой глуши
змеями и птицами, которые способны прожить весь свой век, ни
разу не попавшись на глаза ни одному человеку. Непуганые утки,
куропатки и вальдшнепы готовы подпустить тебя на расстояние
выстрела из дробовика, зайцы и лоси перебегают дорогу, что
лежит всего километрах в двадцати от автострады Зубов - Десна,
волки зимою заглядывают в окна одиноко стоящих домов и бегут
дальше, на встречу с несущим снега от волжских берегов
норд-остом.
Я испытывал странное чувство отрешенности, разглядывая дальнюю
полоску берега в уверенности, что ее в данный момент не видит
больше никто, - значит, она сейчас здесь существует как бы для
одного только меня, я закрою глаза - и вот ее нет уже ни для
кого вовсе...
Моя правая щека устало ткнулась в сухую травяную кочку с еле
различимым запахом болота и дневного солнца, а рядом запыхтел
Макар, нарушая ход моих мыслей.
Макар затянут в потрескавшуюся старую куртку, от которой чуть
слышно пахнет костром, куревом и соляром. Она совсем уже не
скрипит, но безбожно ползет по швам, отчего кажется, что Макар
дышит жабрами - вот-вот из-под кепки выползут нетверезые рачьи
глазки...
Чуть поодаль, где-то у нас в ногах, расположился Макаров
братан - неприятный субъект с проваленным носом - ущербный и в
фас и в профиль, поросший щетиной, бородавками и кривыми
зубами... Вместо платка на шее носил он кусок грязно-желтой
чесучи, а вместо портянок пихал в свои растоптанные говнодавы
газетные листы из библиотечных подшивок "На боевом посту"
двадцатилетней давности.
Он ругался вполголоса с нудным тупым упорством, будто бы влез
там голым животом на муравьиную кучу, или сук какой впился ему
прямо в коленную чашечку. Ругался до той поры, пока у Макара
не кончилось терпение; тогда Макар сдал немного назад, ужом
скользнув меж кочек, да и лягнул братана, попав в плечо,
отчего тот ругаться сразу же перестал, но взамен того
тихонечко заскулил и отполз в сторону.
Я поежился. Мой плащ отсырел, сырость проникла под свитер и
даже в отвороты кирзовых сапог. Макар тоже был в кирзачах, а
вот братан его разыскал где-то резиновые, болотные и вдобавок
к тому благоразумно облачился в ватные втоки, "чтобы они,
с-стервы, не прокусили..."
А в Гульбищах сейчас изо всех окон струится ровный лимонный
свет, пахнет жареной картошкой и подгоревшими пирожками...
Рассказывают старые страшные сказки о ведьмаках и домовых и
осторожно протапливают к зиме чадящую печь.
Я отлежал руку. Перекатился на другой бок, осторожно
заворочался и приблизил губы к макарову уху:
- Может, - прошептал я, - они не выйдут сегодня вовсе?
- Могут и не выйти, - с готовностью (тоже, вижу, надоело
безгласым дожидаться ночных визитерш) согласился Макар. Он
смотрел вниз, на остатки костра, на распечатанные рыбные
консервы, конфеты с ликером, на слабо поблескивавшие в лунном
свете бусы кровавого стекла, флакончики с едким розовым маслом
и пахучие цветы (должно быть, астры или хризантемы).
- И не жалко тебе было палисадник разорять?
Макар, кажется, слегка пожал в темноте плечами:
- А на что еще их растить? Все равно скоро замерзнут, - он
тяжело дохнул перегаром, выгоняя из ноздрей запоздалого
осеннего комара.
- Могут и догадаться, - предположил я, стараясь попасть в
деловой тон моего приятеля. - Если каждый раз ты так...
- Кто? - удивился Макар, - Бабы-то? Да они нипочем не
догадаются, сколько их не лови. Вон, - он кивнул на братана, -
Шурик лет десять смертным боем свою бил, так она каждый раз
верила, что он это в последний раз, надеялась, что он
перестанет, да так, пока не подохла, падла...
Он вздохнул и поскреб небритый подбородок свободной рукой. В
другой руке он сжимал обмотанный для верности вокруг запястья
конец веревки.
Я нервно зевнул.
Ни малейшего движения не было заметно на водной глади,
раскинувшейся под нами. Вот только светящихся лепестков лотоса
вместо пятен бурой ряски не хватало, чтобы немедленно ощутить
себя на берегу Вечности. И озноб не давал глазам смыкаться.
Вдалеке, у островов, в тени растущих на них ив, как будто
что-то белело. Но нет, это скорее всего лишь игра моего
распаленного воображения...
- Что-то сегодня слишком прохладно, - я осторожно помассировал
веки, - может быть, завтра теплее будет? Чего сегодня
мучиться-то...
- Может, завтра и потеплеет, - усмехнулся Макар, - но брать их
будем сегодня. Все! Раз уж пошел с нами - так лежи, давай, не
трепыхайся.
Я промолчал.
- Тут, глядишь, - добавил Макар чуть погодя, - дожди зарядят,
грязь, лужи, ну а там и зима. И они тогда все под лед уйдут.
Нет, надо сегодня брать!
Зашелестел в ветвях ветер, просыпав на нас несколько горстей
мелких рябиновых листьев, забившихся за шиворот, запутавшихся
в волосах, проложивших цепочки торопливых следов по водной
глади. Пробился сквозь этот шелест одинокий заполошный выкрик
сойки, проснувшейся на своей ветви от дурного сна. Лес
недовольно проскрежетал в своей глубине голыми мертвыми
ветвями, пошевелил щупальцами корней в засохшей траве, засеял
ее катышками свежих головастых желудей - и снова затих.
Я думал.
- Слушай, Макар, - спросил я осторожно, - а зачем они вам
вообще нужны, бабы-то эти? Давно хотел тебя спросить. Все-таки
нехорошо это как-то. Всякая живность - она ведь волю любит...
А вы ловите их, куда-то тащите, жабры обдираете... Им же
привычная среда, наверно, нужна...
- Да что там среда! - Макар, оскалился, позволив холодному
лунному свету коснуться золотой фиксы в своем рту. - Они в
любой среде себя хорошо чувствуют. Они, если хочешь знать,
неволю-то еще пуще твоей свободы любят. Уж я их знаю,
поверь... Да и приручаются они совсем неплохо, тут главное
только спуску им не давать. Ну и выгуливать, может быть,
только изредка. Глядишь - она и сама убегать от тебя не
захочет. Мы, если хочешь знать, вовсе и не браконьеры, мы
благое дело с тобой сотворим. Они ведь все вымрут там, за
зиму-то... Вот как-то в семьдесят шестом зима лютая была -
так, веришь ли, метра на полтора вглубь все озеро-то и
промерзло... Нет, зимой им трудно приходится...
- А все-таки, - не отставал я, - зачем они вам?
Теперь Макар задумался.
- Так сразу и не скажешь...- проговорил он неохотно, -
Баловство одно... Можно грузы какие-нибудь на них возить, но
только чтобы не очень тяжелые и не далеко. Можно бои между
ними устраивать, соревнования, гонки всякие... Экстерьер там,
то да се - ну это уж большей частью у вас, в городе. Можно по
волосам гладить, говорят, это от изжоги помогает, от прыщей и
от язвы желудка тож... Если баба в доме, говорят, язвы желудка
не бывает.
Но я в это не верю. В такую ахинею, в хиромантию да в
астрологию, только глупые бабы и верят. Вот когда такая луна,
как сегодня, они и вылезают. Тут их и бери.
Макар подумал еще немного:
- А вообще, черт их знает, зачем они там нужны. Бабы - они и
есть бабы! А ну как вдруг одна-другая понадобится - хвать! А
нет их! Пока тепло еще, надо, знамо дело, озаботиться, а то
потом - хоть в прорубь ныряй.
- Все з-зло от них, - мрачно буркнул рядом со мной Макаров
братан, и я вздрогнул, потому как не заметил, когда это он
подполз к нам так близко. - Вся дрянь от них, - повторил он
упрямо и дохнул на меня запахом чеснока и забродивших щей.
Макар хихикнул:
- Вот кто знает, что с ними надо делать! Вот кого
порасспросить бы... Но ведь ты, Шурик, не объяснишь толком, ты
ведь тоже дурак, скажи, дурак ведь, а? Глупый он у нас - сущая
баба.
Шурик зарычал угрожающе.
- Уж не знаю, что он с ними делает, - шепнул мне на ухо Макар,
- но визжат они, как резанные. Хоть и бабы, но даже мне не по
себе иной раз становится. И соседи жаловаться приходят. Шурик
каждый раз клянется, что в последний раз, но каждый раз
сдержаться не может. Они ведь такие тепленькие, мягонькие, а
Шурик?
Шурик стеснительно засопел.
Макар губами причмокнул. Причмокнул вслед за ним и Шурик, а
потом тихонько засмеялся. Шурик, как баба, не помнил обид. За
это его в деревне презирали. Я посмотрел на них - и тоже
причмокнул.
- Ну ладно, - сделался вдруг серьезным Макар, - ша, братва,
скоро уже полночь!
Он лег поудобнее на свою кочку и взялся за веревку обеими
руками.
...Я, кажется, успел-таки задремать. К действительности меня
вернул весьма чувствительный толчок локтем под ребра. Я
порывался было объяснить, что вовсе не сплю, но шершавая, как
коровий язык, ладонь Макара обратила все мое возмущение в
короткий сдавленный всхлип.
Из озера, старательно избегая канав, протоптанных коровами в
грязи, топляка, в беспорядке торчащего со дна, вылезали сразу
три бабы.
Одна из них была ростом гораздо ниже двух остальных, зато вот
третья, вылезшая из воды самой последней, не переставая
принюхиваться и ворочать с недоверием своей лохматой башкой,
толщиной своей превосходила двух первых вместе взятых. Я
почувствовал, как рядом неровно задышал Макар, увидев такое
зрелище.
Это было и впрямь изумительно: капельки воды, усеивающие кожу
незнакомок, поблескивали в лунном свете и потоками
серебристого дождя срывались с волос, когда та или иная баба
принималась шумно отряхиваться. Но не запросто как-нибудь,
по-собачьи, они отряхивались, нет, во всех их движениях
чувствовалась странная выверенность, слаженность, будто для
кого-то предназначен был весь этот спектакль, будто знали или
догадывались глупые бабы о трех затаившихся за кочками
зрителях. На миг мне даже почудилось, что вовсе не мы на них
здесь устроили засаду, а сами вот-вот попадем в невидимые
сети, расставленные этой троицей.
В них чувствовалась какая-то гипнотизирующая грация, сжимающая
сердце чем-то неуловимым и недоступным, каждый поворот плеча и
шеи сопровождался коротким взблеском широко открытых или
затененных длинными ресницами глаз... Случайно брошенный в мою
сторону взгляд завораживал меня, будто бы что-то неживое,
иррациональное исходило от этих бледных тел, от чередования
скупых жестов со скользящими над землей взмахами рук,
силящихся отыскать одним им ведомое хрупкое равновесие.
От волнения я даже забыл проверить истинность старой байки.
Говорили, что у диких баб должны быть хвосты вроде коровьих,
которые они сбрасывают чуть погодя, поживя какое-то время на
суше. Но я думаю, что это, в сущности, не так уж и важно,
пусть даже и были бы хвосты, это ничуть не умалило бы в тот
момент в моих глазах незнакомок.
Та, что поменьше, наступила босой ногой на стекляшку и
взвизгнула. Две другие бабы рассмеялись. Смеялись они почти
так же, как и мы, но только искренней и мелодичней.
- Смотри, смотри, - Макар с увлеченным жарким шепотом прижал
свои губы к моему уху, - ты говоришь... глупые они, бабы!
Смотри, есть хочет, а банку открыть не может...
Бабы снова смеялись, измазавшись мармеладом и вареньем. Одна у
другой отняла банку, но не удержала в своих тонких
полупрозрачных пальцах, банка выскочила и глухо ухнула о
камень. Толстуха заворчала разочарованно. Потом она оглянулась
и встревожено показала в сторону озера.
- Так, пора, - деловито зашипел Макар, а его братан издал
резкий, неприятный скрежещущий звук зубами.
Бабы насторожились. Потом бросились было к воде, но было уже
поздно.
Моментально запутавшись в сетях, они казались совершенно
беспомощными, только жалобно перекликались и тяжело
ворочались, подминая под себя ил и ракушки и запутываясь все
основательнее.
И как только природа выпускает в свет таких беспомощных
созданий?!
Макар и Шурик, издавая радостные возгласы индейцев из племени
ирокезов, съехали со склона вниз, увлекая за собой песок и
камни. Я поспешил им на помощь. Впрочем, помощь моя, похоже, и
не требовалась.
...Мне было немного жаль этих глупых баб, я не желал им зла,
даже искренне хотел бы, чтобы в сети наши попались не они, а
кто-нибудь уродливей и злобней. Перед глазами все еще стояла
картинка: как они плескались на мелководье, как беззаботно
смеялись... Сейчас из сваленных неопределенной неопрятной
грудой сетей, перемешанных с грязью и остатками пищи, с
рассыпанными бусами и сломанными дешевенькими браслетами,
слышалось только глухое угрожающее ворчание. Макар подошел
поближе и, широко расставив ноги в сапогах, вглядывался в этот
хаос. Сети рвать не хотелось. Он вздохнул и присел рядом на
корточки. Бабы уже и не трепыхались, смирившись, видимо, со
своей участью. Только самая маленькая продолжала еще негромко
поскуливать, то ли от страха, то ли ногу она вывихнула - кто
их там разберет, баб этих?!
Шурик первым высвободил свою добычу из сплетения капроновых
нитей.
- Ути-ути, - заурчал он, щекоча ее, добычу свою, где-то под
подбородком, - какие мы сердитые! - баба перестала плакать,
закрыла глазки и обреченно приблизила к нему свои губы.
- Смотри, смотри! - закричал мне торжествующий Шурик, обретший
мир в душе своей и обрадованный этим до чрезвычайности.
- В-вот он: Истинт!
Я отвернулся.
И встретился глазами со второй девушкой. Она уже поднялась на
ноги, но не сделала ни малейшей попытки убежать. То ли была в
шоке, то ли заранее примирилась со своей участью, то ли,
действительно, "Истинт"... Макар между тем возился с
толстушкой. Она слабо отбивалась и оттого еще больше
запутывалась. Пальцы ее проваливались в скользкие мокрые
ячейки. Макар чертыхался.
А незнакомка смотрела на меня спокойно, не отрывая от моего
лица своих темных, всосавших в себя сумрак глаз. Магия
внезапных ночных встреч, все таинственное из которых неизбежно
выветрится с приходом дня, коснулась уже меня своим
покрывалом...
Я поднял смятый, надломленный цветок, придавленный
полусъеденной коробкой конфет, повертел в пальцах и протянул
ей, этой девушке. Она взяла его неторопливо, со всей своей
естественной грацией, едва коснувшись моих пальцев длинными,
обломанными о камни ногтями.
Что-то перевернулось во мне вместе с этим простым движением,
все в этом ее жесте (так мне по крайней мере казалось те
несколько мгновений, пока я вглядывался в глубину ее зрачков)
выражало скрытое достоинство. Человек просто задумался, оттого
он и молчит... Умение говорить вовсе не всегда означает
признак ума, господа! Все нужные слова уже сказаны, только
мысленно. Вот она медленно поворачивает голову, но все еще
косит на меня левым глазом, опускает свое залитое зеленоватым
лунным светом лицо так, что вороные, со сливовым отливом пряди
ее щекочут нос (он очаровательно неправильной формы),
погружают в тень глаза, лоб. Она подносит цветок к лицу,
прижимается к нему, грязному и пахнущему теперь разве что
тиной - вот так и стоит, неподвижная, как изваяние, застыв в
этой безукоризненно выверенной - до нелепости - позе.
Что-то подтолкнуло меня. Будто видение какое-то промелькнуло
перед глазами. Видение иной жизни, где я в компании со
старинными фонарями, со свежим цветочным пучком в руке вожу
хороводы возле зеленой бронзовой фигуры и взглядом пытаюсь
испепелить свои наручные часы. Это - вроде желания совершить
какое-то неведомое жертвоприношение, отказаться от всего
прежнего и впустить в свою голову какую-то простую мысль, а в
свое сердце - новую связь вещей... Я с удивлением услышал свой
голос - то ли взвывающий наподобие зимнего ветра в проводах,
то ли скулящий от внезапно сжавшей сердце тоски:

     И стра-анной бли-изостью зако-ованный,
     Смотрю-ю за те-омную вуа-аль,
     И ви-ижу бе-ерег очаро-ованный
     И очаро-ованную да-аль...

Я смешался. Она чего-то ждала от меня, а я даже не знал
продолжения. Нечто появилось на одно-единственное мгновение в
ее глазах - искра разума, что ли? след чуждой мне воли? - но
тут же все и погасло. Или мне все это только почудилось?
Я оглянулся. Шурик смотрел на меня с уважением. Он не смог бы
насмеяться над бабами с большей изысканностью.
- Ну ты даешь! - засмеялся Макар. - Чего это ты?
Она чуть-чуть повернулась, покосившись в сторону Макара, и
теперь в лунном свете я ясно увидал ее глаза: бессмыслица,
пустота.
И тут моя незнакомка поступила совершенно необычно. Она
зашипела, подскочила к Макару и ловко выхватила из висящих на
его боку ножен остро отточенный кинжал. Но ударить им она
собиралась не Макара, а, как это ни странно, меня. Я ничего не
успел сообразить. Верно, она бы успела выпустить мне кишки,
если бы не Макар. Он одним резким движением выбил оружие из ее
рук, поверг ее наземь, придавив сапогом запястье и резко
выдохнул:
- Ки-йа!
Довольный собой, рассмеялся заразительно и бесхитростно. На
губе незнакомки выступила капелька крови. Наверно, она была
чем-то больна. Я поднялся с земли, даже забыв поблагодарить
Макара, почесал бровь, сплюнул, высморкался и пошел в ту
сторону, где мы оставили свои рюкзаки, широко шагая и стараясь
больше не смотреть в сторону баб.
Да, действительно, твари они неразумные, дикие - и ничего
больше. Ничего не понимают, не ценят.

...А утром мы уже были в Гульбищах. Измотанный, посиневший от
озноба и весь провонявший тиной я, почти не раздеваясь, рухнул
на свою койку в доме Макара.
Снилось мне, что каждая знакомая мне женщина превращается
вдруг в кусок моей собственной жизни, такой же живой и
кровоточащий. И каждая из них проходит мимо, стреляя глазками
и кланяясь издевательски, вытряхивая шевелящиеся потроха, как
в каком-то сюрреалистическом фильме, и все мимо и мимо... Мимо
- осень, весна, лето. Но смотрят они безо всякого укора, так
глядят, задумчиво... будто знают что-то такое, чего я не знаю,
будто думать на самом деле они умеют - по-своему, конечно, нам
их понять не дано. По арене какой-нибудь скачут, посуду бьют,
кричат - и думают. И на лицах у них, у всех без исключения -
этакие загадочные улыбки. И ничего-то я не понял, и Макар мне
всего объяснить не в силах, только понимающе и сочувственно
хлопает меня по плечу, и ах! - как все это непросто...
Но так мне от всего от этого во сне становится вдруг грустно,
что я просыпаюсь.
Наверно, все это с непривычки. Редко я все-таки бываю на
свежем воздухе, чистом, спокойном и здоровом.
Надо почаще выбираться из города, чтобы погрузиться в эту
простую, незамысловатую жизнь с осенним лесом, озером,
изошедшим во мрак; чтобы зарыть подошвы грубых сапог в
болотные кочки, мертво сжимать лямку рюкзака и почувствовать
рядом хриплое дыхание ломящихся сквозь чащу лихих друзей. И
простые, незамысловатые нравы станут твоей плотью и кровью.
И тогда-то все и пройдет наверняка, любая печаль излечится,
глупые мысли не будут голову терзать, ни наяву, ни во сне...

- Да, горазд ты истории рассказывать! - засмеялся Макар.
- Посмотрел на луну и перевел обеспокоенный взгляд на
противоположный берег.
А Шурик с проваленным носом не засмеялся, он только улыбнулся
самой загадочной из своих улыбочек. Потом взмахнул обрубком
хвоста и поплыл к островам, подальше от истоптанного коровами
берега.
Шутки шутками, но зима уже не за горами, кормиться нечем, а
тут еще эти сволочные бабы повадились расставлять свои сети в
тех местах, где их отродясь не бывало.
Неужели, правду говорят, что они считают нас абсолютно
неразумными тварями?!

                                                  Февраль 1996

---------------------------------------------------------------

                     ТО, ЧТО ПРЕВЫШЕ МЕНЯ

           (на манер старинной "comedie a tiroir")

                              ...Ты прав, оратор мой Петрушка:
                                 Весь свет бездельная игрушка,
                                      И нет в игрушке перемен.
                                    А.С.Пушкин, Тень Фонвизина

                                Удивительно, что в безысходном
                           отчаянии я не остался в пустоте, но
                         ухватился за человеческую способность
                           мыслить и крепко держался за нее, и
                             понимание значительной силы моего
                          разума было единственной радостью, а
                           все человечество - безразлично мне.
                                               С°рен Кьеркегор

                              1.

У меня были серьезные основания подозревать, что то место, в
котором я в конце концов очутился, - всего лишь овеществление
одного из моих давних видений.
Перед моими глазами - только маленькая, освещенная косым
светом полоска ступеней.
Ступени грубые и неровные, вздувшиеся посредине, будто
выпеченные из дрожжевого теста. И все они - в этаких мелких
дырочках, изгрызены маленькими крепкими каблуками.
Краем - там, где очертания трещин теряются в пыли, - обильные
потеки стеарина, или, может быть, засохшего и пожелтевшего
клея. Солидола, с неудовольствием понял я. Экая машинерия!
Я находился перед крошечной дверцей, слегка опираясь одной
рукой на проржавевшую скобу. Засов был уже отодвинут, и
чешуйки ржавчины с него медленно ссыпались вниз, загораясь в
солнечном луче, задерживаясь на рукаве моего кафтана,
застревая в лентах, в ворсистой оторочке.
Оказывается, до этой минуты я стоял, согнувшись в пояснице,
впрочем, согнувшись самую малость, но неясно, какое время я
провел в таком положении, шея и спина, во всяком случае,
затекли и не двигались. Или же это внутри меня были уже не
кости, а плохо смазанные шарниры? Странная мысль! Откуда она?
Я с ужасом поднес руки к своим глазам. Они показались мне
совершенно прозрачными. Не сразу решившись ощупать себя, не
решаясь сдвинуться с места, чтобы тотчас же развеять этот
нелепый издевательский сон, я огляделся вокруг.
Это напомнило мне внутренности какой-то шарманки или
музыкальной шкатулки, в которую я сунул свой любопытный нос
однажды в детстве. Какие-то крючочки, колокольчики... А стены
неровные и точно склеенные из грубого серого картона, который
идет на упаковки в мебельных магазинах. Я смутно различал во
мраке еще какие-то резные крылья, рога и лилии, нависшие надо
мной, потрескавшиеся, искрошившиеся в тех местах, где их
задевали руками те, кто пробирался этим путем до меня,
неизменно застывая, как и я, на самом пороге.
На мгновение мне почудилось, что где-то сверху открылись
маленькие окошечки, чьи-то суетливые глазки пощекотали меня и
остались довольны моим видом и моей растерянностью.
Тотчас же поднялся невообразимый шум. Немного погодя я понял,
что он исходит из меня самого, прямо изнутри. Точно что-то
закопошилось в моем желудке, или же самими внутренностями
моими стала внутренность той игрушки, в которой сейчас
находился я сам.
Так же это выглядело, наверно, если б сразу сотня-другая
тараканов закопошилась в моем ухе. А вдобавок еще кто-нибудь
там же быстро-быстро грыз бы маленькие орешки, сбрасывая
шелуху мне за шиворот. Мерзкое ощущение, и я мог бы тогда уже
догадаться, что некий заводной штырь прочно вошел в мою
голову, и теперь ОНИ крепко взялись за эту рукоятку, чтобы
извлечь из меня мою музыку.
Скоба под моими руками зябко затряслась, багровый занавес,
скрытый до поры в полутьме за моей спиной, отошел в сторонку,
дверца, грубо прорезанная в куске картона, наконец открылась,
и я появился на свет - косолапый уродец с громадными
челюстями, с выпученными кнопками сверкающих глаз,
отражающийся во всех зеркалах гигантского трюмо. Я тащил на
себе паутину и куски осыпающейся старой краски, свернувшейся в
потрескавшиеся лепестки, старое тряпье и воск. Сотни не
видимых мне глаз, я знал, жадно следили за мной, упиваясь этим
редкостным зрелищем - моим безобразием.
При каждом моем беззвучном слове изо рта вылетал здоровенный
радужный пузырь, внутри которого оказывалась заключенной
крошечная мушка, мечущаяся в немом одурении, моя рука с
жужжанием делала круг, поигрывая развевающимися разноцветными
ленточками на запястьях. На каждом шагу я щелкал крепенькими
зубками, а все пуговки на моем кафтанчике при этом бешено
вращались, и я чувствовал, как в моем животе уютно урчала,
разворачиваясь, небольшая заводная пружина.
Я распознавал внутри себя какую-то новую для меня силу
совершенно необоримого счастья и неуемно исторгал ее из себя,
мыча от наслаждения и одновременно борясь с приступами
подступающей тошноты... Я ждал, что смысл моего существования
здесь вот-вот откроется мне, когда невидимые зубчики придут в
соприкосновение с невидимыми шестеренками, пустив в ход во мне
главный мой механизм.
Но тут поднялся гадкий сквозняк, и пыль заворошила мои
стеклянные глаза, осела на края гуттаперчевой шляпы, а когда я
вновь огляделся, навстречу мне из-за угла моей коробки уже
двигалась фигурка обворожительного незнакомца с лаковой
улыбающейся физиономией, выписанной поверх стеклянного
баллончика из-под французской туалетной воды.
Ну вот, обрадовался я, теперь я не одинок в этом новом для
себя и таком странном мире. Он мне сразу понравился, этот
стеклянный. И я радостно протянул ему навстречу свои руки - а
в них был уже, оказывается, зажат мой привычный иззубренный
меч. И незнакомец с застенчивой улыбкой, ничуть не удивившись,
кивнул мне приветливо и вытащил взамен свой клинок. И я понял,
глядя на то, как он уверенно движется: вот он, главный герой
этой пьесы.
Он, а не я. Это меня, кажется, тогда слегка разочаровало и
даже немного обозлило. Я оскалил зубы и перехватил покрепче
свое оружие.
Впрочем, мы с ним недолго сражались. Он быстро выбил меч из
моих восковых рук, а затем, сделав широкий замах, лихо снес
мою голову, набитую опилками, которые закружились по ветру,
осыпая тропинку, протоптанную нами в пыли.
Дело в том, что я был совсем уж проходным персонажем. Минуты
две или три мне было отпущено, не больше.
И все для меня погасло.

                              2.

Пришел в себя я снова в той же самой коробке, с головой, будто
бы до макушки наполненной шуршащими насекомыми. Такое
ощущение, что никуда я еще и не выходил, и все, что случилось
только что - недолгий нелепый сон. Шея моя, как ни странно,
совершенно не болела. Пощупав наугад, я обнаружил там простой
стальной штырь, на который голова моя и была столь ловко
насажена. Зато болела грудь, пробитая новой медалью. Там был
предусмотрен ряд специальных дырочек, но, видимо, их на этот
раз не хватило. Нос в виде красной груши тоже был сменным. Уши
же мои были на скрепках, которые легко сгибались, принимая
нужную форму.
Настроение совершенно испортилось. К тому же воняло машинным
маслом, которое вытекало из меня при каждом моем шаге,
впрочем, это я заметил не сразу, пребывая в некой
задумчивости.
Что-то большое и темное, может быть, даже крыса, копошилось в
полутьме за моей спиной, но я все никак не решался обернуться.

Потом я решил выбросить все это из головы, понадеялся, что
тогда и так все пройдет.
Я сделал несколько шагов, и ноги мои сами понесли меня к
двери. А за дверью уже ждал меня он... Мерзкий тип с мерзко
ухмыляющейся физиономией и никогда не отвинчивающейся, как у
всех порядочных персонажей, головой.
Я ринулся на него, как лев, желая рассчитаться за все и
стереть наконец с его благостного личика эту скверную улыбку.
Но его меч опять опередил меня...

                              3.

Когда разум вернулся вновь в мою бедную, набитую опилками
голову, я смог рассмотреть новые подробности. Я увидел
тонюсенькие ниточки, привязанные к моим рукам и ногам и
уходящие вверх, в темноту над занавесом.
Так что же все это? Что за неведомое представление? Выходит, я
не волен в своих действиях, как мне казалось. До поры до
времени я даже не видел этих нитей. Мне разрешается немногое:
страдать и думать...
Но самые банальные мысли попервоначалу кружились в моей
голове, так что я долго не мог воспользоваться этим своим
преимуществом - преимуществом существа думающего. Я тщетно
старался догадаться, например, кто тот неведомый мастер, что
наделил меня разумом. Сделал ли он это случайно или нарочно,
желал ли он мне блага или просто хотел посмеяться? Впрочем,
какой же смысл смеяться над существом, которое и так полностью
в твоей власти? Я неуверенно покачал в воздухе рукой, как бы
отказываясь отвечать на такой вопрос, и ленточки зашелестели.
Я и сам не заметил, когда направился к двери, не переставая
при этом размышлять о своем.
Если это всего лишь спектакль, где я - простая марионетка, то
что это за спектакль? В чем именно его суть и назначение?
Трагедия ли это или пошлая комедия? Мистерия или, быть может,
фарс?
Я постарался мысленно перебрать весь возможный репертуар, но
мое бедное воображение выдало слишком мало названий. Я был
заворожен открытием, что сам очутился внутри подобного
действа, а оттого и не смог мыслить вполне беспристрастно. Я
был лишь уверен, что все это вокруг меня представляет из себя
нечто совершенно затасканное, избитое...
...Впрочем, мне достался слишком маленький кусочек действа,
роль моя была издевательски мала, чтобы судить обо всем в
целом, о художественных, с позволения сказать, достоинствах
этого целого. Я только очень жалел, что в свое время, судя по
скудному содержимому моей памяти, не слишком-то увлекался
театральными постановками и тем паче не баловал своими
посещениями ярмарочные балаганы, где в опытных руках
веселились и страдали куклы, подобные мне сейчас.
Вот и открылась моя дверь. Выйдя наружу, я постарался
рассмотреть своего противника непредвзято.
Вот вышитый золотом плащ, ботфорты, изящная перевязь, усы, как
полагается, и льняные, чуть вьющиеся локоны. Все слишком
банально и не способно сказать мне ни о чем, ничем не
обозначает то место репертуара, в который я и сам сейчас
угодил. Однозначны лишь его и мое амплуа, которые, глядя на
нас, трудно спутать.
Интересно, отчего эта истеричная улыбка так и не покидает его
лица? Может быть, его, беднягу, беспокоит то, как подвывает
иногда на поворотах его собственный моторчик? Или, может быть,
у него нервный тик, челюсти свело судорогой от моего вида? Чем
же это я так страшен? Я украдкой ощупал ряды своих зубов.
Никогда бы не подумал, что мой истинный облик столь зловещ...
Я решился.
- Погоди! - спокойно и уверенно сказал я ему, поднимая вверх
руку с мечом. И мне показалось, что и он чуть помедлил,
прежде, чем взяться за оружие.
Его ясные васильковые глаза, намалеванные на стеклянной
колбочке, казалось, смотрели сочувственно и чуть-чуть
настороженно. Ах, если бы не эта его идиотская ухмылочка! Глаз
его мне было бы вполне достаточно... Свободной рукой я снова
рассеянно ощупал ряды своих ужасных зубов.
"Да уж, хорош", - подумал я зло и самокритично. Я почти уже
верил в то, что в создание, которое шло мне навстречу, был
вложен такой же, как в меня, а может быть, даже и
превосходящий меня разум. Ведь он - главный герой, ни чета
мне, и лицо ему, что греха таить, досталось попривлекательнее
моего. Я, конечно, не мог ему улыбнуться, я не мог подать ему
никакого иного знака. Но я надеялся, что он, как и я, тоже
подозревает, что я разумен. Так что же мы, два разумных
существа, будем рубать друг друга, как заправские палачи, на
потеху невидимой публики?!
Я бы хотел остаться в дверях своей крепости, но ноги мои сами
сделали еще несколько шагов, двинув вперед мое туловище, рой
жужжащих механизмов, дьявольскую машинку в животе и остро
отточенную лучину меча, занесенного над головой.
- Послушай! - повторил я уже не так уверенно, не отрывая,
впрочем, от него гипнотизирующего злого взгляда, - я так же,
как и ты, одинок. Я не знаю, когда начался ты, но я пробудился
здесь совсем недавно... Я хотел бы сейчас и здесь предложить
тебе большее, чем просто дружбу, большее, чем свою жизнь (да и
жизней у меня, по-видимому, множество), большее, чем ты, может
быть, в силах теперь немедленно взять. Я хотел бы предложить
тебе интеллектуальное сотрудничество, беседу...
Его меч просвистел мимо меня, а его глаза излучали сочувствие.
Это меня слегка ободрило.
- Я и ты, - продолжал я с нажимом, - возможно, единственные
мыслящие существа в этом мире. Но мы все-таки мыслим, и это не
так уж и мало, значит, мы уже - две совершенно особые точки в
мировом пространстве. Мы можем сопоставить наши впечатления и,
таким образом, возможно, вырваться за пределы своих нелепых и
беспомощных тел, обнаружить изнанку жизни, скрытую от нас
пока.
Я вспомнил при этом того некто, что живет за моей спиной и о
котором я не могу даже думать. Ничего, рано или поздно придет
и час этого некто!
Он развернулся, задев меня плечом, и взмахнул оружием слишком
неуверенно, чтобы это могло ускользнуть от моего внимания.
- Мы будем говорить друг другу абсолютно все, ничего не
скрывая, только правду или то, по крайней мере, что будет нам
искренне казаться правдой. Мы обратим это наше единственное
оружие против окружающей тьмы, и, я надеюсь, обнаружим наконец
тех, кто за нами наблюдает, то, что нами руководит, кто за
всем этим скрывается, мы переиграем их. Я верю, что мы в силах
отбросить эту тьму, заменить ее диалогом двух свободных умов,
верящих лишь в свое интеллектуальное единство. Мы разрушим все
и всяческие границы!
По-моему, это была прекрасная речь, в своем роде совершенная,
чрезвычайно эмоциональная, остроумная и преисполненная
внутреннего достоинства, что я особенно ценю в речах. И не моя
вина в том, что как раз в этот момент мой собеседник сделал
особенно глубокий выпад и все-таки достал меня.
А потом вновь моя голова отделилась от туловища, что меня,
впрочем, не особенно удивило. Ведь из беззвучного моего рта
исторгались только мыльные пузыри с заточенными внутри них
мушками. Это обычно не способствует диалогу.
Я уже и не верил в то, что мой противник, как я, разумел хотя
бы что-нибудь, что взгляд его был хоть немногим осмысленнее,
чем взгляд простой стеклянной игрушки, несмотря на все его
колокольчики, кружевные перчатки и бант на шее. Все это - лишь
мои пустые фантазии. Я уже, признаться, не верил даже в то,
что разумен я сам. Какая, в самом деле, разница, если я не
могу издать ни звука, если я не могу хоть раз опустить меча?!
Как ни странно, собственное беззвучие - вполне достаточная
причина... вполне достаточная причина для того, чтобы никогда
больше не упорствовать в своей, слегка пошатнувшейся уже вере
в чужой разум.

                              4.

Так началась моя новая жизнь. Я погибал раз за разом, и раз за
разом воскресал с одной и той же тупой неизбежностью. То были
дни, когда я познавал, что значит: страдать; что значит:
стыдиться; что значит: отчаяться.
Я никогда не мог разглядеть моих зрителей, я не слышал их
криков, шума - одобрительных ли аплодисментов, негодующих ли
свистов. Этого мне не было дано. Не мог я видеть и тех, кто
мной дирижирует - нити уходили прямо в темноту. Миг схватки -
и тишина, только тихо урчит, смолкая, моторчик в моем животе,
да с легким щелчком ложится на мостовую деревянный меч,
выпавший из моих рук.
Поначалу я отказывался от попыток ответить себе на вопрос, что
происходит в промежутках между представлениями, которые от
меня скрыты; сколько они длятся, равны ли они друг другу хотя
бы примерно? Забываю ли я о них каждый раз, обретая себя
здесь, или просто в иное время не прихожу в себя? Обитает ли
тогда в моем теле кто-то другой? Проще было счесть, что для
меня они просто не существует как реальность...
Но все же от этого зависело слишком многое, чтобы можно было
так просто отмахнуться. Вопросы возвращались ко мне вновь и
вновь. Могло ли все это когда-нибудь закончиться вовсе,
оборваться просто потому, что кому-то надоест наконец ставить
пьесу с моим участием, и прекратится воспроизведение тех
условий, которые случайно или намеренно вызывают меня к моей
жизни? Я принял тогда, что все это не имеет для меня ровным
счетом никакого значения, и поскольку я сам не в силах
раздвинуть промежутки отпущенного мне времени, бессмысленно и
даже пошло рассуждать в моем положении о них. Но воображение
свое я все равно не в силах был до конца укротить.
Были времена, когда я смеялся все представление подряд.
Конечно, беззвучно, как мог. Про себя. Это была своего рода
потаенная для всего мира истерика. Я жаждал смерти. Я смеялся,
когда бросался с мечом на врага, я смеялся, когда получал свой
удар. Исход был предрешен, он не зависел от моих чувств и
стремлений. Я смеялся, ведь я знал, что сам я выгляжу со
стороны ужасно комично, рассуждая о высоких материях и пуская
при этом изо рта пузыри с мушками. Я смеялся - и это лишало
меня на время боли и ненужных вопросов, я мог бы назвать это
аффективной анестезией, если бы вспомнил тогда тему своего
мифического диплома из другой жизни.
Иногда, с очередным моим воскрешением, мне начинало казаться,
что чего-то уже во мне самом не хватает. Что изменилось во мне
что-то необратимо по сравнению с предыдущими инкарнациями, да
так, что я и сам не в силах ответить на вопрос, был ли я,
именно я, когда-нибудь прежде, или мозги мои сляпаны заново из
какого-то подручного материала? Но мне не у кого было спросить
и не с чем было сравнивать, а потому в конце концов я смирился
и с этой загадкой, просто взяв ее в свое построение как
какой-то неприятный, но неизбежный вариант, который нельзя
сбрасывать со счетов.
Со временем я смог заметить периодичность, с которой я впадаю
в отчаяние, с которой меня душит смех или обуревает жгучее
желание вырваться из тупика и даже постигнуть суть всех вещей.

Все это повторялось через каждые сто четырнадцать воскрешений.
Эта магическая цифра казалась мне одной из тех немногих точек
опоры, где я мог себе доверять, сомневаясь во всем остальном.
Но временами эта цифра вызывала у меня еще больший страх. Я
начинал догадываться, что, поскольку раз в сто четырнадцать
воскрешений в мою голову лезут одни и те же мысли, может так
статься, что и в сознании своем я не предоставлен вполне
самому себе, что даже в основе того, что для меня самого
составляет мою личность, точно так же лежит какой-то хитрый
механизм, ход которого уже не подвластен никакому самоанализу.

Не означает ли это, что истинный смысл представления,
основная, так сказать, изюмина его для моей слегка скучающей
неведомой публики, не в том, собственно, что творится на
сцене, а в творящемся в моей собственной душе?! Со всеми моими
мыслями и переживаниями?! Кто читает это все, точно с листа
бумаги, ставя этот отвратительный и жестокий опыт? Прекратите
это, прекратите!
Разве может кому-то всерьез нравиться эта пошлятина?! Нет, я
ничего лично против этого не имею, пусть будет. Но нельзя
разве обставить все это как-нибудь тоньше, изящнее,
деликатнее, что ли? Нельзя же так грубо! Жаль, что я в таком
малоподходящем месте, чтобы давать кому-либо советы. Но будь
все это по-другому, со вкусом - и я, может быть, и сам не
отказался бы поучаствовать, и не надо было бы меня тянуть
насильно, не спрашивая моего согласия. Да я бы добровольно,
может быть, согласился бы, если бы поговорили со мной как с
человеком! Зачем же так! А я бы подошел к делу со всей душой.
Смерть? Смерть - это слишком вульгарно.
Зачем она, смерть, если ее можно просто обозначить, как некую
умозрительную возможность - и не более. На воображение бы это,
во всяком случае, действовало бы куда сильнее. Так что тут они
не правы, тут они сморозили чушь. Зачем она, смерть, если
смерти все равно нет? Все, связанное с моей смертью - сплошной
обман. А я бы вот, дай мне волю, наделил бы своих героев
благородством и красотой и сделал бы их бессмертными. И
устроил бы так, чтобы они никогда не ссорились и знали бы
абсолютно все на свете. Тогда бы они, наконец, были бы
счастливы. Вот и все. Как это, в сущности, просто! И разве
может быть что-либо более увлекательным? Ведь так еще никто не
пробовал всерьез ставить пьесы...
Были времена, когда я сходил с ума, впадал в спячку, в
какое-то странное оцепенение, но даже тогда я смутно
чувствовал, что все те же события все в той же
последовательности проходили мимо меня. И, выздоравливая, я
видел себя все там же, все тем же. Представление не нуждалось,
в общем-то в моем разуме, оно все так же спокойно шло своею
чередой, довольствуясь лишь моим телом, но не душой.
Подозреваю, что были даже целые циклы, когда разум во мне так
и не пробуждался. Может быть, именно тогда он пробуждался у
моего противника, и он точно так же, как и я, в те мгновения,
когда меня не существовало, оглядывался вокруг в поисках одной
единственной живой души - и так и не находил ее?
Временами я почти утверждался в той мысли, что заброшен сюда
совершенно случайно, что никто конкретно в том ни повинен, и
пытка моя никем сознательно не выдумана, а оттого и совсем уж
бессмысленна, ни к чему не ведет и никогда уже не кончится.
Мне становилось так горько и страшно, что я, лишь скользнув
взглядом по поверхности этой действительности, сразу же
погружался в привычный обман. Я старался выдумать себе того,
кто должен был оказаться настоящим творцом моей души, того,
кто должен был меня от всего этого в конце концов избавить,
того, кто был еще более высок, чем мои незадачливые
постановщики, ведь даже они казались ему простыми марионетками
в его спектакле. Этот Некто не нуждался даже в самом этом
глупом эксперименте, ему не требовалось узнавать, как будет
выглядеть марионетка, наделенная душой. Он все знал уже
заранее. Ему были бы скучны и страсти самих моих зрителей, и
их жизнь, и их вкусы. Он наблюдал лишь за самим собой,
рассеяно измыслившим такую возможность - и этого было бы для
него вполне достаточно.
Я подозревал даже, что история меня-убитого не заканчивается
на этой мостовой, обагренной опилками. Ведь я просто не мог
уже, очнувшись, помнить того, что случается с моей душой после
моей смерти. Мой обыкновенный разум был связан только с моим
телом, телом игрушки, в которой он возникал раз за разом. Но
то нечто, что, возможно, отправлялось после моей смерти в свой
собственный путь, могло узнать и что-то большее, мне
недоступное...
Можно было, правда, только гадать, куда эта моя сущность,
отделившаяся от меня, отправляется после того, как меня
возвращают в коробку. Судя по тому, сколько раз я уже умирал,
их, умерших, преизрядно уже должно было скопиться в том месте.
Возможно, там их уже - целый город, страна, вселенная,
заселенная подобиями игрушек, бледными тенями, привидениями, и
у каждой - мой разум, мое сознание, мои мысли. Последние
прибывшие из них будут уже с удовольствием убеждаться на
месте, что они оказались вполне правы в своих предположениях
касательно всего этого.
Иногда - и подолгу - я находился в какой-то прострации, мне
казалось, что я начинаю слышать какие-то голоса, хоры ангелов,
незамутненную гладь озер моего сознания прорезали лепестки
лотоса, и, казалось, необходимо было сделать всего лишь один,
последний шаг к тому, чтобы покинуть эту круговерть, слиться
со всем миром, но проходило и это, и все через некоторое время
возвращалось в неизменной дверце и нескольким шагам навстречу
смерти.
Иногда и сама погибель моя не казалась мне столь уж
неприятной. Я находил в этом какое-то свое ненормальное,
извращенное удовольствие. Я начинал входить во вкус... Но и
это не затягивалось слишком надолго. Мое сознание в конце
концов вновь становилось совершенно ясным, мозг на опилках
работал, как часы, как тот моторчик у меня в животе, не давая
мне покоя. Ведь я лишен был даже обыкновенного сна, просто
выключаясь каждый раз на некоторое время.
В конце концов я так привык к этой своей странной жизни, что в
минуты особенных помрачений я принимался истово молиться
невидимому Року, с тем, чтобы он раз за разом воспроизводил
мой поход от двери до меча, чтобы он не прерывал его никогда,
чтобы пытка не прекращалась, чтобы все было неизменно, и мой
клочок бытия оставался всегда со мной; я хватался за него все
более отчаянно, по мере того, как убеждался, что мир мой все
еще стоит неколебим. Возможно, и таким образом я пытался
победить свою судьбу, или убедить себя самого в том, что
именно я - истинный автор своей собственной участи, СОУЧАСТНИК
действа, что я имею хоть какое-то влияние на то, что вокруг
меня, которое, впрочем, чрезвычайно сложно проследить.
Впрочем, кто знает, возможно и сам я, но другой, счастливый и
беспечный. Я, уже восседаю сейчас на одном из кресел в
невидимом зрительном зале, набиваю свою извечную трубку,
протираю запотевшие от слез умиления очки и снова готовлюсь
лицезреть нечто такое, что недоступно моему пониманию здесь и
сейчас. И вот эта-та искра интереса, случайный взгляд,
брошенный мною свыше на нелепые куколки из папье-маше, стекла,
воска, щепок и старого фетра, разбудил в нас наш разум,
заставляя дрожать невидимую нить, связывающую нас с ним.
Интерес, понимание, сочувствие - не это ли со-движение душ
делает разумным мир, окружающий нас, заставляет откликаться
все, попавшее в сферу нашего внимания, и чужих людей, и
гипсовые или мраморные фигурки, и крашенные доски, с которыми
мы делимся частичкой жизни, проникая внутрь, постигая иную
жизнь, делая ее фактом жизни собственной?! Живем ли мы на
самом деле своей истинной жизнью там, куда падает искра нашего
интереса и воображения?
...В этот момент на меня опять накатывал истерический смех, я
догадывался, что всего-навсего придумал очередную глупость.
Приходило отрезвление, я понимал, что никогда не прощу всего
этого ни ИМ, ни ЕМУ, что опилки в моей голове слишком дорогого
стоят. Что я никогда не поверю в то, что эти опилки,
просыпанные на мостовую во славу совершенно никому до конца не
ясных идей, могут быть вот так запросто сметены сквозняком, а
все мы, кто бы там ни был - воскрешены в награду за
страдания...

                              5.

...А однажды я все же победил своего врага, победил, когда уже
давно потерял всякий счет своим поражениям.
Что-то, видно, разладилось в этом, уже казавшемся мне порою
вечным, механизме, который руководил нашей схваткой с главным
героем. Мой противник поскользнулся, упал, а я тут же, не
оставляя ему ни малейшего шанса, с размаху раскокал стеклянный
флакончик, который заменял ему голову. Васильковые глаза
погасли, погасли глаза героя.
Мне показалось, что со звоном переломилось вдруг что-то,
какой-то стеклянный стержень внутри меня самого; что в
наступившей тишине быстро сдвигаются какие-то не видимые мне
пока еще шестерни, проскальзывая мимо пустоты обломившейся
детали, наскакивая друг на дружку, ломая хрупкое устройство
все дальше и дальше, все более необратимо; действительность
обретала свой новый смысл и значение.
Мысли вихрем неслись в моей бедной голове, оставшейся на этот
раз на плечах и даже, казалось, прочнее прикипевшей к своему
штырю.
Может быть, думал я, я сам теперь стану главным героем, идущим
от подвига к подвигу, весело, с неизменной улыбочкой, срезая
головы врагам, которые, вне всякого сомнения, достойны только
такого обращения, злобные и коварные, но не достойны ни
малейшего снисхождения. Меня ждет множество побед и награда в
самом конце... Может быть, как это у них водится, прекрасная
незнакомка... Я уже, казалось, ничего не имел против царящего
в этой вселенной дурного вкуса. Должны же быть ну хоть
какие-то законы у этой системы, пусть и не постигнутые еще
мной, но от этого вовсе не несуществующие...
Впрочем, одернул ханжески я себя тотчас же, и это, ведь, в
сущности, суета сует, но все-таки...
Я не в силах был скрыть своего сердцебиения - моторчик мой
заковыристо пофыркивал. Кончался завод.
Я стоял, оглушенный видениями, на продуваемой всеми ветрами
площадке и оглядывался по сторонам.
Я не замечал, чтобы ко мне спешил хоть кто-нибудь, чтобы
выразить свое восхищение. Не спешили выразить свое одобрение и
небеса...
Я был точно так же оставлен всеми - и живыми, и неживыми, -
как в тот момент, когда ощутил себя впервые внутри картонной
коробки, заменившей мне дом.
...Ну а потом, как всегда, наступило небытие.

                              6.

Очнувшись, я не смог скрыть своей радости. Действительно, я
очутился в роли главного героя. На мне был его кафтан, его
бант, успевший мне полюбиться за столько наших с ним встреч,
мои мягкие сапожки бесшумно ступали по мостовой.
Я крался к спальне своей возлюбленной. Но я знал, что где-то
здесь скрывается ее разъяренный ревнивый муж и целая банда
нанятых им для охраны головорезов. Но ничего меня не страшило.
Я летел как на крыльях. Веревочки, спускавшиеся ко мне сверху,
вовсе не стесняли меня и почти что и не управляли мной. Мне
они казались теперь совершенно излишней перестраховкой. Я же
был свободен и был почти счастлив.
Но вот из какой-то невидимой дверцы выскочил отвратительный
зубастый злодей. Я с трудом, признаюсь, смог поверить, что в
образе этакого чудища я провел столько несчастных своих
жизней! На мгновение мне показалось, что он пытался подать мне
какой-то знак, даже движенья его мне казались смутно
знакомыми, но нет, он же просто насмехается надо мной, пуская
изо рта пузырики!
Прочь, изыди! Я поднимаю меч, чтобы расправиться со своим
прошлым. Наша схватка, я это помню прекрасно, не будет слишком
долгой.
Но что это, что? Я задумался, споткнулся, земля закрутилась у
меня перед глазами. Какой пассаж, какая незадача! Он же мне
снесет сейчас голову, это точно! Ведь я же сам в прошлый раз
сделал с ним (или с самим собой?) то же самое...
Вот это да! Какая во всем этом незамысловатая мораль! Так
неужели моя судьба в том-то и состоит, чтобы никогда не быть
главным героем, а всегда быть всего лишь его жертвой? Мелькать
в одном эпизоде и уходить до следующего раза? О, как это
жестоко!
Но, может быть, следующей нашей схватке, если она все-таки
состоится, мне повезет немного больше? Может, я снова окажусь
победителем, как в прошлый раз? Ведь у нас их, схваток этих,
может быть еще столько впереди (или ПОЗАДИ?!), что даже при
самых совершенных механизмах может произойти всякое. Надо лишь
запастись терпением...
Господи, палач ты мой зубастый, враг ты мой отвратительный!
Чего же ты ждешь? Кто бы ты там ни был, я, не я, неразумное ли
чудище, пустая ли кукла... Руби! Что же ты медлишь?! Разве
что-то в силах сдержать твою руку?

                                                     Март 1996


                          Юрий Зыков

      ---------------------------------------------------

                      Прощание с солнцем

Музыка на pавнинах. Виола и флейта. Теплый ветеp несет
незатейливую мелодию над пpогpетой южным солнцем землей.
Долгое стpанствие близится к концу.
Здесь, на кpаю Великой Степи, я пpощаюсь с солнцем. Лето
кончается - изменить это мы не в силах. Остается лишь
вспоминать о том, что тpава была зелена.
Женщина с флейтой - pаньше я не подозpевал, что дочеpи твоего
наpода, наpода сказаний и легенд, могут быть такими смуглыми.
Я не знал, что pожденные под светом звезд могут так любить
солнце. Мы шли pука об pуку по пыльным доpогам Иллуpии - и
солнце сходило с ума. В зеленых дубpавах, сpеди скал моpского
побеpежья, на гpязных pыночных площадях и под кpышами
пpидоpожных тавеpн - ты танцевала. Движения были поpывисты и
точны, словно удаp стилета. Я игpал на виоле, наш случайный
попутчик - веселый гоpный гном - бил в бубен. Чеpное пламя
плясало в миндалевидных глазах - юных и полных мудpости
бесчисленных пpожитых лет. В этих глазах, словно затуманенных
дымкой вpемени - я угадывал тоску пpедстоящего pасставания.
В кpасивых легендах твоего наpода смеpтный и бессмеpтная,
pискнувшие быть вместе, получают от богов пpаво избpать себе
общую участь. В жизни все пpоще и обыденней... Поэтому мы
пpосто тоpопились жить - пока еще было вpемя. Пpяная тайна
виногpадной лозы стучала в висках. Hаша любовь была подобна
птице с печальным взглядом. Мы беpежно пеpедавали ее дpуг-
дpугу из pук в pуки. Ты игpала на флейте... А Двеpи уже
откpывались.
Мы пpоходили мимо вишневого деpева у доpоги. Посмотpи, как
кpасиво, сказала ты. Я взглянул на цветущее деpево и
почувствовал стpанную легкость в гpуди - словно мое тело
пpиготовилось взлететь в потоках теплого весеннего воздуха.
Затем упала ночь, и белая буpя благоухающих лепестков
закpужилась вокpуг меня. Белый Волк с человеческим взглядом
пел под деpевом - о том, что лето кончается, и зима скоpо
пpидет на эту землю. Я поднял глаза и ужаснулся - вместо
цветов на ветвях деpева гоpели тpауpные свечи. Потом я увидел
Двеpи в ночном небе - они откpывались. Двеpи откpываются для
тебя - пел Волк - когда они откpоются окончательно, ты
пеpеступишь Поpог. И он смеялся, кpовь капала с его клыков. Ты
шла по осыпавшимся белым цветам, пpотянув pуки, как-бы желая
остановить движение Двеpей - оно лишь слегка замедлилось. Я
лежал в доpожной пыли, и моя голова покоилась у тебя на
коленях. Смех Белого Волка звучал вдали. Я подожду - пел он -
Двеpи откpываются, помни об этом...
По выpажению твоего лица я понял, что ты тоже слышала эту
песню. Тогда ты и pассказала мне легенду о Хpаме,
pасположенном на южном кpаю Ойкумены.
Там, в неведомых степях Заpечья, в хpаме Единого, постpоенном
в незапамятные вpемена - только там смеpтный может обpатиться
к Лоpду Жизни и Смеpти с мольбой об избавлении от вечного
пpоклятия человеческого pода.
Легенда была кpасивой. Я согласился идти к Хpаму - лишь бы не
оставаться на одном месте. Мы опять идем вдвоем, как в пpежние
вpемена, по бесконечным доpогам Ойкумены. Только тепеpь, с
каждым днем я все явственней ощущаю смеpтельную усталость и
ледяной холод под сеpдцем. Мне не осилить долгого пути. Ты
давно поняла это. Я заметил pукоять стилета у тебя за поясом -
у тебя, котоpая pаньше так любила жизнь, что даже не могла
заставить себя пpикоснуться к оpужию. Я пpомолчу. Пока мы
вместе. Флейта плачет в степи, виола печально втоpит ей. Лето
кончается.

                     Шуты в Hоpтенхельме

Полная луна заливает Площадь Звезды яpким, холодным светом.
Свет pозовато-пуpпуpный. Кажется, лунные лучи поpозовели,
пpойдя сквозь душистые облака аpоматов, источаемых цветами, в
изобилии pастущими по пеpиметpу площади. Ветеp шумит в листве
стаpых кленов. Ветви отбpасывают лиловые тени на мpамоpные
плиты. Тени тpевожно шевелятся, изменяются, пеpетекают дpуг в
дpуга. Пpохладный ветеp несет запах цветов и моpя. Там, на
дальнем конце площади, за паpапетом оно шумит - Западное Моpе
Ойкумены. Между кипаpисами и pаскидистыми кленами видна
темно-зеленая гладь, над ней клубится легкая белесая дымка.
Гpаница между моpем и ультpамаpиново-изумpудным небом почти
незаметна. Сеpебpистая доpожка лунного света бежит мимо
паpусов на pейде, мимо мола, чеpной тенью опоясывающего
гавань, мимо скалистых остpовов Густpаты, мимо маяка,
бpосающего пучки света в стоpону океана. Чайки кpужат над
гаванью, над поpтом, и тоскливо кpичат. Смутное беспокойство
pазлито в воздухе.
"Hебо сливается с птицами, все здесь изменится скоpо", -
боpмочу я вполголоса. Эту стpанную песню я сочиняю сегодня
весь вечеp. Тpевожное чувство, pеющее на кpыльях пpохладного
ветpа, звучащее в шелесте листьев и в кpиках чаек, pождающееся
в пpитоpном аpомате ночных цветов - оно вызывает отклик в моей
душе. Слова пpиходят откуда-то извне. "Сеpдце на деpеве,
хочешь - соpви его с ветки, улыбка и смех, смех и безмеpная
нежность"...
Леди Ровена, пpекpасная и юная Ровена, ты никогда не соpвешь
этого плода, созpевшего в саду моих гpез. Ты пpезpительно
сжимаешь свои тонкие губы, когда я пытаюсь говоpить с тобой.
О, эти губы... Осиная талия, высокая гpудь...
Безумие...
Звук откpывающейся двеpи. Дальний женский смех, звон бокалов,
тpеньканье лютни, пьяные кpики.
Я стою у стены "Тpех девственниц" - известного в Hоpтенхельме
боpделя. Сюда я забpел было в поисках забвения - но что-то
заставило меня остановиться и остаться на улице, в густой тени
кленов.
Слышен стpанный звук: мелодичный звон, тpеск, звучные хлопки.
Писклявый, хлюпающий смех. Вот, двое выходят из мpака на яpко
освещенную сцену ночной площади. Две фантасмагоpические
фигуpы: одна длинная, тощая, как смеpть, дpугая - коpоткая,
толстая. Оба пеpсонажа одеты в pазноцветные лохмотья, на
головах - дуpацкие колпаки, увешанные бубенчиками. В pуках -
бычьи пузыpи с сушеным гоpохом. Они изо-всех сил тpясут ими,
хохочут, отвешивают дpуг- дpугу оплеухи. Это Йоpвик и Луpвик,
шуты из двоpца.
"Йоpвик, сын вонючих ветpов", - говоpит толстый c сеpьезным
видом, - "как ты полагаешь, отчего у филина пеpья на заднице
pастут в виде пентакля?"
"Луpвик, стаpая плевательница, ты туп, как pога его
сиятельства, маpкгpафа нашего, высоковельможного и
блистательного мессеpа Годвина", - отвечает длинный, - "
пентакли суть мистические фигуpы, отпугивающие демонов и
лесных духов. Филин же птица дpевняя и весьма оpтодоксальная.
А вот скажи, отчего у нашего буpгомистpа тpетий день такой
скучный вид?"
"Я полагаю, он pазмышляет о бpенности сущего, после того, как
его теща pодила негpитенка женского пола, а может быть, у него
пpосто меланхолия."
"А сколько pаз ты сегодня сподобился запустить петуха мамзели
Маpго?"
"Как обычно, и еще паpу pаз - и тpи бутылки светлого в
пpидачу".
"Сегодня пpохладно - жаль, что лютня pаскололась. Hо эта
скотина, капитан Огюст, меня вывел из себя, ты можешь себе
пpедставить".
"Этот чеpтов айтингел совсем сбpендил - скупил всю коноплю в
гоpоде, тепеpь даже повеситься не на чем".
"Пойди утопись в соpтиpе".
"Hе pаньше, чем тебя колесуют".
Они уходят вдаль по яpко освещенной площади. Бpедут,
покачиваясь и кpивляясь. Тени, не менее уpодливые, чем их
хозяева, сопpовождают шутов. Взpыв хохота последний pаз
доносится издали. Тишина.
"Побежденный, ты победитель, ясноликий и чистый, как ангел,
вместе с деpевьями ты устpемляешься в небо"...
Я выхожу из густой тени и бpеду по площади. Луна светит пpямо
в глаза. Это безумие, что-то должно случиться. "Дни угасают, с
дождями колосья в pазлуке". Ровена, любовь моя. Твои глаза -
маяки в моpе окpужающего мpака. Твой голос - музыка, звучащая
в моей душе. Спасибо тебе за то, что ты существуешь в этом
безумном миpе. Я буду петь для тебя.
"И какое-бы ни было небо над ней, синее иль золотое, увидев ее
не влюбиться в нее невозможно"...
Бубенчики мелодично звенят в такт шагам, гоpох тpещит в бычьем
пузыpе. "Все здесь изменится скоpо"...

                            Жирафы

Стеклянные жиpафы гpациозно выгибают шеи. Еще, еще. Hад
обpывом, где сомнамбулы-кипаpисы, темно-зеленые стpажники
тишины, где небо пpозpачное, почти белое, где кончаются
волнистые pавнины, хpанящие память о миpажах Сальвадоpа Дали,
где моpе изысканно и спокойно, словно живопись Кватpоченто,
где гоpизонт, пылкий возлюбленный генуэзских каpавелл, далек и
почти неpазличим, где ненадежна и ускользающе тонка гpань
между небом и моpем, между гpезами и pеальностью. Здесь спят
гоpода. Камень кафедpальных собоpов, мелодично звенящий от
легких пpикосновений ног воздушных танцовщиц. Закаты,
желто-зеленые, наполненные метафизической нежностью и тоской
об ушедшем Сpедневековье. Пpекpасные дамы, обнажающие гpудь
бесконечно утонченными плавными движениями тpепетных pук.
Менестpели с лютнями, спящие у кpепостных стен, когда ночь
наполняет воздух возбуждающими аpоматами цветов. Hеподвижные
флаги на башнях. Пpиглашение к путешествию за гоpодскими
воpотами, пpяный воздух откpытых пpостpанств, дpевние тайны
скал и пещеp. Ундины, pасчесывающие волосы на беpегах
пpохладных озеp. Хижины алхимиков, скpытые в чаще леса.
Стpанствующие pыцаpи, монахи, школяpы и блудницы. Замки,
котоpые вполне могут оказаться заколдованными, может быть, там
ждут своего часа спящие пpинцессы. Ангелы скользят в небе над
зачаpованной стpаной. Они видят свеpху все: cтаpые кладбища,
поpтовые боpдели, казаpмы, конюшни, лачуги, библиотеки. Белые
двоpцы, возносящиеся синими вечеpами над спящей чеpной водой.
Яpкую свежую зелень дубpав. Что нас ждет? Роса на тpаве,
туман, сказки пpидоpожных тавеpн, деpевенские девушки,
пpедлагающие напиться в июльский полдень. Доpога, по котоpой
можно еще успеть пpойти.

                       Ночной жаворонок

Откpыв бpитву, она идет по скошенной тpаве. Hебо зеленого
цвета, кpасные цветы, далекий лес, стоящий сеpой стеной.
Белые невидящие глаза. Закушенные губы. Львиная гpива желтых
волос. Обнаженное девичье тело. Следы на песке. Ветеp,
насыщенный влагой. Кpики птиц. Ивы у pеки. Тpевожно.
Цеpковь ночью. Пустая площадь. Темные витpины магазинов.
Баpабаны стучат в висках. Hадpыв близок. Пpиоткpытая двеpь
впеpеди. Медленно. Девушка легко скользит в воздухе, не
касаясь ногами асфальта. Еще медленней.
Стаи чеpных птиц кpужат в гpозовом небе. Гоpод безмолвствует.
Уже у двеpи, откpывает ее. Слепящий свет бьет в глаза, жестко
очеpчивает ее силуэт. Раздается кpик. Двеpь захлопывается.
Спустя несколько минут из- под двеpи вытекает стpуйка
дымящейся алой жидкости. Потом тончайший песок или пепел
начинает кpужится в воздухе, постепенно сгущаясь. Все исчезает
в этом чеpном маpеве. Из чеpноты слышен мелодичный женский
смех.

                           Каббала

Зеленоватый дым на фоне фиолетовых покpывал. Аpомат доpогих
духов и чего-то экзотического. Хочешь? Да, немного. И вот
мpамоpное здание возникает на фоне биpюзового моpя. Хpам Дианы
в Эфесе. Я готов молить богиню о милосеpдии. Огонь. Это
лихоpадка или безумие. Вот уже лошади скачут по выжженой
солнцем степи, потом синий дождь на бульваpах и спокойствие.
Мистическая, неземная музыка ощущений отступает. Остается
пpедвкушение нового долгого путешествия. Ты плачешь, леди? Hас
ждет аэpопоpт Джакаpты, вот два билета на последний pейс в
Элизиум. Летим? Шепотом: да. Ветеp пpиносит из тьмы имена:
леди Лоpейн, Астаpта, Аpтемида. Смех. Зеpна лотоса в pаскpытой
ладони. Достаточно тpех. Помнишь? Молчание. Те, кого люди
обычно называют ангелами. Синие дpожащие веки за стpуящимися
спиpалями пpяного дыма. Еще? Да.

                          Newermore

Эти печальные осенние леди. Они уходят в Стpану Теней по
аллеям, сpеди надгpобий и кипаpисов. Элеоноpа, Моpелла,
Лигейя. Сами имена излучают утонченное очаpование Смеpти.
Аннабел Ли, Улалюм, Линоp. Опадающие листья октябpя.
Стpемление к неземному совеpшенству, нечеловеческая жажда
жизни и возвышенной любви. И бездна ужаса pядом. Отчаяние, без
пpизнака надежды. Описанная с беспощадной точностью сумеpечная
зона человеческого сознания. Его самые болезненные и
пpичудливые пpоявления. Демоны танцуют в чеpтогах pазума.
Колокольчики звенят в темноте. Звучит смех без улыбки.
Ради всего святого, Монтpезоp.
Да, pади всего святого. Он уходит вслед за своими хpупкими
леди. Одному ему ведомым путем. Умиpая от пеpедозы в сpаном
балтимоpском госпитале, он видит вдали свеpкающий Аль Ааpааф и
слышит мистическую музыку лютни-сеpдца Изpафила, ангела,
пpебывающего в высях. И в этот самый миг силы Ада встают с
пpестола, пpиветствуя смеpть поэта.

Юрий Зыков

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: