рассчитывать на помощь, - было не меньше трехсот миль. А наши
боеприпасы, запасные винтовки, одежда, продовольствие - все
погибло! Я остался, в чем был: фланелевая рубашка да пара грубых
башмаков. Из оружия - только винтовка восьмого калибра и несколько
патронов. У Ханса и Машуне тоже по винтовке "мартини" и немного
патронов. С таким снаряжением нам предстояло пройти триста миль по
пустынной, почти необитаемой местности. Могу заверить вас, что я
редко попадал в худшее положение, хотя бывал в разных переделках.
Чего, однако, не случается в жизни охотника! Надо было искать
выход из положения.
Кое-как скоротав ночь подле остатков фургона, мы утром
двинулись в долгий путь к цивилизованным местам. Если б я вздумал
подробно рассказывать обо всех трудностях и бедствиях этого
ужасного путешествия, мне пришлось бы испытывать ваше терпение
далеко за полночь. Поэтому, с вашего разрешения, я перейду прямо к
описанию того приключения, о котором невесело напоминает пара
буйволовых рогов на стене.
Коротко говоря, мы провели в пути около месяца, довольствуясь
чем придется. Однажды вечером мы остановились на ночевку милях в
сорока от Бамангвато. К этому времени положение наше стало уж
вовсе не завидным. Мы шли голодные, совершенно измученные, с
израненными ногами. К тому же, у меня разыгрался острый приступ
лихорадки, отчего я почти ослеп и совсем ослабел; силе моей не
позавидовал бы и ребенок. Боеприпасов, в сущности, не осталось -
один-единственный патрон к моей восьмикалиберке да три на обе
винтовки "мартини", которыми были вооружены Ханс и Машуне.
Итак, мы остановились на ночевку за час до захода солнца и
развели костер - к счастью, у нас еще сохранилось несколько
спичек. Помню, что место для привала мы выбрали прелестное. Сразу
же за звериной тропой, по которой мы притащились, находилась
ложбинка, окаймленная деревцами мимозы с плоскими кронами, а на
дне ложбинки из земли бил ключ; чистая ключевая вода разлилась
здесь озерком. По берегам рос кресс-салат, точь-в-точь такой,
какой только что нам подавали к столу. Есть было нечего - еще
утром мы прикончили остатки маленькой антилопы ориби, которую
застрелили два дня назад. Поэтому Ханс - он стрелял лучше Машуне -
взял два из трех оставшихся патронов к винтовке "мартини" и
отправился на охоту в надежде раздобыть к ужину еще одну антилопу.
Сам я слишком ослабел, чтобы идти с ним.
Машуне между тем обламывал засохшие ветки мимозы, чтобы
соорудить скерм - шалаш для ночлега. Он поставил его ярдах в
сорока от берега. За долгую дорогу львы причиняли нам немало
неприятностей. Не далее как прошлой ночью мы едва не подверглись
их нападению. Я нервничал, потому что из-за своей слабости не мог
надеяться на себя. Не успели мы с Машуне закончить шалаш или,
вернее, некое подобие его, как примерно в миле от нас раздался
выстрел.
- Слышишь?! - напевно произнес Машуне по-зулусски, не то
тревожась, не то радуясь. - Слышишь удивительный звук, который
помог бурам повергнуть на землю наших отцов в битве при реке Блад?
Ныне мы голодны, отец мой; желудки наши малы и сморщены, как
высушенный желудок быка, но скоро они наполнятся добрым мясом.
Ханс - готтентот, а значит, умфагозан - человек низшего сорта, но
стреляет он как надо, конечно, как надо. Да возрадуется твое
сердце, отец мой, скоро на огне появится мясо и мы воспрянем
духом...
Вскоре солнце закатилось в своем алом великолепии, между
землей и небом воцарилась великая тишина африканских дебрей. Львы
еще не появлялись, вероятно, дожидаясь луны, для других зверей и
птиц настала пора отдыха. Не знаю, как вам передать это ощущение
полной тишины; мне, ослабевшему и встревоженному долгим
отсутствием Ханса, она казалась зловещей, словно природа
задумалась над некой трагедией, что разыгрывалась перед ее
взорами. Тишина эта напоминала о смерти, а одиночество - о могиле.
- Машуне, - сказал я наконец, - где же Ханс? Из-за него у меня
тяжело на сердце.
- Не знаю, отец мой, не знаю. Может быть, он устал и заснул, а
может, заблудился.
- Машуне, ты же не ребенок, чтобы болтать такие глупости, -
ответил я. - Скажи мне, видел ли ты хоть раз за все годы,
проведенные на охоте бок о бок со мной, чтобы готтентот заблудился
или заснул на пути в лагерь?
- Нет, Макумазан (это, милые дамы, прозвище, данное мне
аборигенами. Оно означает - "человек, который встает ночью" или
"который всегда бодрствует"). Я не знаю, где он.
Так мы переговаривались, и ни один не хотел произнести вслух
то, о чем думал про себя. А думали мы о том, что с бедным
готтентотом случилось несчастье.
- Машуне, - сказал я после долгого молчания, - спустись к воде
и нарви зеленых растений, что растут там. Я проголодался, мне
нужно поесть.
- Нет, отец мой, там, наверное, собрались духи. Ночью они
выходят из воды и рассаживаются по берегам, чтобы просохнуть. Мне
сказал об этом один исануси (3).
При свете дня Машуне был храбрецом, каких я мало встречал, но
суеверия имели над ним большую власть, чем над цивилизованными
людьми.
- Что ж, мне самому идти, дуралей? - строго спросил я.
- Нет, Макумазан, если твое сердце тоскует по этой странной
траве, как сердце больной женщины, то я пойду, даже если духи
сожрут меня.
И он действительно пошел к берегу и вернулся с большой охапкой
кресс-салата, который я принялся жадно есть.
- А ты разве не голоден? - спросил я рослого зулуса,
смотревшего мне в рот.
- Никогда я еще не был так голоден, отец мой.
- Тогда ешь, - протянул я ему пучок кресс-салата.
- Нет, Макумазан, я не стану есть траву...
- Не станешь есть - умрешь с голоду. Ешь, Машуне.
Некоторое время он с сомнением разглядывал кресс-салат, а
затем схватил несколько листьев и засунул их в рот с жалобным
воплем.
- О, неужели я родился для того, чтобы питаться зеленой
травой, как бык? Знай моя мать такое, она убила бы меня при
рождении!
Так он причитал, поедая кресс-салат пучок за пучком. Прикончив
все, Машуне заявил, что живот его полон дрянью, которая холодит
внутренности, как "снег на горе". В другое время я бы рассмеялся -
уж очень забавно он изложил свои мысли! Зулусы не любят
растительной пищи.
Едва мы покончили с едой, как услышали громкое рыканье льва,
который, видимо, прогуливался гораздо ближе к шалашу, чем нам
хотелось бы. Вглядываясь в темноту и настороженно прислушиваясь, я
различил блеск больших желтых глаз и хриплое дыхание. Мы громко
закричали, а Машуне подбросил сучьев в костер, чтобы огонь
отпугнул льва. Это помогло; на некоторое время лев исчез.
Вскоре взошла круглая луна, накинув на все серебристый покров.
Редко видел я такое красивое полнолуние. Помню, что, сидя в
шалаше, я мог разобрать в ярком свете неясные карандашные заметки
в моей записной книжке. Как только появилась луна, к озерку у
подножия холма потянулась дичь. С моего места было видно, как
звери проходили по небольшой возвышенности справа от нас на
водопой.
Один самец крупной антилопы эланд остановился ярдах в двадцати
от шалаша и подозрительно оглядывал его. Прекрасная голова и
ветвистые рога животного четко выделялись на фоне неба. Я собрался
было подстрелить его в надежде обеспечить нас мясом, но тут же
вспомнил, что осталось всего два патрона, а попасть в цель ночью
чрезвычайно трудно, и отказался от своего намерения. Эланд
спустился к воде. Через минуту-другую оттуда донесся сильный
всплеск, а затем быстро-быстро застучали копыта животного,
пустившегося в галоп.
- Что это, Машуне? - спросил я.
- Тот проклятый лев, бык его чуять, - ответил зулус на
английском языке, о котором имел весьма смутное представление.
Не успел он произнести эти слова, как на противоположном
берегу озерка послышался звук, похожий на стон. В ответ совсем
близко от нас раздался громкий прерывистый рев.
- Клянусь Юпитером! - сказал я. - Их двое. Они упустили
антилопу; как бы им не вздумалось теперь поохотиться за нами.
Мы подбросили еще сучьев в огонь и принялись кричать. Львы
удалились.
- Машуне, - сказал я, - посторожи, пока луна не станет вон над
тем деревом, - к тому времени пройдет половина ночи. Тогда разбуди
меня. Да смотри в оба, не то львы быстро доберутся до твоих
негодных костей. Мне надо немного вздремнуть, иначе я не выдержу.
- Нкоси! - ответил зулус. - Спи, отец мой, спи спокойно. Мои
глаза будут открытыми, словно звезды, и, как звезды, они будут
сторожить тебя.
Несмотря на слабость, я не сразу смог последовать его совету.
Начать с того, что у меня болела голова от лихорадки, а тревога за
готтентота Ханса еще усиливала эту боль. Не меньшую тревогу
внушала мне и наша судьба: как мы пройдем сорок миль до Бамангвато
с израненными ногами, на пустой желудок, имея всего лишь два
патрона? Не прибавляло спокойствия и сознание того, что поблизости
во мраке бродит голодный лев, а то и целая стая; хотя такое уже
случалось со мной, внимание было напряжено, а это мешало уснуть.
Помнится, в довершение всех бед я томился по трубочке с табаком,
но мечтать о ней тогда было все равно что хотеть достать луну с
неба.
В конце концов я забылся неспокойным сном, в котором было не
меньше кошмарных видений, чем колючек на опунции. Мне, к примеру,
снилось, что я наступил босой ногой на кобру, которая встала на
хвост и шипела мне в самое ухо: "Макумазан". Шипение повторялось и
повторялось, пока я наконец не проснулся.
- Макумазан, там, там, - шептал мне в ухо знакомый голос.
Приподнявшись еще в полусне, я открыл глаза. Машуне стоял
подле меня на коленях и указывал в сторону озерка. Глянув туда, я
увидел такое, что заставило вскочить меня, старого охотника, каким
я был уже в ту пору.
Шагах в двадцати от нашего шалаша возвышался большой
термитник, а на вершине, сдвинув все четыре лапы, чтобы уместить
свое массивное тело, стояла крупная львица. При ярком свете луны я
видел, что она пристально смотрела прямо на шалаш, а потом
опустила голову и принялась лизать лапы.
Машуне сунул мне винтовку "мартини", прошептав, что она
заряжена. Я приник к ложу, попытался прицелиться, но тут же понял,
что даже при таком ярком свете не вижу мушки. Стрелять было бы
безумием - я мог промахнуться или только ранить львицу. Я опустил
винтовку и, поспешно вырвав клочок бумаги из записной книжки,
которую просматривал перед сном, стал прилаживать его к мушке.
Дело это было нелегкое, но не успел я как следует закрепить
бумажку, как Машуне опять схватил меня за руку и показал на что-то
темное в тени небольшой мимозы, росшей шагах в десяти от шалаша.
- Ну, а это что? - прошептал я. - Ничего не вижу.
- Это другой лев, - ответил Машуне.
- Ерунда! Твое сердце мертво от страха, у тебя двоится в
глазах.
Я перегнулся через ограду, окружавшую шалаш, и вгляделся
попристальнее.
Тут темная масса поднялась и передвинулась в пространство,
освещенное луной. Это оказался великолепный темногривый лев - один
из самых больших, каких я только видел. Сделав два-три шага, он
заметил меня, остановился и замер, глядя прямо на нас. Он стоял
так близко, что я различал отражение пламени костра в его злых
зеленоватых глазах.
- Стреляй, стреляй! - сказал Машуне. - Дьявол приближается.
Сейчас он прыгнет!
Я поднял винтовку и навел бумажку, прикрепленную к мушке,
прямо на клок белых волос, торчавший там, где горло льва
