Сэр Стивен
О. жила на острове Сен-Луи, в старом красивом доме. Квартира ее находилась
под самой крышей. Из четырех комнат две выходили окнами на юг. Балконы были
сделаны прямо на скате крыши. Одна из этих комнат служила О. спальней, а
вторая, заставленная шкафами с книгами, была чем-то средним между салоном и
рабочим кабинетом: у стены напротив окна стоял большой диван, а слева от
камина -- старинный круглый стол. Иногда здесь устраивались обеды,
поскольку маленькая столовая с окнами, выходящими во внутренний двор, не
всегда могла вместить всех приглашенных гостей. Соседнюю со столовой
комнату занимал Рене. Ванная была общей. Стены ее были выкрашены в такой же
желтый цвет, как и стены крошечной кухни. Убирать квартиру ежедневно
приходила специально нанятая для этого женщина. Полы в комнатах были
выложены красной шестиугольной плиткой, и когда О. вновь увидела ее, она на
мгновение замерла -- полы в коридорах замка Руаси были точь-в-точь такими
же.
* * *
О. сидела в своей комнате -- шторы задернуты, кровать аккуратно застелена
-- и смотрела на пляшущие за каминной решеткой языки пламени.
-- Я купил тебе рубашку, -- сказал, входя в комнату Рене. -- Такой у тебя
еще не было.
И действительно, он разложил на кровати с той стороны, где обычно спала О.,
белую, почти прозрачную рубашку, зауженная в талии и очень тонкую. О.
примерила ее. Сквозь тонкий материал темными кружками просвечивали соски.
Кроме штор из розово-черного кретона и двух небольших кресел, обитых тем же
материалом, все остальное в этой комнате было белым: стены, кровать,
медвежья шкура, лежащая на полу... и вот теперь еще новая шелковая рубашка
хозяйки.
Сидя на полу у зажженного камина, О. внимательно слушала своего
возлюбленного. Он говорил о свободе, точнее -- о несвободе. Оставляя за
ней право в любой момент уйти, он требовал от нее полного послушания и
рабской покорности, и какой уже раз напоминал о замке Руаси и кольце на ее
пальце. И она была счастлива этим его довольно странным признанием в любви
(он постоянно искал доказательств ее безграничной преданности ему).
Рене говорил и нервно ходил по комнате. О. сидела, обхватив руками колени,
опустив глаза и не решаясь взглянуть на возлюбленного. Неожиданно Рене
попросил ее раздвинуть ноги и она, торопливо задрав рубашку, села на
пятки -- такую же позу принимают японки или монахини-кармелитки, и широко
развела колени. Жесткий белый мех слегка покалывал ягодицы. Потом он велел
ей приоткрыть уста. В такие мгновения О. казалось, что с ней говорит Бог.
Возлюбленный хотел от нее только одного -- полной и безоговорочной
доступности. Ему недостаточно было просто ее открытости и покорности, он
искал в этом абсолюта. В ее внешности, в ее манере поведения не должно было
быть ни малейшего намека на возможность сопротивления или отказа.
А это означало следующее: во-первых -- и с этим она уже знакома -- вчьем-либо присутствии она не должна класть ногу на ногу, а также должна
постоянно помнить и держать слегка приоткрытыми губы. И следовать этим двум
правилам не так просто, как ей сейчас кажется. От нее потребуется
предельная собранность и внимание. Второе касается ее одежды. Она должна
будет сама позаботиться о своем гардеробе. Завтра же ей следует
пересмотреть шкафы и ящики с бельем и вытащить оттуда все трусики и пояса.
Он заберет их. То же относится к лифчикам, чтобы ему больше не
потребовалось перерезать ножом их бретельки и к рубашкам, закрывающим
грудь. Оставить можно лишь застегивающиеся спереди блузки и платья, а также
широкие свободные юбки. По улицам ей придется теперь ходить со свободной,
ничем не сдерживаемой грудью. Недостающие вещи необходимо заказать у
портнихи. Деньги на это в нижнем ящике секретера.
Об остальном, сказал Рене, он расскажет ей несколько позже. Потом он
подложил дров в камин, зажег стоящую у изголовья кровати лампу из толстого
желтого стекла и, сказав О., что скоро придет, направился к двери. Она, все
также не поднимая головы, прошептала:
-- Я люблю тебя.
Рене вернулся, и последнее, что О. увидела, прежде чем она погасила свет и
вся комната погрузилась в темноту, был тусклый блеск ее загадочного
металлического кольца. В этот же миг она услышала голос возлюбленного,
нежно зовущий ее, и почувствовала у себя между ног его настойчивую руку.
* * *
Завтракала О. в одиночестве -- Рене уехал рано утром и должен был вернуться
только к вечеру. Он собирался отвести ее куда-нибудь поужинать. Неожиданно
зазвонил телефон. Она вернулась в спальню и там сняла трубку. Это был Рене.
Он хотел узнать, ушла ли женщина, делавшая в квартире уборку.
-- Да, -- сказала О. -- Она приготовила завтрак и ушла совсем недавно.
-- Ты уже начала разбирать вещи? -- спросил он.
-- Нет, -- ответила О. -- Я только что встала.
-- Ты одета?
-- Только ночная рубашка и халат.
-- Положи трубку и сними их.
Она разделась. Ее почему-то охватило сильное волнение, и телефон задетый
неловким движением руки вдруг соскользнул с кровати и упал на ковер. О.
непроизвольно вскрикнула, испугавшись, что прервалась связь, но напрасно.
Подняв трубку, она услышала голос возлюбленного:
-- Ты еще не потеряла кольцо?
-- Нет, -- ответила она.
Потом он велел ей ждать его и к его приезду приготовить чемодан с
ненужной одеждой. После этого он повесил трубку.
День выдался тихим и погожим. Лучи тусклого осеннего солнца желтым пятном
падали на ковер. О. подобрала брошенные в спешке белую рубашку и
бледнозеленый, цвета незрелого миндаля, махровый халат и направилась в
ванную, чтобы убрать их. Проходя мимо висевшего на стене зеркала, О.
остановилась. Она вспомнила Руаси. Правда, теперь на ней не было ни
кожаного колье, ни браслетов, и никто не унижал ее, но, однако, никогда
прежде она не испытывала столь сильной зависимости от некой внешней силы и
чужой воли. Никогда прежде она не чувствовала себя настолько рабыней, чем
сейчас, стоя перед зеркалом в своей собственной квартире, и никогда прежде
это ощущение не приносило ей большего счастья. Когда она наклонилась, что
бы открыть бельевой ящик, перси ее мягко качнулись.
На разборку белья О. потратила около двух часов. Меньше всего мороки было с
трусами; она их просто бросила в одну кучу и все. С лифчиками тоже не
пришлось долго возиться: они все застегивались либо на спине либо сбоку, и
она отказалась от них. Перебирая пояса, а правильнее было бы сказать,
просто откидывая их в сторону, она задумалась только раз, когда взяла в
руки вышитый золотом пояс-корсет из розового атласа; он зашнуровывался на
спине и был очень похож на тот корсет, что ей приходилось носить в Руаси.
Она решила пока оставить его. Придет Рене, пусть разбирается сам. Она также
не знала что делать с многочисленными свитерами и с некоторыми платьями из
своего обширного гардероба. Последней из бельевого шкафа О. вытащила нижнюю
юбку из черного шелка, украшенную плиссированным воланом и пышными
кружевами. Она подумала при этом, что теперь ей будут нужны другие нижние
юбки, короткие и светлые, и от прямых строгих платьев, по-видимому,
придется отказаться тоже. Потом она вдруг задалась вопросом: в чем же ей
придется ходить зимой, когда настанут холода.
Наконец с этим было покончено. Из всего гардероба она оставила лишь
застегивающиеся спереди блузки, свою любимую черную юбку, пальто и тот
костюм, что был на ней, когда они возвращались из Руаси.
Она прошла на кухню, чтобы приготовить чай. Женщина, приходившая делать
уборку, забыла, видимо наполнить дровами корзину, которую они ставили перед
камином в салоне, и О. сделала это сама. Потом она отнесла корзину в салон,
разожгла камин и, устраиваясь в глубоком мягком кресле, стала ждать Рене.
Сегодня, в отличии от прочих вечеров, она была голой.
* * *
Первые неприятности ждали О. на работе. Хотя, неприятности -- это,
наверное, слишком сильно сказано, скорее -- непредвиденные осложнения. О.
работала в одном из рекламных фотоагентств. Стояла середина осени. Сезон
уже давно начался, и все были неприятно удивлены и недовольны столь поздним
ее возвращением из отпуска. Но если бы только это. Все были буквально
потрясены той переменой, что произошла с ней за время ее отсутствия.
Причем, на первый взгляд, совершенно невозможно было определить, в чем,
собственно, заключалась эта перемена. Но что перемена в ней произошла,
никто не сомневался. У О. изменились осанка, походка; взгляд стал открытым
и ясным, в глазах появилась глубина, но более всего поражала какая-то
удивительная законченность, завершенность всех ее движений и поз, их
неброское изящество и совершенство. Одевалась она без особого лоска,
считая, что к этому обязывает ее работа, и все же, несмотря на всю ту
тщательность, с которой подбирались ею костюмы, девушкам-манекенщицам,
работающими в агентстве, удалось подметить нечто такое, что в любом другом
месте прошло бы абсолютно незамеченным (как-никак их работа и призвание
были непосредственно связаны с одеждой и украшениями) -- все эти свитера,
надеваемые прямо на голое тело (Рене после долгих раздумий позволил ей
носить их), и плиссированные юбки, взлетающие от малейшего движения,
наводили на мысль о некой униформе, настолько часто О. носила их.
-- Что ж, неплохо, -- сказала ей как-то одна из манекенщиц, блондинка с
зелеными глазами, скуластым славянским лицом и золотисто-коричневой нежной
кожей, звали ее Жаклин. -- Но зачем эти резинки? -- немного погодя спросила
она. -- Вы же испортите себе ноги.
В какой-то момент О., позабыв об осторожности, села на ручку большого
кожаного кресла. Сделала это она так резко, что юбка широком веером
взметнулась вверх. Жаклин успела увидеть голое бедро и резинку,
удерживающую чулок. Она улыбнулась. О., заметив ее улыбку, несколько
смутилась, и, наклонившись, чтобы подтянуть чулки, сказала:
-- Это удобно.
-- Чем? -- спросила Жаклин.
-- Не люблю носить пояса, -- ответила О.
Но Жаклин уже не слушала ее. Она, не отрываясь смотрела на массивное кольцо
на пальце О.
За несколько дней О. сделала больше пятидесяти снимков Жаклин. Никогда
прежде она не получала такого удовольствия от своей работы, как сейчас.Хотя справедливости ради надо заметить, что и подобной модели у нее никогда
еще не было. О. удалось подсмотреть у девушки и передать в своих
фотографиях ту, столь редко встречаемую в людях, гармонию души человека и
его тела. Казалось бы, манекенщица нужна лишь для того, чтобы более выгодно
показать богатство и красоту меха, изящество тканей, блеск украшений. Но в
случае с Жаклин это было не совсем так -- она сама являлась произведением
искусства, творением, которым природа может гордиться. В простой рубашке,
она выглядела столь же эффектно, как и в самом роскошном норковом манто. У
Жаклин были слегка вьющиеся белокурые волосы, короткие и очень густые. При
разговоре, она обычно наклоняла голову немного влево и, если при этом на
ней была одета шуба, то щекой она чуть касалась ее поднятого воротника.
О. удалось однажды сфотографировать ее такой, улыбающейся, нежной, щекой
прижавшейся к воротнику голубой норковой шубы (скорее, правда, не голубой,
а голубовато-серой, цвета древесного пепла), с взлохмаченными ветром
волосами. Она нажала на кнопку фотоаппарата в тот момент, когда Жаклин на
мгновение замерла, чуть приоткрыв губы и томно прикрыв глаза. Печатая этот
снимок, О. с интересом наблюдала как под действием проявителя, из небытия,
появляется лицо Жаклин. Спокойное и удивительно бледное, оно напомнило ей
лица утопленниц. Делая пробные фотографии, она намеренно осветлила их.
Но еще больше О. поразила другая фотография сделанная ею с Жаклин. На ней
девушка стояла против света, с оголенными плечами, в пышном вышитым золотом
платье из алого толстого шелка; на голове -- черная вуаль с крупными
ячейками сетки и венчиком из тончайших кружев. На ногах -- красные туфли
на очень высоком каблуке. Платье было длинным до самого пола. Оно колоколом
расходилось на бедрах и, сужаясь в талии, волнующе подчеркивало форму
