тогда, когда Рене уезжал из Парижа. Если же ее возлюбленному случалось
быть в такие вечера у сэра Стивена, он никогда не прикасался к ней,
разве что в те моменты, когда хозяин просил его поддержать ее. Он там
почти не разговаривал, постоянно курил, зажигая одну сигарету от другой,
следил за камином, изредка подбрасывая туда дрова, наливал сэру Стивену
виски, сам же при этом не пил. О., чувствуя на себе взгляд Рене, думала,
что так, должно быть, следит за своим питомцем дрессировщик, который вложил
в него всю свою любовь и умение и теперь не без оснований ожидает, что
тот своим послушанием и воспитанием принесет ему заслуженное признание.
Главным для Рене было сделать приятное сэру Стивену, и он, подобно
телохранителю какого-нибудь наследного принца, выбравшего для своего
господина наложницу, внимательно следил за выражением лица англичанина --
доволен ли? Рене всячески старался выразить свою признательность и
благодарность сэру Стивену за то, что он не отказывается от его подарка и
соглашается использовать О. в свое удовольствие.
О. понимала, что разделив между собой ее тело, они как бы заключили некий
тайный союз, абсолютно чуждый ей, но от этого, нисколько не менее реальный
и могущественный. И все же ей казалось, что в их желании сделать ее общей
собственностью было что-то ирреальное. В Руаси ею одновременно обладали
и Рене, и другим мужчины, так почему же в присутствии англичанина,
возлюбленный отказывается не только заниматься с ней любовью, но даже
разговаривать? Она как-то спросила его об этом, впрочем, заранее уже зная
ответ.
-- Из уважения к нему, -- сказал Рене.
-- Но я же принадлежу тебе, -- выдохнула она.
-- Прежде всего ты принадлежишь сэру Стивену, -- незамедлительно ответил
ей возлюбленный.
И всем своим поведением он постоянно доказывал ей это. Желание сэра
Стивена, касающиеся ее, он ставил куда выше собственных, не говоря уже о
каких-то там просьбах самой О. Рене, например, мог пригласить ее
вечером поужинать в ресторане или пойти с нею в театр, но если за час до их
свидания ему звонил сэр Стивен и просил его привезти О., Рене послушно
выполнял его просьбу.
Всего лишь раз она просила возлюбленного позвонить сэру Стивену и уговорить
его перенести их встречу на следующий день -- ее тогда пригласили на
вечеринку, и она очень хотела пойти туда с Рене. Возлюбленный отказался.
-- Дорогая моя, -- сказал он ей, -- разве ты еще не поняла, что больше
не принадлежишь мне и что твой хозяин уже не я, а сэр Стивен?
И мало того, что он отказал ей в просьбе, он еще и сообщил об этом сэру
Стивену, а потом, нисколько не смущенный присутствием О. потребовал как
следует наказать ее, чтобы впредь подобного не повторилось.
-- С удовольствием, -- бесстрастно ответил англичанин.
Этот разговор состоялся в соседней с салоном маленькой комнате овальной
формы. Пол покрывал красивый паркет, и единственное, что стояло там из
мебели был инкрустированный перламутром черный круглый столик. На
предательство О. ее возлюбленному потребовалось всего три минуты. Затем он
жестом попрощался с сэром Стивеном, улыбнулся ей и вышел. О. подошла к
окну: Рене так и не обернулся. Она услышала, как хлопнула дверца машины и
заурчал мотор -- ее возлюбленный, бросив ее, торопливо уехал. О. поймала
свое отражение в маленьком вделанном прямо в стену зеркале и вздрогнула
увидев свое бледное от отчаянья и страха, белое, как бумага, лицо.
Проходя мимо посторонившегося перед ней сэра Стивена в салон, она заметила,
что он тоже сильно побледнел. На какое-то мгновение, у нее в сознании
мелькнула шальная мысль, что он любит ее, мелькнула и тут же исчезла, под
натиском безжалостных доводов рассудка. И все-таки ей почему-то стало
легче. Она покорно разделась по первому же знаку сэра Стивена.
Обычно он вызывал ее сюда два-три раза в неделю и неторопливо наслаждался
ею, иногда заставляя просто стоять перед ним обнаженной по часу и больше.
Все его действия и приказания повторялись из раз в раз с удивительной
точностью (ритуал строго и неукоснительно соблюдался), и она хорошо знала,
когда надо использовать уста, или когда следует встать на колени,
уткнувшись грудью в диван и приподняв ягодицы, чтобы он мог овладеть ею
сзади (этот проход уже настолько растянулся, что когда он вводил туда свой
пенис, она больше не чувствовала боли).
И вот сейчас, впервые за все это время, несмотря на сковывающий ее страх,
несмотря на охватившее ее отчаяние, вызванное предательством Рене (а может
быть именно благодаря и тому, и другому), она оставила последнее
сопротивление и полностью отдалась англичанину. И тогда, впервые, увидев в
глазах столь ценимую им покорность, сэр Стивен заговорил с ней
по-французски, называя ее при этом на "ты":
-- О., я собираюсь заткнуть тебе рот кляпом. Боюсь, что иначе ты будешь
очень сильно кричать, когда я буду пороть тебя плетью, -- сказал он. --
Ты позволишь мне сделать это?
-- Вы -- мой хозяин, и я принадлежу вам...
* * *
Она стояла в центре комнаты. Руки ее были сцеплены между собой такими
же, как в Руаси, браслетами и прикреплены с помощью цепочки к крюку на
потолке, на котором раньше висела люстра. Груди ее слегка приподнялись,
словно потянувшись за поднятыми вверх руками. Сэр Стивен погладил их,
поцеловал соски, а потом поцеловал О. в губы -- никогда прежде он этого не
делал. Вставленный кляп буквально затолкал ее язык куда-то в самое горло,
и во рту появился привкус мокрой тряпки. Сэр Стивен нежно взял О. за
волосы, запрокинул ей голову немного назад и прошептал:
-- О., прости меня.
Потом он отпустил ее и, отступив на шаг в сторону, ударил.
* * *
Рене пришел к О. уже после полуночи, когда кончилась вечеринка, на которой
они должны были присутствовать. О. лежала под одеялом в своей длинной
ночной рубашке, и ее била мелкая нервная дрожь.
Сэр Стивен в этот раз сам привез ее домой. Он уложил ее в постель и,
прощаясь, поцеловал. О. рассказала об этом и обо всем остальном Рене. Она
прекрасно понимала, что теперь у него не останется никаких сомнений (если
они вообще были) в том, что ей нравится, когда ее бьют, и что она получает
от этого удовольствие. Возможно, он давно уже чувствовал это. Ее мучения
равным образом доставляли наслаждение и ему самому, и если он так и не
решился хотя бы раз ударить ее, то смотрел, как она с огромным
удовольствием бьется и стонет под ударами других. Лишь раз в его
присутствии сэр Стивен порол ее. Тогда Рене, задрав ей юбки, прижал ее к
столу и держал, чтобы она не дергалась. В Руаси по приказу Рене ее пороли
слуги. Здесь в Париже Рене нашел ей по-настоящему строгого и сурового
хозяина, такого, как им он сам так и не смог стать. Ее возлюбленный
понимал, что человек, которого он боготворит, получает удовольствие от нее,
и это делало О. еще более близкой Рене. Каждую ночь, когда О. возвращалась
от сэра Стивена, Рене жадно искал на ее теле следы, оставленные самым
дорогим для него человеком, и О. знала, что его предательство -- не
более чем простое желание добиться новых доказательств того, что его
подарок принят и доставляет сэру Стивену удовольствие.
Задрав на ней рубашку, Рене, совершенно потрясенный, долго и не отрываясь
смотрел на ее стройное, исполосованное плетью тело -- плечи, спина, живот,
грудь, ягодицы: все было покрыто толстыми фиолетовыми рубцами. Кое-где на
них проступила кровь.
-- О как я люблю тебя, -- выдохнув, прошептал он.
Потом он разделся выключил свет и забрался к О. под одеяло. Она тихо
стонала, когда его теплые сильные руки нежно ласкали ее.
* * *
Почти месяц не заживали рубцы на теле О. Там, где под ударами плети лопнула
кожа, теперь оставались бело-розовые полосы, похожие на старые шрамы. Даже
если бы не эти напоминания О. все равно бы не смогла забыть о том вечере.
У Рене, естественно, был ключ от квартиры О., но ему почему-то до сих пор
не приходило в голову дать такой же ключ сэру Стивену -- видимо, это можно
было объяснить тем, что англичанин никак не выражал своего желания зайти к
О. домой. Но в тот вечер сэр Стивен сам привез ее сюда, и это вдруг
заставило Рене подумать о том, что его друг мог принять дверь, ключа от
которой он не имел, как умышленно возведенную Рене преграду. Или, что еще
хуже, как ограничение его власти над О. Еще Рене подумал, что это просто
смешно -- отдать ему О. и не предоставить при этом свободы приходить к ней,
когда он того захочет. Поэтому Рене заказал еще один ключ и отдал его сэру
Стивену. И только тогда он сказал об этом О. Но она и не думала
противиться. Теперь она жила в постоянном ожидании сэра Стивена, медленно,
но верно при этом погружаясь в состояние какой-то неизъяснимой
безмятежности и умиротворенности. Она не знала, придет ли он ночью или
утром, случится ли это в отсутствие Рене, или они придут вместе. Спрашивать
об этом Рене она не решалась.
Как-то утром, часов в девять, когда О., уже одетая, собиралась выходить из
квартиры, она вдруг услышала звук поворачиваемого в замке ключа. Решив, что
это Рене (он уже несколько раз приходил примерно в это время), она с криком
"Любимый!" бросилась к двери. Но это был сэр Стивен. Он поздоровался и,
улыбнувшись, предложил позвонить Рене. Но у того были какие-то дела на
работе, и он мог уйти оттуда не раньше, чем через час. О. почувствовала,
как сердце начало часто и гулко биться в ее груди, и она не могла понять
почему.
Сэр Стивен усадил ее на кровать, взял руками ее голову и, притянув к себе,
страстно поцеловал ее в губы. У О. перехватило дыхание, перед глазами все
поплыло, и она непременно упала бы, не поддержи он ее. О. не понимала, что
с ней, откуда вдруг такое смятение и этот страх, сжавший горло? Что же с
ней такого мог сделать сэр Стивен, чего бы ей не доводилось испытывать? Он
попросил ее раздеться. Что, разве она не привыкла стоять голой перед нем,
разве ее пугают его молчание и резкие приказы?
Нет. Дело было не в этом. Она вынуждена была признаться себе, что главная и
единственная причина ее неожиданного смятения все та же: ее вновь лишали
права распоряжаться собой. С той лишь разницей, что сейчас это было для нее
куда более ощутимо: у нее больше не осталось прибежища, где бы она могла
оплакать эту потерю, не было больше желанной ночи, дававшей ей отдых от
дневных забот, и слились воедино сон и явь. Реальность ночи и реальность
дня стали неразличимы, в это солнечное майское утро. "Наконец-то, --
подумала О. -- Не будет больше этих тягостных разрывов, ожиданий,
неизвестности. Потому что, тот, кого все время ждали, уже здесь, он пришел,
и она принадлежит ему."
О. понимала, что между нею и Рене установился некоторый паритет, который
можно было бы объяснить их почти одинаковым возрастом, и это значительно
притупило в ней ощущение покорности и рабства -- как правило, то, чего
он требовал от нее, совпадало с ее желаниями. С сэром Стивеном все было
иначе. Она беспрекословно подчинялась его приказам и была благодарна ему
за его суровость. Как бы он не обращался к ней -- на "ты" или на "вы",
говорил ли он по-французски или по-английски -- независимо от всего этого в
знак своего уважения и восхищения перед ним она звала его исключительно
сэром Стивеном, хотя находила, что слово "сеньор" подошло бы еще лучше (она
не решалась произнести его). Себя же она называла "рабыней" и была при
этом счастлива, потому что Рене любил ее и любил в ней рабыню сэра Стивена.
И вот сейчас, положив одежду на кровать, обнаженная, в туфлях на высоком
каблуке, О. стояла, повернувшись к облокотившемуся на подоконник сэру
Стивену, и, опустив глаза, ждала. Яркое майское солнце сквозь муслиновые, в
крупный горошек, шторы врывалось в комнату, и О. чувствовала бедром тепло
нагревшейся ткани. Она подумала, что может ей стоило бы немножко побрызгать
себя духами или подкрасить соски, сделав их потемнее. Потом она вспомнила
об облупившемся на ногтях ног лаке и подумала, как хорошо, что на ней
