возил камни. Зачастую в буквальном смысле, о чем несколько ниже, а в переносном
смысле - сидел себе и конструировал один рабочий день за другим. Что это за
глупость такая - рабочий день? Если человеку нравится то, что он делает, у него
все дни рабочие, даже те выходные, которые тоже называются странным словом -
"выходной". Куда люди выходят в выходной? Если они выходят "в свет", так его
давно упразднили. Если "в люди", так это значит, что все пять предыдущих,
рабочих, дней они были не в людях? А где? Итак, у Мекина пять дней были
рабочими, после чего он вставал как можно раньше, влезал в набитую электричку и
ехал на дачу. Зачем? - спросите вы. Работать. Очень удобная фраза: лучший отдых
- перемена деятельности. Посидел за столом, повертел карандашик - поезжай на
природу, помаши лопатой. Или помахай. Суть, как и лопата, не изменится. Но мы о
Мекине.
Мекин был человек тихий. Сослуживцы его любили, считали хорошим парнем,
способным поддержать компанию, разговор, шкаф, если нужно было подложить что-
нибудь под вечно отвалившуюся ножку. Сам же Мекин был о себе другого мнения.
Зная себя лучше, чем кто-либо другой, он прекрасно понимал, что все его умение
легко сходиться с людьми было результатом его крайней застенчивости, даже -
извините за неловкий термин - людобоязни. От водобоязни есть прививки? А от
людобоязни нет. С детства много читая, Мекин неосознанно - вначале - а потом
вполне понимая, что он делает, впитал в себя принцип "лучший способ обороны -
нападение", но, к счастью, развязен не стал, будучи по природе крайне осторожен,
а избрал несколько другой метод поведения: научился играть на гитаре и стал вхож
в любую компанию. Тут, впрочем, его метод дал осечку. Выяснилось, что в компании
одного умения играть на гитаре недостаточно - нужно еще и петь что-то. В
общество людей, способных ехать за много-много километров за туманом, и при этом
еще волочить на себе гитару, Мекин не попал. Не привелось. Да и потом, он был
страшным домоседом, любил мелкие современные удобства вроде горячей воды и
газовой плиты (и, главное, теплого сидячего туалета), и не любил комаров,
муравьев, и мух. Поэтому удовольствия посидеть у костра вдали от городского шума
под тучей кровососущих насекомых, потягивая, обжигаясь, чай, пахнущий дымком, из
алюминиевой кружки, и мелко взвизгивая от укусов муравьев, заползших под
штанину, он не испытал; следовательно, из жизни его выпала и та картинка,
которую частенько рисовали нам любители бардовской песни - когда один поет, а
другие его задумчиво слушают, потом другой молча берет гитару, и тоже поет, а
остальные опять внимают, и так далее. Выяснилось, что в подпитии люди больше
предпочитают песни хорошо знакомые, а чтобы слушали тебя одного, это надо петь
или что-то уж совсем забористое - не в смысле слов, а в смысле смысла, или
рассказывать анекдоты. Причем рассказывать хорошо. Мекин анекдотов знал массу,
но все каких-то таких, над которыми приходилось долго думать. Правда, мне лично
они очень нравились, и когда мы с Мекиным садились выпивать на пару, я всегда
просил его рассказать анекдотик. Со мной он не так сильно смущался, и
рассказывал охотно, сохраняя, впрочем, на лице абсолютно трагическое выражение.
А к песням общепринятым, как выяснилось, Мекин питал жуткое отвращение. Проще
скажем - тошнило его от них. Только уж напившись совсем до бесчувствия, мог он
вдруг загорланить что-нибудь вроде "Поедем, красотка, кататься", причем всех
слов не помнил, и только беспомощно замолкал после полутора куплетов.
Так вот, отработав честно свои пять рабочих дней, Мекин ехал работать на дачу.
Дача была не его. Дача принадлежала родителям жены, которые всю жизнь мечтали
заниматься сельским хозяйством. У родителей Мекина в детстве - его детстве,
разумеется - тоже был с/х участок. По этому поводу Мекин иногда терял контроль
над собой и принимался ругать Хрущева - за то, что тот разрешил это, по его
мнению, полное безобразие. Не сказать, что от Мекина кто-то когда-нибудь ждал
славы Мичурина. И в саду-то быть он, в общем, любил. Но как-то все же не
сложилось. Более того, он неоднократно говорил, что, по его глубокому убеждению,
картошка должна произрастать в магазинах, а яблоки - на рынках, и, при известном
желании, можно заработать и на то, и на другое. А ананасы и бананы на наших
шести сотках все равно не растут. потом Мекин женился. Жена его - славная
женщина, не разделившая любови своих родителей к сельскому хозяйству, терпеливо
выслушивала мекинский скулеж по поводу необходимости снова тащиться копать
участок (под картошку), сажать (картошку), подбивать (картошку), окучивать
(картошку), копать (картошку), копать участок (из-под картошки). Кажется, это
весь цикл необходимых работ. Но он повергал Мекина в полный транс. Глаза его
стекленели уже вечером в пятницу. Он ненавидел картошку всей душой; к другим
работам его даже не пытались привлечь. Как я уже сказал, человек он был тихий,
но однажды, когда тесть отчитал его за плохо то ли подбитую, то ли окученную,
борозду, он повернулся и уехал домой. Это было единственное, на что он решился.
Потом они с женой и сыном уехали к мекинской маме на целый месяц в мекинский
отпуск, а по приезде все пошло как раньше.
Вы смеетесь? Вы думаете, что это мелочь, на которую не стоит обращать внимания?
Я вижу, вы тоже садовод. Огородник. Я представляю, что сказал бы вам Мекин, если
бы вам удалось вызвать его на разговор. На такой разговор, впрочем, его вызвать
было легко. Я сам был свидетелем того, как он едва не разорвал на куски -
фигурально, разумеется, - неосторожного сослуживца, который имел несчастье
начать в его присутствии вдохновенный рассказ о том, какие огурцы (или помидоры)
он выращивает на своем клочке земли. Мекин сидел молча, сжав зубы, до тех пор,
пока этот сослуживец не принялся расписывать удовольствие, которое он получает,
выехав из города к себе на дачу. Тут Мекина проняло. Он высказал все, что думает
о советской власти, которая загоняла интеллигенцию в лагеря, но не смогла, зато
теперь вся интеллигенция, спятив окончательно, загнала самих себя, жен своих и
детей (тут он поднялся до поистине мининского уровня) в индивидуальные
микролагеря; о комарах и мухах, которых он (уровень поднялся до Аттилы), если б
они все неведомым образом сложились бы в первоидею летающего кровососа, прибил
бы на месте, и жизни бы своей на это не пожалел; о с/х культурах, которые имеют
наглость требовать ухода за собой от людей, молодость которых ушла на то, чтобы
избегнуть этой тяжкой повинности, и гори они все синим пламенем. Он был хорош в
эту минуту - Нерон! Высказав все это, он пошел курить, и не возвращался минут
пятнадцать, хотя обычно ему хватало шести с половиной.
Единственное, что заставляло Мекина ездить на дачу - чувство долга. Сам он
называл это стремлением сохранить мир в семье. Но это, думается мне, самообман,
и попытка выставить свой эгоизм как прямо-таки альтруистические какие-то
побуждения. И все же... Другой бы на его месте и носа бы не казал дальше вокзала
в субботу. Ходили бы по гостям, в кино, дома бы сидели, в конце концов. Мекин
был не из таких. Он любил жену, сына, наверно, опосредованно любил и тещу с
тестем, и не мог не согласиться с тем, что сыну лучше провести лето в деревне,
чем в "душном" городе. Возможно, думал он. Сам он вырос как раз в город, и не
чувствовал особой тягости пребывания в нем. Опять же, ягоды-яблочки... И почти
каждое утро в субботу он грузился в электричку и ехал.
И в то утро он тоже встал в пять, плеснул воды в лицо, подхватил ящик из-под
телевизора FUNAI, предусмотрительно стащенный тестем от соседнего подъезда и
превращенный в средство для перевозки рассады, и вышел в прохладное весеннее
утро. Ящик неудобно стукался об ногу, высоченные помидоры обескураженно
кренились, а сердце Мекина замирало при мысли о том, что именно ему скажут, если
какой-нибудь худосочный росток сломается. К трамвайной остановке со всех сторон
стекались бодрые садоводы со своими коробами, и густой запах помидорной рассады
наполнял разреженную утреннюю атмосферу. Мекин тяжело вздохнул, поднял короб
повыше, и втиснулся в вагон.
Доехав до вокзала, он купил билет и пошел на платформу. Люди на платформе уже
стояли тесно, и обменивались настороженными взглядами, прикидывая, кто успеет
занять места пораньше, чтоб не ехать стоя, или даже в тамбуре. Электрички еще не
было, и Мекин пристроился к толпе, которая вдруг загустела к краю платформы,
раздались крики "Витя, Витя, да иди же сюда, что же ты там стоишь!", заплакали
дети, залаяли собаки, замяукали кошки, даже козлиное блеянье послышалось
сомнамбулически замедленному Мекину.
Ему удалось войти в вагон и даже без особых потерь пристроить сбоку короб с
помидорой, как называлось это растение в мекинском городе. Жена иногда, желая
подразнить Мекина, который был не по-русски разборчив в выборе слов, тоже
сбивалась на такое произношение. Таких шуток он не понимал, и очень сердился.
Ехать ему было примерно с час. К счастью, через полчаса, в большом садовом
массиве, становилось свободнее, и Мекин с самого начала стал озираться в поисках
возможной кандидатуры на освобождение места. Электричка тронулась, Мекин
обреченно вздохнул, переступил с ноги на ногу, достал из сумки книжку Кунца -
Кунца он любил, как он сам говорил, за полное непонимание настоящего ужаса - и
открыл ее на заложенной странице.
"Она была на грани истерики и ничего не могла поделать, только глухо всхлипывала
от страха и отчаяния. Краем глаза заметила, что комната ожила и задвигалась.
Стена за кроватью, мокрая и блестящая, набухла, вспучилась, будто мембрана,
словно на нее давила жуткая тяжесть. Она пульсировала, как огромный склизкий
орган в разрубленном брюхе доисторического ящера..."
Народ зашевелился, и двинулся к выходу. Мекину больно наступили на ногу, он
повернулся, и тяжело плюхнулся на сиденье. Оказывается, совсем рядом
освободилось место. Толстый дядька с неизменным огромным коробом, над которым
колыхались развесистые узорчатые листья - фикусы он вез, что ли? - одарил его
недобрым взглядом, но ничего не сказал, а ринулся к выходу, как нападающий в
регби, обняв свою драгоценную коробку. Мекин воровато огляделся, притворился,
что не замечает стоявшей метрах в двух женщины, и снова открыл книгу.
"На Холли надвигалось гигантское черное насекомое или рептилия. Чудовище
тянулось к ее лицу склизкими щупальцами, сучило мохнатыми паучьими лапами,
извивалось, рывками протискивая в дверь длинное туловище, покрытое чешуйчатыми
кольцами. Оно разевало пасть, роняя черную пену, обнажая страшные клыки, желтые
и острые, как у гремучей змеи. Пустые стеклянные глаза обшарили комнату, и их
ледяной взгляд остановился на Холли. Тысячи кошмаров, спрессованные в один..."
... - высаживать. С этим нужно подождать. Сейчас земля еще холодная. Вот через
недельку...
Мекин ошалело поднял голову. Дед напротив, видимо, лишившись предыдущего
собеседника, тем не менее продолжал разговор, обращаясь прямо к Мекину. То, что
тот был погружен в чтение, нисколько его не останавливало.
- Так что, может, ты и зря везешь. Ты под картошку-то уже вскопал?
- Копал в прошлый раз. Щас копать нормально, уже не так мокро, и пыли еще нет. -
Мекин в ужасе услышал, что его голос произносит эти невообразимые слова, но
остановиться сразу не смог. В полном остолбенении он услышал, как они с дедом
обстоятельно обсудили, как нужно сажать картошку, на каком расстоянии, чего
сыпать и как...
Мекин отвернулся к окну и глухо замычал. Дед осекся. - Ты чего? - спросил он.
Мекин рванулся с места, отвернувшись, чтобы тот не увидел навернувшихся на глаза
слез, схватил проклятый короб и выбежал в тамбур. Там, слава Богу, никого не
было. Прыгающими пальцами Мекин достал пачку сигарет, почти намертво смятую при
посадке, вытащил сигарету. Спичка зажглась только с пятого раза. Мекин
прислонился лбом к холодному стеклу, затянулся, и снова глухо замычал.
