Иванова гласила: "Присмотреться! Проследить!" И позже, когда Шугов
все-таки женился на Лене Мещерской, на резолюции Иванова добавлена вторая
резолюция: "Ничего страшного, просто хорошая семья".
Есть еще одна докладная по этому поводу, она появилась позже. Кто-то
писал по поводу женитьбы, увязывая в ней накрепко Мещерского, так и
работавшего первым секретарем райкома. Отца, - писал аноним, - дочь
беспокоила своей тихой и непримиримой (так Мещерский выражался в узком
кругу, и это зафиксировано) оппозицией. Секретарь райкома и в то же время
отец своей дочери вытащил ее из такой компании, где (далее все подчеркнуто
красными чернилами) проповедовалась неприятие режима, что существует уже
не только на одной шестой части земли. Аноним писал, что немало стоило
отцу усилий, чтобы дочь осталась как бы неприкосновенной.
К этому времени относится еще одна докладная некого Петренко,
помещенная в деле тогда курсанта Шугова. В докладной рассказывалось, как
последний, курсант Шугов, приезжал в родной город в отпуск. Здесь
Мещерский вплотную, оказывается, взялся за замужество дочери. Здесь,
впервые серьезно, одноклассники как бы заново познакомились. Мещерский
признался, что по просьбе дочери, посылал в училище письмо и
ходатайствовал о зачислении способного юношу в училище, чтобы иметь в
кадрах Красной Армии достойных людей. В докладной говорилось (это даже
подчеркивалось) о якобы несправедливости по отношению молодого человека
при распределении наград первого и второго учеников.
Сообщалось в докладной, что после отъезда курсанта Шугова в училище
зачастили в его адрес письма от Мещерской. Петренко намекал, что за
курсантом теперь потянулась ниточка причастности Мещерской к сомнительным
компаниям, всевозможным высказываниям. Петренко подчеркивает, что
Мещерский пытается как-то уберечь и курсанта, и свою дочь от мутного (так
и сказано) потока прошлого, но он тут бессилен что-либо сделать: его
власть районного масштаба не распространяется на дальние расстояния.
Петренко в отдельных трех листиках, приложенных к рапорту, выпестовал
вину Мещерской в прошлом. На первом листике, озаглавленном "Проказы",
говорилось, что Л.Мещерская по-прежнему, несмотря на то, что пишет письма
Шугову, вольно ведет себя, ходит на всякие вечеринки, иногда пьет вино,
иногда целуется с чужими мужчинами. Когда она танцует, то плотно
прижимается к телам мужчин, иногда кладет голову на их плечи. Мужчины
перечисляются на листике фамильно. Особенно часто упоминается второй
секретарь райкома партии - "женатый человек".
Второй листик посвящен джазовым увлечениям Л.Мещерской. Они не
прошли, продолжаются.
Третий листок утверждал все-таки связь Л.Мещерской со вторым
секретарем райкома. Шли детали.
Нет, ничего, оказывается, у нас не забывается. Неужели так
исследуется жизнь каждого? Курсант Шугов с отличием оканчивает училище, -
докладные следуют за ним. Он стал офицером, и это отмечено в коротких
докладных. Негатив собран, чувствовалось, наспех, им была напичкана
папочка. Шугова направляют служить на границу. Леночка едет вместе с ним.
Вдруг пошла безупречная служба. Положителен! Положителен! Как из рога
изобилия сыпались благодарности и награды. Ему ни разу не задержали
присвоение очередного воинского звания. И быть бы ему генералом, не
случись такой вот страшный финал в его карьере.
Это зрело все-таки (или так теперь выглядела скромная жидковатая в
общем-то папочка). Четыре доноса не по бывшим коллегам, с которыми Елена
Мещерская общалась, прикладывались ныне к судьбе ее мужа, но касались
только ее деяний. Шугов вовлекался в "негатив" через посредство
опрометчивости своей жены. Два доноса касались его ревности.
Вот они, я их тогда успел выписать.
"Доношу до Вашего сведения, что 23 февраля на вечеринке у старшего
лейтенанта Шугова я наблюдал следующее. Жена Шугова, одетая не совсем
прилично, - ее тело просвечивалось сквозь материю и было, как вскользь
бросил капитан Пионтик, великолепным, на замечание мужа, сделанное им на
кухне один на один, заразительно засмеялась и сказала: "А я хочу, чтобы
меня пожирали глазами! Я чувственная женщина, и мне приятно, когда на меня
жадно глядят". Шугов, слегка уже опьяненный, резко отреагировал. "Ты
всегда была проституткой. Твой отец был не глуп, сплавив тебя в военный
гарнизон, где все видны - как на ладони. Если бы тебе большой город, ты бы
смогла легко обслуживать половину города". Лена Шугова бросила в
последнего тарелкой. Он ее, как жонглер, поймал. И тогда на кухню вошел
капитан Пионтик, попытался сделать из этого всего юмористического свойства
представление. Этот факт свидетельствует о ненормальной обстановке в семье
пограничника-офицера Шугова. Прошу принять к сведению.
СЕРЫЙ".
"На первомайской маевке, у моря, три офицера и их жены (Куликовы,
Светлановы и Шуговы) вели фривольный разговор о том, что в последнее время
нравы стали падать. Шугова засмеялась и сказала: "А почему это кого-то
должно волновать? Неужели нет другой работы, как лишь заглядывать в
замочную скважину и наблюдать: кто как и кто с кем?" Светланов заметил,
что для офицера-пограничника и это важно. Мораль должна быть внутри
человека: мало ли что кому хочется? Следует придерживаться
коммунистических заповедей. "В чем они? - уже серьезно спросила Шугова. -
Не в том ли, что кое-кто, проповедуя всяческие моральные кодексы, сам
пытается потихонечку обнять чужую жену за талию". - "К тебе всегда лезут".
- Капитан Шугов нахмурился и настроение его улетучилось. - "А ты запри
меня в клетку и оттуда показывай своему начальству. Все вы, мужики,
отчаянные лгуны. Только помани вас пальчиком - кто бы вы ни были -
пограничники, чекисты, политотдельцы - вы распустите, как петухи, свои
хвосты и - вот уже сражены!" - "У вас было много поводов, чтобы обвинить в
моральном падении всех воинов?" - сказал обиженно Светланов. - "Ой, не
зарекайтесь! Захочу - и вы как щенок поползете к моим ногам". Это жена
Шугова сказала уже тогда, когда ее муж ушел от компании.
Таким образом, все мною услышанное лишний раз свидетельствует, что в
любую минуту жена офицера Шугова может нарушить нашу советскую мораль,
сделать из любого воина морально-неустойчивого человека, который меньше
всего будет думать о выполнении своих уставных обязанностей.
МЕРИДИАН".
Ну что ты так долго возишься? - спросил меня Железновский. - Не пора
ли кончать? Все равно нигде не пристроишь, - заухмылялся, как всегда.
- А вдруг наступит время и о таких будут рассказывать? - Я говорил
это уже на ходу, неся ему папочку.
- Никогда! Это ты заруби на носу! Никогда!
Майор Железновский спрятал папку опять на самое дно чемодана и,
выпрямившись, поглядел на меня снисходительно:
- Ты не спросил - почему?
- Почему?
- Потому что каждый второй из вас - в таких папках. Писали! Каждый
второй, учти! А на кого писали... Эти злые! Открой все папки - друг друга
погрызут.
Он ошибался, Железновский. Открыли папки, и мир не рухнул, и люди
оказались - не звери. Всепрощенцы, эти люди. Всегда верят, что все плохое
проходит, а хорошее остается с ними. Плохое, - говорят они, - забывается.
Забываются доносы, пасквили, оповещающие человечество о вреде там, тут,
рядом, далеко. Все плохое, записанное в бумажках, весом в миллиарды тонн,
хранится теперь в тайниках, и ничего, выходит, оно не значит для добра,
заложенного самой природой в человеке.
За окном загудела машина.
- Ты не провожай! Провожать запрещено даже полковнику Шмаринову. И
нигде ни звука - кто тут был и что тут было.
- Ты уже предупреждал, - сказал я спокойно. - Ты любишь
предупреждать... Что сказать Лене?
- Не беспокойся. Она едет с нами.
- В качестве кого?
- В качестве... А впрочем, какое твое дело? О ней я тебе уже все
сказал. И о себе в отношении ее тоже все сказал.
- Завязал? Чтобы - ни пятнышка, ни капельки на мундир?
- Ну допустим. Я же тебе объяснил, что существует понятие карьеры.
Для тебя это ноль-ноль целых, ноль-ноль десятых.
- Я обделен? Судьбой?
- Неужели ты так ничего и не понял, летописец? Вашему брату, этим
срочникам, которые служат уже по шесть лет, карьера закрыта. Неужели ты
этого еще не понял? Взяли вас в шестнадцать, сейчас вы молоды - всего по
двадцать три. Но шесть лет - не догонишь. Хозяин тебе ответил насчет
службы. В царской армии служили по двадцать пять. И ничего! Для вас еще
медные котелки делают! Какая карьера?
- Вы только... Только генеральские сыночки! Новая элита! Вы!
- Что-то в тебе есть, милый, за что не хочется погнать по этапам! Но
когда-нибудь наткнешься... Я бы тебе показал - генеральские сыночки! Да
ладно! Живи!
- Доберешься еще. - Я озверел. - Не поленись тогда добраться сюда из
столицы.
Железновский придвинулся ко мне чуть ли не с кулаками:
- Ты что, действительно считаешь, что все, в том числе и я,
законченные суки? Дал бы я тебе в рожу, да драться ты умеешь, скот!
Подкрасишь - неудобно перед начальством. - Он вдруг по-доброму засмеялся.
- Все-таки - о ней? В каком качестве Лена едет?
- Я тебе уже сказал. Какое твое дело?
- И какое мое дело? И какое твое дело?
- Принципиальный, зануда!
- Ну, конечно, не к тебе же она шла, когда я выходил, перед вашим
этим общим обедиком, из штаба отряда?
- Может, ее вели... Чтобы снять очередные показания... - Он по
привычке оглянулся, он стал самим собой. - Ты что, всего не переварил, что
случилось?
- Многое из того, что случилось, я не понял. Не понял!
- Ну и скажи себе спасибо, что не понял. Иначе кто-то бы тебе помог,
чтобы ты все сразу понял. За женой интенданта Соловьева зашагал бы с
песней. Что не пошагал, за это благодари Шмаринова.
- И тебя, конечно.
- Может меня - в большей степени, придурок.
Я набычился, замолчал. Потом мне пришла ясная мысль о продолжении
всего, что идет, и о том, что это продолжение уже его, Железновского, не
касается. Он уедет, забудет все. У него карьера. Он хитер, изворотлив. Он
даже меня готовил к тому, чтобы о нем я никогда не говорил плохого в связи
с женой сбежавшего коменданта. Железновский не обижал Мещерскую! Он будет
ехать, сопровождать ее, сделает вид, что никогда с ней не танцевал,
никогда в палатке не говорил о своей любви к ней. А я останусь здесь. Мне
- заслон перед карьерой. Мы опоздали. Поезд уехал наш. Они учились, эти
все. А мы шесть лет, изо дня в день занимались шагистикой. Напра-аво!
Нал-л-ево! Часовой - есть лицо неприкосновенное! Стой, кто идет!
Разводящий со сменой! Стой, стрелять буду!.. Проклятье! Жалость, жалость,
жалость!
Но я сказал, о чем думал:
- Пустит меня Шмаринов на заставу Павликова, как ты думаешь?
Он от двери уже ответил:
- Это он уже будет решать. Без моей подсказки... Впрочем, вы братья
по волейбольному оружию. Почему бы ему не подтолкнуть тебя к виселице? - И
издевательски усмехнулся: - Прощай, газетчик! Молю тебя, не дай Бог
интересоваться всем тем, чем ты интересуешься в таких дозах. Сбрасываю все
на нервные перегрузки. Пашешь-то за двоих. Редактор твой каждый день
портки стирает от страха...
Я ему сразу же все почему-то простил. Ведь не замел же он меня? И
ведь он там, в палатке, когда отключился, был человеком. Ведь он говорил
там по-другому. На нашем человеческом языке говорил. Сейчас он - карьера.
Мчится к ней. Но все-таки говорит. Со мной говорит. Что для него я в
