столом и холодильником, где только и умещалась-то маленькая табуретка, и где,
полушутливо ссылаясь на свою мнимую агорафобию, любит сидеть Мекин, забившись к
самой стене и боком к столу.
Я тяжело вздохнул и пошел вслед за ним. Не то чтобы Мекин мне чем-то помешал или
испортил вечер: делать все равно было ровным счетом нечего. Просто я, человек по
натуре искренне стремящийся к педантизму, и, в отличие от многих наших
соотечественников, считающий его чертой безусловно положительной, недолюбливаю
подобные, случающиеся вдруг, появления знакомых. Тем более в подпитии, и уж тем
более, намеревающихся осесть именно у меня на кухне. Это, разумеется, если сам я
еще трезв. С другой стороны, Мекин был наименьшим злом из всех возможных. Наши с
ним беседы за стопочкой вдвоем доставляли искреннее удовольствие обоим, и
никогда не превращались в банальное "как здорово, что все мы здесь...". Это было
нам понятно самим, и без всяких явно изреченных утверждений.
Когда я появился в дверях кухни, Мекин уже сидел на своем обычном месте, и перед
ним стояла початая бутылка водка и две наших излюбленных стопочки, ловко
выуженных из шкафчика над столом-не вставая, только руку поднять. Стопочки уже
были полные: садись и пей.
- Вот, - сказал Мекин без предисловий, словно продолжая однажды начатый
разговор. - Садись. Поговорим.
- Проблемы? - осведомился я, гадая, что же такое срочное могло привести Мекина
ко мне в столь достаточно поздний час.
- Как сказать, - туманно ответил Мекин, взял из угла гитару, но после нескольких
аккордов, весьма неблагозвучных, плюнул и разочарованно повернулся ко мне.
- Сначала выпьем, - сказал он.
Я пожал плечами, но стопку поднял.
- За что пьем?
- Да ни за что, - вдруг заорал Мекин, наливаясь кровью-это тихий-то, спокойный,
всепрощенческий какой-то Мекин!
- Уж и выпить то просто нельзя ни за что!
И он опрокинул стопку в рот, зажмурился и резко выдохнул.
Я пододвинул к нему случившееся на столе блюдце с одиноким соленым огурчиком.
Мекин подозрительно покосился на него, но не взял, а уперся руками в колени и
уставился прямо перед собой.
- Слушай, - тихо сказал он. - Почему так: выхожу я утром из дома, а на крыльце
сидят трое алкашей и пьют? Я не про то, что пьют они - хрен с ними, а про то,
что смотрю я на них, и страх берет: это же не лица, это рожи, это ж морды такие,
что перекосит всего, а потом еще в автобус влезаешь, и там носом в затылок чей-
нибудь, мощный такой затылок, свинячий, и кругом глазами обведешь - а там...
один хуже другого, почему так, а?
Я ничего не ответил, но сразу налил еще. Мекин сгреб стопку, и снова проглотил
налитое, не закусывая.
- Куда делись нормальные люди? - возгласил он, шмыгнул носом, и добавил: - если
были?
- А я? - попробовал я возмутиться.
Мекин пристально посмотрел на меня. На его лице не отразилось ничего, и то слава
Богу. И вслух он тоже ничего не сказал. Просто продолжал, отвернувшись от меня и
уставясь в какую-то невидимую мне точку.
- Еду вчера в автобусе. Влез первым, чуть с ног не сбили, но сел. Сижу. Еду.
Смотрю, влезает старуха. Ну так, не то чтобы прямо старуха, но в другое время я
бы ей место уступил. А тут еду с работы, народу полно, над головой сумка как
дирижабли. Не встаю. Сижу. И в голову мне приходит такая мысль: была бы у меня
совесть, встал бы и уступил ей место. А раз не встаю, да еще и притворяюсь, что
сплю, значит, нет у меня совести. И тут же другое лезет: не было бы у меня
совести, я б и не думал, есть она у меня или нет. И не знал бы вообще, что такое
совесть.
- Ты об этом поговорить хотел? - спросил я, и полез в холодильник, потому что
огурец кончился, и надо было найти что-нибудь еще.
- Ну... об этом тоже. Ты лучше вот что скажи: ты в Бога веришь?
Вопрос застал меня врасплох. Я неопределенно хмыкнул.
- В какого?
- В любого! - зарычал Мекин. - Хоть в Посейдона!
- Нет, в Посейдона не верю, - твердо ответил я. Это я мог утверждать с полной
ответственностью.
- И я не верю, - потерянно сказал Мекин. Не понравилась мне его интонация. Даже
когда мы с ним выпивали очень крепко, и разговор доходил до дел Божеских (а
такое случалось), Мекин к этой теме относился гораздо легкомысленнее.
- Да что случилось-то? - не выдержал я.
- Ничего. Ничего не случилось. И не случалось, и не случится, - деревянно
ответил Мекин. Он разлил по стопка остатки водки, и, не дожидаясь меня, сразу
выпил. Вдруг он прищурился, и хитро искоса взглянул на меня.
- Хочешь анекдотец? Вчера рассказали. Только он английский.
- Ну попробуй, - ответил я.
- Так вот. Заходит как-то Декарт в бар.
- Кто?
- Декарт. Ты Декарта знаешь?
- Ну...,- начал я.
- Вот! Заходит он в бар, а бармен ему: "Уиски, сер?". А он и говорит: "I think
not". И исчезает. Начисто и навсегда.
Моего знания английского хватило на то, чтобы понять, что при таком повороте дел
создателю чеканно бессмертного "Cogito ergo sum" действительно ничего хорошего
ждать уже не приходится. Впрочем, всем создателям чеканно бессмертных фраз
следовало бы задуматься о возможных неожиданных, и весьма бесповоротных,
последствиях своих выкладок.
Я вежливо улыбнулся. Мекин помрачнел.
- Вот и я говорю, - тихо сказал он.
- Что именно?
- Книжку мне дали почитать. Борхеса. Давно хотел, да как-то руки не доходили.
Так я ее прочитал, и сразу отдал. Но засело одно - и из головы никак не выходит.
Есть у него рассказик про красильщика - я и названия не помню, но только там
есть один абзац... ну вроде пересказа, что он верил, что Бог есть.
Я не сдержался и хмыкнул. Мекин уставился на меня бешеными глазами.
- Дальше слушай, - сквозь зубы сказал он. - Я всего точно не запомнил, и,
похоже, сам уже здорово досочинил, но, в общем, есть только Бог, а больше ничего
нет. И вот он вдруг берет и творит бесчисленное множество себе подобных...
архангелов, скажем. Делать ему больше нечего, и вот поэтому он их и творит. А
больше ничего он творить не может, потому что ничего, кроме себя самого, не
знает, и нету больше кроме него самого, ничего. Они для него - ну, вроде как
ощущалища... как там - "по образу и подобию своему"?
- В Библии так, - ответил я, полез в холодильник и вытащил давно заначенную
бутылочку. Мекина явно несло, он становился нехорош, а я знал единственный
пригодный в данном случае способ остановить его - упоить и уложить спать.
- И все бы было ничего! - победно возгласил Мекин, и сполз с табуретки задом,
упираясь стеной в стену.
- Все бы было ничего, но только в этих... которых он создал, все такое же как у
него, но чуть хуже. Ну как перезапись, понимаешь? Чуть-чуть чего-то до Бога не
хватает. Но они же, по сути своей, все равно боги, так?
Я промолчал, и притворился, что занят откупориванием бутылки.
- А раз каждый из них... из всего этого бесконечного множества... Бог! ...то он,
каждый... или оно, неважно: творит себе бесчисленное множество таких же...
архангелов. А эти тоже...
Мекин безнадежно махнул рукой, схватил налитую мной стопку и опрокинул ее в рот.
Его передернуло. Но не от водки - водка была хорошая.
- ... каждый из них творит себе огромный мир... ми-и-р, представляешь, МИР!
Мекин резко взмахнул в воздухе стопкой, чтобы показать, насколько именно огромен
МИР, созданный каждым из этих... архангелов. Я выхватил у него стопку и поставил
на стол. Он не заметил.
- ...и каждый из них в себе несет от Бога все меньше и меньше... а все больше
грязи какой-то, ущербности.
- И что? - тихо спросил я.
- Так вот, - шепотом, и почему-то оглянувшись через плечо, отвечал Мекин. - Я
все понял: наш мир - это творенье ущербного Бога. Бога-отражения. В каком-нибудь
бесчисленном колене произошедшем от того. И мы все - тоже его отражения.
- Еще выпей, - предложил я. - И спать пойдем.
- Нет, погоди, - взревел Мекин. - У меня мысль пошла! Значит, если он, сволочь
такая, нас с тобой сотворил, такими, как мы есть, а другими, лучше, из-за
ущербности своей не смог... то что же получается? А, вот: дошло. Первое: до
главного Бога мы не доберемся никогда вообще. Правильно?
Я неопределенно кивнул.
- А второе, - как-то потерянно продолжал Мекин, - что я тоже, значит, отражение,
а все, что я вижу - это только то, что я сам тут натворил...
Он уставился в одну точку чуть выше моей головы.
- Это что получается? Это получается, что все вот это... эта морда, эта рожа,
ХАРЯ эта вселенская - это я сам придумал?
- Пей, Мекин, - сказал я. - Поможет.
- Стоп, вдруг абсолютно трезво сказал Мекин. - Не хочу.
- Чего не хочешь? - спросил я.
- Чего он в меня отразился, сволочь такая? - заорал Мекин, и вдруг скис. - А
впрочем, все х...я, - добавил он, и осел на табурете, как весенний сугроб.
- Ну хватит, пошли спать, - сказал я, и поднялся. И увидел, что Мекин бросил
голову на стол, и уже спит. В мутном свете темной кухонной лампочки мне
показалось, что на губах его появилась тихая светлая улыбка. Что-то вроде
нежности к Мекину зашевелилось у меня в душе, и я нагнулся, чтобы поднять его и
дотащить до постели. Но я ошибся: оказалось, что Мекин даже во сне, стиснув
зубы, едва слышно шепчет грязным матом в адрес того незадачливого Бога, тенью
которого ему довелось стать. И я понял, что не дай Бог, Мекин встретит этого
своего творца - кто бы он ни был, ему не поздоровится.
И тогда я решил ни в чем Мекину не признаваться.
Испугался.
Ибо грешен...
...ущербен...
* * *
Я в город вхожу, ощущая прохладу и запах веков в его храмах и стенах и людях
Я чувствую сзади дыханье идущих, их споры, усталость и боль своего отреченья
От жизни во имя идеи, пока еще в общем, бесплотной, за что их никто не осудит
Но вера в свою осужденность живет в них всегда, неизбывна, как это мгновенье
Наш странен союз. Непонятна их вера - слепая, как червь, безотрадная, словно законы
Пугает меня их стремленье придать моим притчам зажатую в книгах глухую и затхлую косность
Пугают меня отголоски в их голосе нежного, мягкого, белого, странного звона
Назойливость их поклоненья, надсадность и даже - несносность
МЕКИН И УНИТАЗ
По словам Мекина, первая художественная инсталляция имела место в Нижнем
Новгороде, тогда еще Горьком, уже зимой 1984 года, и была начисто
проигнорирована прессой и прочими СМИ.
Тогда Мекин, движимый внезапным порывом к порушению привычного, к тому времени
устоявшемуся укладу, ушел жить из благоустроенного студенческого общежития на
квартиру. К чести Мекина, надо отметить, что он никогда не говорил, что его
"сманили" на квартиру. Я же, бывавший там и видевший, что она из себя
представляла, никак не мог взять в толк, каким образом Мекин, от рождения
стремившийся к комфорту и минимально устроенному быту, смог не только жить там,
но и прожить чуть ли не год. "Квартира" была засыпушкой-флигельком, пристройкой
к частному дому в черте города, дому, в общем, зажиточному и крепкому. Во
флигельке с почти отдельным входом только и умещались три кровати да большой
стол у стены. Все это хозяйство зимой согревалось так называемым подтопком,
крашеным белой, изрядно закопченной, краской. Окно комнаты выходило прямо в
загон для свиней, и по утрам - я однажды ночевал у Мекина после особенно бурного
вечера, причем спать нам с ним пришлось на одной кровати, и утром мы смотрели
друг на друга злобно, как два давно не кормленных шакала в старом Московском
зоопарке - в стекло тыкались огромные слюнявые пятаки любопытных тварей, которых
держал хозяин, Иваныч.
Первое, что сделал Мекин, перетащив на квартиру свои пожитки - преимущественно
книги, а также гитару - повесил на окно занавески, что еще раз доказывает, что
даже в условиях, приближенных к полевым, его не оставляла тяга к прекрасному.
Второе - провел из-под щелей в низком потолке над книжной полкой фитильки, чтобы
вода, просачиваюшаяся сквозь щели, капала в подставленные банки, а не на книги,
которыми Мекин, в общем-то, дорожил. И, наконец, третье - подвигнул соседей на
