Вабилов попробовал подняться. Ноги держали, онемелость прошла. Двери,
интересно. Одна - закрыта, он подергал ручку. Зато другая привела в
ванную. Весьма, весьма кстати.
Он решил не испытывать силы и вернулся к кровати. Все-таки, что с
ним? У изголовья нашлась кнопочка. Ну-ну.
Он нажал.
Нигде ничего не отозвалось. Тишина.
Потянуло обратно, в сон, он уже был готов сдаться, но дверь
открылась. Показалась дама - высокая, плотная, настоящая Брунгильда,
что-то сказала - ни строго, ни ласково. По-каковски только? Неужто он
и впрямь в застенках коминтерна?
- Не понимаю.
- Как вы себя чувствуете? - переспросила она, на этот раз
по-русски.
- Нормально, - приврал он. - Только вспомнить не могу, как я здесь
оказался.
- Вы - в клинике профессора Куусмяэ. Вас доставили прямо с
церемонии вручения Нобелевской премии, где с вами случился обморок.
- Церемонии вручения?
- Именно. Ваши же, из консульства, и привезли сюда. Вспомнили?
Он вспомнил. Память вернулась лавиною, заполнив собой прежнего
Вабилова.
- Вам нехорошо? Я позову доктора.
Она вышла, оставив дверь приоткрытой. Бежать? Куда и зачем?
Он постарался собраться. Нельзя же сидеть и ждать вот так,
безразлично, раздавлено, с переломанным хребтом. Доктор
оказался его ровесником - но посвежее, поувереннее, с классической
бородкой земца.
- Ну-с, что тревожит? - нет, прибалт.
- Ничего. Сколько я у вас нахожусь?
- В клинике? - доктор достал часы. - Шестой час. В девять вечера
вас привезли, а сейчас... сейчас четверть третьего. Пополуночи.
Всего-то? Вабилову казалось, что он проспал больше. Годы.
Полжизни.
- Но почему сюда?
- Клиника профессора Куусмяэ специализируется на астенических
состояниях. Знаете, как много людей устали от перегрузки и страдают
упадком сил? Наша клиника невелика, но в определенных кругах
пользуется заслуженным авторитетом.
- И у меня - астеническое состояние?
- Несомненно. Впрочем, утром вас осмотрит сам профессор. А пока...
- Нет, - Вабилов надеялся, что доктор не слышит в голосе страха. -
Я не собираюсь оставаться в вашей клинике.
- Но...
- Нет, говорю я. Или вы станете удерживать меня силой?
- Послушайте, - невозмутимо ответил доктор, - Таллин - свободный
город. И вы находитесь в клинике, не в тюрьме. Смею уверить, в хорошей
клинике. Если вы не пожелаете пройти курс лечения - воля ваша.
Профессор считает, что лечить имеет смысл лишь тех, кто желает
излечиться. Он сам вам расскажет...
- Нет, - в третий раз возразил Вабилов. - Я уйду сейчас. Прямо
сейчас, сию же минуту.
- Сейчас? Ночью?
- Да. Где моя одежда?
- В шкафу. Но... Ведь третий час!
- Значит, все-таки удерживаете?
- Разумеется, нет. Но как врач, несущий за вас ответственность, я
настоятельно, слышите, настоятельно рекомендую остаться хотя бы до
утра.
Вабилов раскрыл стенной шкаф, и, не смущаясь присутствием доктора,
начал одеваться. Часы, бумажник, документы - все было при нем.
- Ну, хорошо, успокойтесь, успокойтесь - доктор не пытался
удержать его физически, не звал на подмогу. - Я протелефонирую в
консульство. За вами пришлют автомобиль.
- Не нужно.
- Господин Вабилов! Клиника расположена за городом, в четырех
километрах, в лесу. Не собираетесь же вы идти пешком?
- Почему нет? Я люблю гулять ночами. Или это опасно?
- Нисколько, но... Это невозможно!
- Еще как возможно, - ни на секунду Вабилов не верил, что его и в
самом деле отсюда выпустят, хотелось одного - покончить с надеждами и
неопределенностью. - Где выход?
Доктор молча повел его - сначала в коридор, потом в холл.
- Вот аппарат. Если не желаете обращаться в консульство, возьмите
таксомотор.
- Таксомотор? Хорошо.
Доктор подсказал нужный номер.
- Таксопарк "Виру", - отозвались в трубке.
- Пришлите мотор в...
- В клинику профессора Куусмяэ, - помог доктор.
- Будем через пятнадцать минут.
- Я встречу вас на дороге.
Доктор смотрел неодобрительно.
- Вы прекрасно можете подождать и здесь. Четверть часа. Попьете
чаю, успокоитесь.
- Покажите лучше дорогу в город.
- Покажу, - доктор накинул плащ поверх халата. - Извольте.
В безветрии холод не чувствовался, и дрожь была нервной,
тревожной.
- Вернемся? - в последний раз предложил доктор.
- Нет.
Они вышли за ограду - высокую сплошную каменную стену. Фонари
светили вдоль шоссе до самого города, мерцавшего вдали за пеленой
начинающегося тумана. С моря ползет.
- Всего хорошего, - попрощался Вабилов. Доктор не ответил, только
покачал головой.
Столбы стояли редко, и тьма, отогнанная от фонарей, меж ними
густела, застаивалась.
Вабилов оглянулся. Клиника, трехэтажное здание, высилась над
оградой. Доктора не было, ушел. Что ему.
Куда идти? Он и не думал, не позволял себе думать о том, что будет
"потом", после выступления, иначе и не решился бы. Вернее, думал, как
без этого, но представлялось, что никакого "потом", во всяком случае,
"потом", зависящего от него, не будет. Пуля снайпера в конце
выступления казалась наиболее вероятным и желанным исходом. Вероятно,
он слишком наивен. Хуже - смерть долгая, а клиника - как его,
профессора... Куусмяэ? - могла быть первой ступенью этой долгой
смерти, могла, но вот выпустили, и что дальше? Бежать? Куда и как?
Сесть на паром в Стокгольм?
Такси не появлялось. Дорога оставалась пустой и тихой, даже
собственные шаги слышались глухо, неотчетливо. Туман.
Он пошел быстрее, дрожь не отпускала, напротив, уже и
разгорячился, кажется, но зубы приходилось стискивать, чтобы не
выбивать дроби.
Странное эхо, откуда-то сбоку и сзади, передразнивало его шаги,
передразнивало неумело, то отставая, то забегая вперед. Вабилов
остановился, а эхо еще несколько мгновений шло.
Отпустили? Разве? Почему он так решил? Глупый, маленький мышонок.
- Эй, кто там? - спросил он нерешительно, надеясь, что все ему -
почудилось.
Эхо ответило крадущимся шажком.
- Кто там? - повторил он тише.
Еще шажок.
Сосны, тысячи сосен, хилых, балтийских, росли внаклон вдоль
дороги, и где-то средь них, едва таясь, шли - за ним.
Вабилов пожалел, что не остался в клинике, в тепле, в надежде.
Он стоял в нерешительности. Не поздно вернуться?
Нет, Город недалеко. Бояться ночных шорохов - смешно. Какая-нибудь
лесная зверушка. Или собака бродячая. Да, скорее, собака.
Вдали показались огни. Наконец-то такси. Фары ослепили его,
Вабилов отошел к обочине, замахал руками, но автомобиль пронесся мимо,
обдав горелым бензином. Он растеряно смотрел вслед, красные огоньки,
удаляясь, превращались в искорки костра, гонимые ветром прочь.
Наверное, другой таксомотор, не его.
Глазам постепенно возвращалась зоркость, вновь проступили деревья,
черные на белесом от городских огней небе.
Он миновал еще один фонарь. Семьдесят шагов от столба до столба,
усталых, неуверенных шагов. Как глупо, как нелепо он выглядит - во
фрачной паре с непокрытой головой, бредущий по шоссе, поминутно
озирающийся на каждый шорох, полный восставших, проснувшихся детских
страхов, страхов неразумных, глухих, темных, темных, как окружающая
тьма и живущих только в ней.
Он попытался иронизировать - вот-де Нобелевский лауреат трусит
бабкиных сказок, но помогало слабо; светлые пятна под фонарями были
островками здравого смысла, и тем тяжелее давались переходы во тьме.
Треск и шум из леса стал непрерывным, таиться перестали. В очередной
раз он вгляделся во мрак, пытаясь рассмотреть, кто же это шпионит за
ним. Два вишневых огонька были ему ответом.
Он замер, застыл, мгновенно почувствовав, как холодна ночь; силясь
улыбнуться, сказал хрипло - для себя? Для кого? - Собачка. Хорошая
собачка.
Огоньки мигнули - высоко, слишком высоко для любой собаки. Олень,
конечно, олень. Эстонцы любят природу, животных, белки, олешки почти
ручные. Вспомнив Тыниссона, он вспомнили день - светлый, людный.
Олень.
Город был рядом, совсем рядом. Фонари стали частыми, полоса света
- почти сплошной. Он даже узнал место, парк Кадриорг, где-то близко
жилье, люди, рестораны, слышалась музыка, похоже, варьете, удачно
вышло, что он во фраке, можно будет до утра посидеть, а там - на
паром, хорошо, что при нем деньги, - он глушил страх, представляя себе
мелочи - как перенесет качку, как быть в ресторане - в общем зале или
взять отдельный кабинет; шум за спиной возрос, и Вабилов оглянулся в
последний раз, последний, о, Господи, значит, за ним не следили, его -
гнали, а он думал - собака, олень, но ведь такого не может быть, не
может, не бывает, неужели кто-то создал и это?...
28
Хвороста она натаскала гору. Всю неделю старалась. Мало принесет -
самой же не понравится, что радости в бане, когда топить нечем. Мамка
еще пообещала - оставит Снежинку, если вдосталь запасется дровишками.
Что Снежинку оставят, Аня знала и сама - курица получилась невидная по
сравнению с крупными голенастыми муромцами. Видно, затесался не тот
цыпленок к скороспелкам. С весны видно было - чужая Снежинка,
остальные ее гнали дружно, клевали, не пускали к еде, и приходилось ей
бродить поодаль одной. К осени подросла, но до остальных - куда!
Потому на базар нести выгоды не было. Может, яйца нести станет,
надеялась мамка. Но все равно, Аня и по два раза в лес ходила, и по
три. Маленькая она. Сколько на себе унесешь валежника? Если бы на
Разбоя нагрузить, он вон какой. Но Разбой вьючной собакой становиться
не хотел. Охранять, с врагами биться - его служба, а от остального
старался увильнуть. Мамка отпускала в лес с ним безбоязненно, Разбой
любого прогонит, волка, человека. Или разорвет.
Мишка возился во дворе, грязный, выпачкался весь, замарашка, но
сегодня ей некогда было за ним смотреть, все равно вечером купать.
Баню готовить опять же ей, воду, правда, мамка таскала, самой не
велит, мала еще ведра подымать, а по четверти много не принесешь, но и
без того разве мало дела? Золу старую выгрести (сразу после бани
нельзя: зачем же мыться, если после золу шевелить?), Дом подмести,
двор, за скотиной приглядеть... Одной тяжело. Было бы лет побольше, а
то восемь всего. Зимой исполнится, но зима скоро, ляжет снег, полегче
станет, она в школу пойдет, грамоте учиться. Папке письмо написать
сможет. Мамка, когда пишет, говорит, за всех пишу, а все равно - самой
лучше. И читать сможет его письма, сколько захочет, мамка-то устает к
вечеру, потом прочитаю, будто потом легче ей станет. Много работы. И
мужицкую работать приходится, и свою, бабью.
Печурка чистилась легко. Папка сам сложил ее, своими руками. В
доме-то печник клал, а папка присматривался, и уж в бане расстарался.
Получилась печка не банная, зато непохожая, ни у кого такой не было.
Золу она снесла на огород, расти лучше фасоль станет, по весне
фасоль посадим (или посеем? Она путалась, твердо знала, что сажают
картошку, а сеют пшеницу, а вот насчет остального уверенности не
было), приготовила растопку. Снежинка тем временем ходила поблизости,
разгребала землю в поисках зернышка или червячка, искоса поглядывала
на Аню, не сыпанет ли чего, да некогда было с ней заниматься. Ты ищи,
ищи. Начало смеркаться. Мамка обещала до сумерек обернуться, и Мишка
уже с полчаса как ныл, канючил, звал ее, мамку. Аня дала нарочно для
