* * *
После первой большой катастрофы она часто смотрела телевизор. Это не слишком серьезная катастрофа, говорили тогда, ничего страшного, с бомбой не сравнить. И потом, это ведь случилось далеко, в России, а у них там нет хороших современных электростанций, как у нас, и даже если б были, их требования безопасности, очевидно, намного ниже, так что здесь этого произойти не могло, и нам-то волноваться не о чем, правда? Говорили даже, что это послужит русским уроком. Теперь они семь раз подумают, прежде чем сбросить бомбу.
Странно, но на людей это подействовало как-то возбуждающе. Все интересней, чем последние данные по безработице или цена марки. Кроме того, неприятности большей частью случались с другими. Было ядовитое облако, и все следили, куда оно идет, как следили бы за перемещениями весьма любопытной области низкого давления на карте погоды. Одно время люди перестали покупать молоко и спрашивали мясника, откуда мясо. Но потом тревога улеглась, и все обо всем забыли.
Сначала северных оленей собирались хоронить в шести футах под землей. Эта история не попала в разряд сенсаций - дюйм-два на странице зарубежных новостей, и только. Облако прошло над оленьими пастбищами, яд выпал с дождем, лишайник стал радиоактивным. Что я вам говорила, подумала она, все связано.
Никто не мог понять, с чего она так расстроилась. Ей говорили, хватит сентиментальничать, в конце концов, не собирается же она жить на одной оленине, а если она такая сердобольная, пусть лучше людей пожалеет. Она пробовала объяснить, но объяснения всегда давались ей с трудом, и ее не поняли. А те, кто якобы понял, сказали, ну ясно, это все твое детство и романтические ребячьи бредни, но нельзя же всю жизнь жить с этими ребячьими бреднями, пора наконец и повзрослеть, пора стать реалисткой, ты уж не плачь, а вообще-то нет, может, оно и неплохо, знаешь, поплачь-ка как следует, пожалуй, это пойдет тебе на пользу. Нет, говорила она, не так все это, совсем не так. Потом пошли шутки карикатуристов: северные олени светятся от радиоактивности, и Деду Морозу на санях не надо освещать себе путь, а у оленя по кличке Красноносый Рудольф такой блестящий нос, потому что он из Чернобыля, но ей это смешным не казалось.
Послушайте, повторяла она людям. Радиоактивность меряют в таких единицах, беккерелях. После катастрофы норвежскому правительству надо было решить, какой уровень радиации в мясе считать еще безопасным, и они остановились на цифре в 600 беккерелей. Но населению пришлась не по душе мысль, что их мясо отравлено, и дела норвежских мясников пошатнулись, а мясо северных оленей вообще никто не брал, и неудивительно. Тогда правительство поступило вот как. Они сказали, что народ, очевидно, не станет есть оленину слишком часто, уж очень он напуган, а есть более загрязненное мясо время от времени ничуть не вреднее, чем менее загрязненное - постоянно. Так что для оленины допустимый предел заражения подняли до 6000 беккерелей. Фокус-покус! Сегодня вредно есть мясо, в котором 600 беккерелей, а завтра можно спокойно есть то, где их вдесятеро больше. Это, конечно, касается только оленины. А свиная отбивная или телячья шейка, содержащие 601 Беккерель, официально считаются опасными.
В одной из телепередач показывали чету лапландских фермеров, которые привезли на проверку тушу убитого оленя. Это случилось сразу после того, как допустимый предел увеличили в десять раз. Инспектор из соответствующего управления, по сельскому хозяйству, что ли, вырезал маленькие кусочки оленьих внутренностей и произвел обычные замеры. Прибор зафиксировал 42000 Беккерелей. 42 тысячи.
Сначала их собирались хоронить на глубине в шесть футов. Однако чем больше несчастье, тем охотнее люди шевелят мозгами. Хоронить оленей? Нет, тогда может показаться, будто возникла серьезная проблема, будто что-то и впрямь неладно. Надо найти более практичный способ избавиться от них. Раз нельзя кормить этим мясом людей, почему бы не скормить его животным? Хорошая мысль - но каким животным? Понятно, не тем, которые в конце концов пойдут в пищу людям: царей природы надо беречь. И его решили отдать норкам. Какая удачная идея! Норки - зверюшки не из самых симпатичных, к тому же люди, которые могут позволить себе покупать норковые шубы, вероятно, не станут возражать против небольшой дозы радиоактивности в придачу. Это как чуточка духов за ушами или вроде того. Особый шик, если подумать.
На этом месте большинство знакомых уже переставали слушать, что она говорит, но она всегда продолжала. Ну вот, говорила она, так теперь вместо того, чтобы хоронить оленей, на их тушах рисуют большую синюю полосу и скармливают норкам. Мне кажется, лучше было бы их хоронить. Тогда людям стало бы стыдно. Посмотрите, что мы сделали с северными оленями, сказали бы те, кто будет рыть яму. По крайней мере, могли бы сказать. Могли бы задуматься. Почему мы так жестоки к животным? Делаем вид, что любим их, держим у себя дома и умиляемся, когда нам кажется, будто они ведут себя похоже на нас, но ведь мы были жестоки к ним с самого начала, разве не так? Убивали их, и мучили, и перекладывали на них свою вину?
* * *
Она перестала есть мясо после той катастрофы. Всякий раз, увидев у себя на тарелке кусочек говядины или ложку гуляша, она вспоминала северных оленей. Несчастных зверей с ободранными рогами, в крови после драки. Потом вереницу туш на блестящих крюках, у каждой на спине синяя полоса, с позвякиванием едущих мимо.
После этого, объясняла она, ей и пришло в голову отправиться сюда. То есть на юг. Ей говорили, что она поступила глупо, сбежала, не захотела стать реалисткой, если уж она так переживала, надо было не удирать, а доказывать свою правоту. Но это слишком угнетало ее. Никто не прислушивался к ее словам. Кроме того, вы все время должны стремиться туда, где, по-вашему, олени могут летать; это и значит быть реалистом. На севере им уже не подняться.
* * *
Узнать бы, что стало с Грегом. Узнать бы, жив ли он. Узнать бы, что он думает обо мне теперь, когда убедился в моей правоте. Надеюсь, он не возненавидел меня за это. Мужчины часто начинают ненавидеть тебя за твою правоту. А может, он прикинется, будто ничего не случилось; тогда ему легко будет считать, что он прав. Нет, это не то, что ты думала, это просто комета вспыхнула в небе, или летняя гроза, или телевизионщики разыгрывают. Курица безмозглая.
Грег был самый обыкновенный олух. Не то чтобы мне хотелось чего-то другого, когда я его встретила. Он уходил на работу, приходил домой, бездельничал, пил пиво, уходил добавлять с приятелями, иногда слегка поколачивал меня, вечером после получки. Мы жили не так уж плохо. Спорили насчет Пола, конечно. Грег говорил, я должна его кастрировать, чтоб был не такой агрессивный и не царапал мебель. Я говорила, это тут ни при чем, все кошки царапают мебель, наверно, надо купить ему специальный шесток, обитый материей. Грег сказал, почем я знаю, может, он решит, что его поощряют, и начнет царапать вообще все подряд? Я сказала, не изображай из себя идиота. Он сказал, это научный факт: если кота кастрировать, он станет менее агрессивным. Я сказала, а по-моему, наоборот - если его покалечить, он скорее станет злобным и раздражительным. Тогда Грег взял наши здоровые ножницы и сказал, ладно, а почему бы нам не проверить, черт возьми? Я завопила.
Я бы не дала ему кастрировать Пола, хотя он и правда изрядно попортил мебель. Потом я кое-что вспомнила. Северных оленей тоже кастрируют. В Лапландии, знаете. Выбирают большого самца, кастрируют, и он становится ручным. Потом вешают ему на шею колокольчик, и этот головной, как его там называют, ведет остальных оленей куда захочется пастухам. Так что резон тут есть, но я все равно против. Кот не виноват, что он кот. Грегу я, конечно, ничего про этих, с колокольчиками, не рассказала. Иногда, если он пускал в ход руки, я думала, тебя бы первого кастрировать, может, ты станешь менее агрессивным. Но я никогда этого не говорила. Что толку.
Мы часто ругались, когда речь заходила о животных. Грег считал меня дурой. Как-то я сказала ему, что всех китов переводят на мыло. Он засмеялся и ответил, что это неслабо придумано - какая никакая, а все польза. Я разревелась. Наверно, не столько из-за его слов, сколько вообще из-за его отношения к этим вещам.
О самом серьезном мы не спорили. Он просто говорил, что политика - мужское дело, а я сама не соображаю, что несу. Дальше наши беседы о вымирании планеты не заходили. Когда я говорила, что меня волнует, как поведет себя Америка, если Россия ей не уступит, или наоборот, или что-нибудь насчет Ближнего Востока, он говорил, а мне не кажется, что это у меня предменструальный синдром? Сами понимаете, какой уж тут разговор. Он и не собирался обсуждать эти темы, спорить со мной. Как-то я сказала, может быть, это и впрямь предменструальный синдром, и он сказал, ну да, так я и думал. Я сказала, да нет, послушай, может, женщины ближе к миру. Он сказал, о чем это я, а я сказала, ну, все ведь связано, правда, и женщины больше связаны со всеми природными циклами, рождением и возрождением планеты, чем мужчины, которые только оплодотворители, если уж на то пошло, а раз женщины живут в гармонии с миром, то когда на севере происходят ужасные вещи, вещи, угрожающие самому существованию планеты, женщины, может быть, чувствуют это, чувствуют же некоторые приближение землетрясения, вот, наверно, отсюда и ПМС. Он сказал, курица ты безмозглая, потому-то политика и есть мужское дело, и достал из холодильника еще пива. Через несколько дней он сказал мне, ну и как там насчет конца света? Я посмотрела на него и ничего не ответила, и он сказал, так я и думал, весь этот твой предменструальный синдром только оттого, что у тебя был месяц на носу. Я сказала, ты меня так злишь, что я даже хочу конца света, чтобы ты остался в дураках. Он сказал, жаль, жаль, вот видишь, какая штука, я ведь, по-твоему, только оплодотворитель, но я уверен, что другие оплодотворители там, на севере, как-нибудь да разберутся.
Разберутся? Так говорят сантехники или работяги, которые приходят латать крышу. "Ладно, авось разберемся",- говорят они и подмигивают этак по-приятельски. Ну, а теперь-то разобраться им не удалось, правда? Ясное дело, не удалось. И в последние дни кризиса Грег не всегда приходил домой по ночам. Даже он наконец заметил и решил поразвлечься напоследок. В каком-то смысле я не могла его винить, да он бы и не признался. Он сказал, что не приходит, потому что ему надоело слушать мой нудеж. Я сказала, что понимаю и все нормально, но когда я объяснила ему, он взъерепенился. Сказал, если ему захочется подшустрить на стороне, то это будет не из-за мировой ситуации, а потому, что я ему плешь проела. Они просто не видят связи, правда? Когда мужчины в темно-серых костюмах и галстуках в полоску там, на севере, принимают, как они выражаются, известные меры предосторожности, мужчины вроде Грега, в теннисках и ремнях, здесь, на юге, начинают засиживаться в барах и снимать девочек. Они бы должны понять это, правда? Должны бы признать.
Так что, когда это случилось, я не стала ждать Грега домой. Он где-то заливал в себя очередную кружку пива и говорил, что эти парни на севере во всем разберутся, а пока почему бы тебе не посидеть у меня на коленях, цыпочка? Я просто взяла Пола вместе с его корзиной, захватила с собой побольше консервов и несколько бутылок воды и села в автобус. Я не оставила записки, потому что говорить было нечего. Вышла на конечной, на Гарри Чен авеню, и пошла пешком по Эспланаде. И угадайте-ка, кто там грелся на крыше машины? Сонная, мирная трехцветная киска. Я погладила ее, она замурлыкала, тогда я сгребла ее в охапку, один-двое прохожих остановились посмотреть, но не успели они раскрыть рот, как я уже свернула за угол, на Герберт-стрит.
Грег рассердился бы, узнай он про лодку. Но он только один из четырех хозяев, а если все они собираются коротать последние дни, напиваясь в барах и снимая девочек из-за мужчин в темно-серых костюмах, которые, по-моему, кастрировали сами себя уже много лет назад, то лодка им вряд ли понадобится, правда? Я погрузилась, а когда отчаливала, увидела, что пестренькая, которую я дела не помню куда, сидит на корзинке Пола и смотрит на меня. "Ты будешь Линда",- сказала я.
