И вот он вырос, этот ребенок, сын Бекбулата и, взывая о мщении, идет
на него.
В отчаянии схватился за голову старый Кучум.
- О, Мамет-Кул!.. - диким голосом взвыл он, - горе нам, горе нам!
Но это был мгновенный упадок духа и сил. В следующую минуту хан уже
был неузнаваем. Стан выпрямился. Лицо прояснилось.
- О, Мамет-Кул, мои слепые глаза мертвы и рука моя не годна для
боя... Но, милостью Аллаха, ты храбрый воин, остался у меня... Добудь мне
венец Сибири и, клянусь седою бородою пророка, клянусь именем Аллы и
Магомета, Его пророка, я верну тебе руку Ханджар... Искер будет ее
приданым... Ты будешь защитником царевны и меня, ее слепого отца, и ни
Сейдак, ни батырь кяфырский не страшны тогда станут старому Кучуму...
Мамет-Кул внимательно взглянул в лицо старого хана. Румянец
возбуждения играл на нем. Раненый царевич встрепенулся.
- Слушай, хан, - произнес он громко, - Алла разгневался на нас с
тобою, послав нам поражение под Искером. Я не осилил кяфыров, и за это ты
во гневе взял назад свое обещание отдать мне Ханджар. Верни мне свое
слово, повелитель, и, клянусь гробом Магомета, Искер будет твой...
- Она твоя, царевич. Сегодняшний же вечер велю я созвать женщин на
ваш обручальный обряд, - торжественно и веско произнес Кучум, снова
медленно опускаясь на свои кошмы.
С легким криком упал на колени Мамет-Кул и приник устами к его
одежде.
Заунывно и скорбно поет домбра... Ей вторит сабызга [флейта] певучим
звуком. Бакса-певец прославляет под эти звуки подвиги всех знаменитых
героев Тибета и Монголии. Гости хана пьют кумыс, едят жареные на курдючном
сале баурсаки [лепешки], да баранину, чуть опаленную на огне. Все это
заедается куртом, любимым и неизбежным кушаньем киргизов. Сабы с кумысом
поминутно наполняются прислуживающими джясырями и опустошаются снова.
Едят, пьют и слушают баксу. Его голос дребезжит, то возвышаясь до визга,
то понижаясь до глухой хрипоты. Не голос важен, важно содержание песни. О
храбрых витязях кайсацких, о громких подвигах их поет певец.
Угрюмо задумался старый хан, важно восседая на бухарских подушках,
положенных сверху обычных кошм и ковров.
Задумался и Мамет-Кул, счастливый жених красавицы-царевны... Он внес
богатый калым Кучуму из 1000 голов верблюдов и рогатого скота. Но это еще
не все. Самый Искер принесет он обездоленному хану... Теперь Ханджар его.
Возьмет Искер и отпразднует свадьбу... Вот она - его невеста, красавица
его. Она сидит, облитая пылающим отблеском огня, в своем пышном саукеле
[свадебный наряд], поджав под себя маленькие ножки. При каждом движении
царевны звенят раковины и ожерелья на ее точеной смуглой шейке. Под
накинутой легкой, прозрачной тканью сверкают ее черные горючие глаза.
Печальна Ханджар. Свершилась воля Аллаха. Бакса предсказал взятие
Искера ее отцу, и старый хан вторично отдает ее руку Мамет-Кулу. Она
покорилась. Ради пользы и счастья своего народа она будет женой того, кто
вернет ее отцу трон и венец Искера. Завтра поход. На Вогай отсюда идет
Мамет-Кул, оттуда к Искеру прямо.
Замолк певец. На смену ему выступают другие. Это девушки и батыри
Ишима славят красоту царевны Ханджар, славят богатства и мужество ее
будущего супруга. Попарно выходят они на середину юрты и превосходят друг
друга в певучих песнях в честь Мамет-Кула и ее, Ханджар.
Вдруг царевна вздрагивает под своим девичьим уке. На нее направлены
черные, пылающие глаза Мамет-Кула. От раны-рубца, перерезавшего лоб, он
кажется еще безобразнее, еще страшнее... Как птичка трепещет Ханджар. Душа
ее ноет. О, если бы на месте его, Мамет-Кула, был бы тот синеокий русский
батырь, не болела бы, не ныла ее душа!.. Вот он снова, как во сне, стоит
перед ней, такой юный, стройный, пригожий. О, ему отдала бы с радостью
свое сердце и любовь царевна Ханджар...
- Алызга, - лепечет она, изнемогая от тоски, - где ты, Алызга!..
Тяжело мне, бийкем, верная моя...
Но нет Алызги в пировальной юрте, где поют свадебные песни и где в
высоких сабах и курдюках пенится белый кумыс. Любимая подруга и наперсница
царевны сидит в это время в самой дальней кибитке на конце стана. Перед
ней безобразная страшная кэмпырь [старуха] - шаманка с совиными перьями на
плече, с ожерельем из мертвых змеиных голов, в разношерстной, пестрой
куртке, как у мужчины. Она стоит на корточках с горящими угольями в
жаровне, старая бабка-шаманка, и бормочет что-то.
- Ты твердо решила, бийкем, послужить своим благополучием хану? -
спрашивает глухим голосом старуха.
- Так, бабушка... Алызга хочет этого... Алызге нет больше радости на
земле. Убили, убили Имзегу... Ханджар, царевну-радость, немилому отдают...
Проклятие русским!.. Алызга должна отомстить за мертвых мужа и брата, за
свою Ханджар... Алызга пойдет в Искер, прикинется покорным кулом... Никто
не догадается... Сделай только так, бабушка, штобы не узнали Алызгу они, а
там... - глаза остячки вспыхнули и загорелись безумным огнем, - предаст
весь Искер Алызга, и Кучум уничтожит всех кяфыров во славу Урт-Игэ... -
заключила она.
- Но ты молода еще, бийкем, ты полюбить еще можешь... А ежели
исполнить желание твое, ни один батырь и не взглянет на тебя... Слыхала
меня, бийкем?..
- Слыхала, слыхала, бабушка... И все же решаюсь, кэмпырь, только -
сделай так, штоб никто-никто не признал Алызгу... Многие из кяфыров видали
меня полонянкой, многие в сечи видали меня... Так надо, штобы не признали
они Алызгу... Не жалей, кэмпырь, приступай к работе... Домбру покойного
брата отдаю я за это тебе.
Старуха только угрюмо мотнула головою. Потом кратко приказала:
- Ложись...
Алызга повиновалась. Что-то холодное легло ей на глаза, и она
перестала видеть на минуту. Потом кэмпырь, дуя себе на пальцы, схватила
несколько угольков из жаровни и стала водить ими по широкому скуластому
лицу лежавшей перед ней остячки, опаляя и почти подпекая его.
Невыносимая боль заставила застонать Алызгу. Она стиснула зубы и
заскрипела ими, а старуха все водила по лицу ее до тех пор, пока оно не
превратилось в одну обнаженную, опаленную рану. Когда запах жареного мяса
и дыма наполнили кибитку, кэмпырь отшвырнула уголья назад в жаровню и,
помешав палкой в стоявшем тут же котелке, опрокинула его на лицо Алызги. И
вскоре раны затянулись, залепились синеватыми жилками и шрамами. Какое-то
цветистое месиво покрыло их. Потом сорвала повязку с очей Алызги старуха и
сунула ей в руки какую-то тусклую железную пластинку, игравшую роль
зеркала.
Алызга взглянула в нее и с криком ужаса выронила дощечку. Ее лицо
стало неузнаваемо и ужасно. Язвы и рубцы бороздили его. Безобразной,
страшной и отталкивающе-гадкой показалась самой себе Алызга. И в ужасе она
закрыла лицо руками...
В ту ночь луна особенно нежно сияла над юртою Кучума. Разметавшись на
кошмах спала Ханджар. Ей снились сладкие сны. Ей снился снова синеокий
батырь-красавец. Он наклонялся к ней, шептал ласковые речи, от которых
сладко замирало сердце красавицы-царевны. И не чувствовала в те минуты
Ханджар, что не батырь-юноша, русский, а умышленно обезображенное лицо ее
любимой бийкем-джясыри склонилось над нею в последний раз в эту весеннюю
ночь и что не русокудрый витязь, а уродливая Алызга шепчет ей с любовью и
тоскою:
- Прощай, радость и счастье жизни моей, золотая звезда моих мыслей
счастливых, мой полночный месяц, царевна моя!.. Прощай, изгнанница
Искера... И знай, я верну отцу твоему, хану, его столицу или упьюсь досыта
кровью твоих злейших ворогов...
И сказав это, чуть коснулась обезображенными губами прелестной ручки
царевны и исчезла за керече юрты.
3. СНОВА В БИТВУ. - ЦАРСТВЕННЫЙ ПЛЕННИК.
- НОВЫЙ СЛУГА. - ОДНИМ ХРАБРЫМ МЕНЬШЕ
Ласковым шепотом тихо шепчет дремучая тайга... Нежный тот шепот,
весенний... Столетние дубы да кедры, да широкостволые березы и пихты
вспоминают будто что-то таинственное и сладкое... Чудная весенняя
дрема-греза сковала тайгу... Жарко печет весеннее солнце, а здесь, на
опушке, прохладно, тенисто, хорошо...
Раскинули казаки шалаши из ветвей молоденькой березы да орешника,
накрыли их кафтанами да сермягами и сидят под тенью их, - сидят и ждут
среди дубов-гигантов, кедров и берез. По водополью этой весною пришел к
Ермаку мирный данник-татарин и поведал ему, что стоит Мамет-Кул недалече
на Вогае-реке, верст за сто от Искера. Ермак собрал небольшой отряд и
поспешил с ним к означенному месту. Разбились станом на Вогае Ермаковы
воины и ждут желанных гостей.
Не много казаков осталось в его дружине. Из 840 пришедших в Сибирь
только 300 человек осталось, а впереди много еще дела предстоит. Велик
либо нет отряд Мамет-Кула - того не знает Ермак. Да если бы и знал -
поможет разве этим делу? Из трехсот оставшихся ему не сделать вчетверо
большей дружины. А не идти на Мамет-Кула нельзя. Сам придет под Искер и
осадит его, чего доброго, царевич. Так лучше предупредить его и напасть на
неожидающего этого набега татарского вождя.
Чудесно скрыт под навесом тайги отряд Ермака. Атаман умышленно не
велит раскладывать костров и варить каши. До ночи попостятся как-нибудь,
лишь бы не привлечь взоров медленно подвигающейся от Вогая татарской орды.
Ему, Ермаку, надо жалеть людей. Мало их осталось у него. Каждый человек
дорог, каждая рука нужна в Искере. Хотел посылать к царю за подмогой, да
медлит все. Вот возьмут они Кучума либо Мамет-Кула и ударят ими челом царю
вместе с царством Сибирским. Но как взять-то? Неуловим, как волна, старый
хан. Неуловим и его приспешник тоже.
Так думает Ермак, спасаясь от жарких солнечных лучей в своем шалаше.
А рядом с ним, в таком же шалаше, веселый говор идет.
- Слышь, наряжать посольство к царю атаман ладит, - говорит радостно
Алеша Мещеряку. - Попросимся и мы с есаулом. У наших, в Сольвычегодске,
побываем на обратном пути. Може и свадебки сыграем две заодно. Шутка ль,
более году не видывали наших кралей. Небось, и думать они забыли о нас.
- Зато плаха московская не забыла, - отшучивался Матвей.
- Не страшна мне плаха, Матюша. Не верится штой-то, штобы русский
царь за дело такое на плаху послал, - беззаботно, тряхнув плечами, решил
Алексей.
- Вот что, братику, - помолчав с минуту снова заговорил он, - я
завтра же отпрашиваться у атамана на Москву с Иваном Ивановичем буду. А ты
как хошь.
- Вестимо, и я не отстану. Нешто разлучусь когда с тобой? -
сердечной, теплой нотой прозвучал в ответ голос Мещеряка.
- Ин, ладно. Гляди, штобы обе свадьбы зараз играть, - засмеялся
юноша-князь, обнимая друга.
- Сыграем, - усмехнулся Мещеряк.
Долго они болтали так. Ночь подступила. Светлоокая бледная северная
ночь. Только далее, в тайге, точно темным флером, подернулась природа.
Зато степь осталась светлой и нежной, как днем. Мутная зеленая илистая
вода Вогая казалась теперь расплавленной ртутью. Серебро реки слилось с
серебряным горизонтом степи, и был дивно красив этот согласный, сверкающий
аккорд.
Кречеты прокричали в небе. Иволга проплакала в кустах - и все стихло.
Помолившись Богу и браня "проклятого Мамет-Кулку", заставившего их лечь с
пустыми желудками спать, завалились казаки на боковую. Стихло все в стане.
- Только в шатре, ближайшем к атаману, не спали и тихо перешептывались
Алеша и Мещеряк. В сотый раз поверял молодой князь своему другу, как взяли
его в полон татары, как хотела оковать своими чарами "казацкая" ханша и
как спасла его бывшая Строгановская полонянка - Алызга.
