в этой решающей области сотрудничество с либералами? Что могли бы внести
эти господа в деятельность Совета, кроме систематической оппозиции,
бесконечных прений и внутренней деморализации? Что могли они нам дать,
кроме советов и указаний, которых и без того было достаточно в либеральной
прессе? Может быть, истинная "государственная мысль" и была в распоряжении
кадетов и октябристов; тем не менее, Совет не мог превратиться в клуб
политической полемики и взаимного обучения. Он должен был быть и оставался
органом борьбы.
Что могли прибавить представители буржуазного либерализма и буржуазной
демократии к силе Совета? Чем они могли обогатить его методы борьбы?
Достаточно вспомнить их роль в октябре, ноябре и декабре; достаточно
представить себе то сопротивление, какое эти элементы могли оказать разгону
их Думы, чтобы понять, что Совет мог и должен был оставаться классовой
организацией, т.-е. организацией борьбы. Буржуазные депутаты могли сделать
его многочисленнее, но они были абсолютно неспособны сделать его сильнее.
Вместе с этим падают чисто рационалистические, неисторические обвинения
против непримиримо-классовой тактики Совета, которая отбросила буржуазию в
лагерь порядка. Стачка труда, показавшая себя могучим орудием революции,
внесла, однако, "анархию" в промышленность. Уж одно это заставило
оппозиционный капитал выше всех лозунгов либерализма поставить лозунг
государственного порядка и непрерывности капиталистической эксплоатации.
Предприниматели решили, что "достославная" (так они называли ее)
октябрьская стачка должна быть последней - и организовали антиреволюционный
"Союз 17 октября". У них для этого были достаточные причины. Каждый из них
имел возможность у себя на заводе убедиться, что политические завоевания
революции идут параллельно с упрочением позиций рабочих против капитала.
Иные политики видели главную вину борьбы за восьмичасовой рабочий день в
том, что она окончательно расколола оппозицию и сплотила капитал в
контр-революционную силу. Эти критики хотели бы видеть в распоряжении
истории классовую энергию пролетариата - без последствий классовой борьбы.
Что самовольное введение восьмичасовой работы должно было вызвать и вызвало
энергичную реакцию со стороны предпринимателей, об этом не приходится много
говорить. Но ребячество думать, будто нужна была именно эта кампания, чтобы
сплотить капиталистов с капиталистически-биржевым правительством Витте.
Объединение пролетариата в самостоятельную революционную силу, становящуюся
во главе народных масс и представляющую постоянную угрозу "порядку", было
само по себе совершенно достаточным аргументом в пользу коалиции капитала с
властью.
Правда, в первую эпоху революции, когда она проявлялась в стихийных
разрозненных вспышках, либералы терпели ее. Они ясно видели, что
революционное движение расшатывает абсолютизм и толкает его на путь
конституционного соглашения с господствующими классами. Они мирились со
стачками и демонстрациями, относились к революционерам дружелюбно,
критиковали их мягко и осторожно. После 17 октября, когда условия
конституционного соглашения уже были написаны и, казалось бы, оставалось
лишь выполнить их, дальнейшая работа революции явно подкапывалась под самую
возможность сделки либералов с властью. Пролетарская масса, сплоченная
октябрьской стачкой, организованная изнутри, самым фактом своего
существования отныне восстановляет либерализм против революции. Этот
последний был того мнения, что мавр выполнил свою работу и должен спокойно
вернуться к своим станкам. Совет считал, наоборот, что главная борьба
впереди. О каком бы то ни было революционном сотрудничестве
капиталистической буржуазии с пролетариатом при таких условиях не могло
быть и речи.
Декабрь вытекает из октября, как вывод из посылки. Исход декабрьского
столкновения находит свое объяснение не в отдельных тактических промахах, а
в том решающем факте, что реакция оказалась богаче механической силой, чем
революция. Пролетариат разбился в декабрьско-январском восстании не о свои
тактические ошибки, а о более реальную величину: о штыки крестьянской
армии.
Правда, либерализм держится того мнения, что недостаток силы следует при
всех условиях возмещать быстротою ног. Истинно мужественной, зрелой,
обдуманной и целесообразной тактикой он считает отступление в самую
решительную минуту. Эта либеральная философия дезертирства произвела
впечатление на некоторых литераторов в рядах самой социал-демократии и,
задним числом, они поставили вопрос: если декабрьское поражение
пролетариата имело своей причиной недостаточность его сил, то не состоит ли
ошибка именно в том, что он, не будучи достаточно силен для победы, принял
сражение? На это можно ответить: если бы в борьбу вступали только с
уверенностью в победе, на свете не было бы борьбы. Предварительный учет сил
не может предопределить исход революционных столкновений. В противном
случае следовало бы уже давно заменить классовую борьбу классовой
бухгалтерией. Об этом не так давно мечтали кассиры некоторых
профессиональных союзов по отношению к стачкам. Оказалось, однако, что
капиталистов, даже при самом совершенном счетоводстве, все-таки нельзя
убедить выпиской из гроссбуха, и аргументы цифр приходится, в конце концов,
подкреплять аргументом забастовки. И как бы ни было все точно заранее
рассчитано, каждая стачка вызывает целый ряд новых материальных и моральных
фактов, которых нельзя было предвидеть и которые, в конце концов, решают
исход борьбы. Теперь мысленно устраните профессиональный союз с его точными
методами учета; стачку распространите на всю страну, поставьте перед ней
большую политическую цель; противопоставьте пролетариату государственную
власть, в качестве непосредственного врага; окружите обоих союзниками,
действительными, возможными, мнимыми; прибавьте индиферентные слои, за
обладание которыми идет жестокая борьба, армию, из которой лишь в вихре
событий выделяется революционное крыло; преувеличенные надежды - с одной
стороны, преувеличенные страхи - с другой, при чем и те и другие, в свою
очередь, являются реальными факторами событий; пароксизмы биржи и
перекрещивающиеся влияния международных связей, - и вы получите обстановку
революции. При этих условиях субъективная воля партии, даже "руководящей",
является лишь одной из многих и притом далеко не самой крупной силой.
В революции, еще более, чем на войне, момент сражения определяется не
столько расчетом одной из сторон, сколько взаимным положением обеих
враждебных армий. Правда, на войне, благодаря механической дисциплине
войска, еще можно бывает без битвы увести его все целиком с поля сражения;
в таких случаях военачальнику все же приходится спрашивать себя, не внесет
ли стратегия отступления деморализацию в среду солдат и не подготовит ли
он, избегая сегодняшнего поражения, другое, тягчайшее - на завтра.
Куропаткин*88 мог бы многое рассказать на эту тему. Но в развертывающейся
революции прежде всего немыслимо провести планомерное отступление. Если во
время натиска партия ведет массы за собою, то это не значит, что она их
может увести среди штурма по собственному произволу. Не только партия ведет
массы, но и они несут ее вперед. И это повторится во время всякой
революции, как бы ни была сильна ее организация. При таких условиях
отступить без боя означает, в известных условиях, для партии оставить массы
под неприятельским огнем. Конечно, социал-демократия как руководящая партия
могла не принять декабрьского вызова реакции и - по счастливому выражению
того же Куропаткина - "отступить на заранее подготовленные позиции", т.-е.
в свое подполье. Но этим она дала бы только правительству возможность, не
встречая общего сопротивления, громить враздробь открытые и полуоткрытые
рабочие организации, созданные при ее ближайшем участии. Такой ценою
социал-демократия купила бы себе сомнительное преимущество смотреть на
революцию со стороны, резонерствовать по поводу ее ошибок и вырабатывать
безупречные планы, отличающиеся лишь тем недостатком, что они являются на
сцену, когда в них уже нет никакой надобности. Легко себе представить, как
это способствовало бы укреплению связей между партией и массой!
Никто не может сказать, что социал-демократия форсировала конфликт.
Наоборот, 22 октября, по ее инициативе, Петербургский Совет Депутатов
отменил траурную манифестацию, дабы не провоцировать столкновения, не
попытавшись предварительно использовать "новый режим" растерянности и
колебаний для широкой агитационной и организационной работы среди масс.
Когда правительство сделало слишком поспешную попытку атаковать страну и -
для опыта - объявило Польшу на военном положении, Совет, придерживаясь
чисто оборонительной тактики, не сделал даже попытки довести ноябрьскую
стачку до открытой схватки, но превратил ее в манифестацию протеста,
удовлетворившись ее огромным моральным воздействием на армию и польских
рабочих.
Но если партия уклонялась от сражения в октябре и ноябре, руководясь
сознанием необходимости организационной подготовки, то в декабре это
соображение совершенно отпадало. Не потому, разумеется, что подготовка была
уже налицо, а потому, что правительство, у которого тоже не было выбора,
начало борьбу именно с разрушения всех созданных в октябре и ноябре
революционных организаций. Если бы при этих условиях партия решила
уклониться от сражения, если бы она могла даже увести с открытой арены
революционные массы, она этим только пошла бы навстречу восстанию при еще
менее благоприятных условиях: при полном отсутствии прессы и широких
организаций и при неизбежной деморализации, вызванной отступлением.
"...В революции, как и в войне, - говорит Маркс*, - безусловно необходимо в
решительный момент все ставить на карту, как бы ни складывались шансы
борьбы. История не знает ни одной успешной революции, которая не
свидетельствовала бы о правильности этого положения... Поражение после
упорной борьбы - факт не менее революционного значения, чем легко вырванная
победа... Во всякой борьбе совершенно неизбежно, что тот, кто поднимает
перчатку, подвергается опасности быть побежденным; но разве это основание,
для того чтобы с самого начала объявить себя разбитым и подчиниться, не
извлекая меча?
/* В действительности - Энгельс, написавший эту работу вместо Маркса./
"Всякий, кто в революции командует решительной позицией и сдает ее, вместо
того чтобы заставить врага отважиться на приступ, заслуживает того, чтобы к
нему относились как к изменнику" (Карл Маркс, "Революция и контр-революция
в Германии").
В своем известном "Введении" к марксовой "Борьбе классов во Франции"
Энгельс допустил возможность больших недоразумений, когда противопоставлял
военно-техническим трудностям восстания (быстрое передвижение солдат по
железным дорогам, разрушительная сила современной артиллерии, широкие улицы
нынешних городов) новые возможности победы, вырастающие из эволюции
классового состава армии. С одной стороны, Энгельс очень односторонне
оценил значение новейшей техники во время революционных восстаний; с другой
- он не счел нужным или удобным разъяснять, что эволюция классового состава
армии может быть политически учтена только посредством "очной ставки"
народа и войска.
Два слова об обеих сторонах вопроса. Децентрализованный характер революции
делает необходимым постоянное передвижение военных сил. Энгельс говорит,
что благодаря железным дорогам гарнизоны могут быть более чем удвоены в 24
часа. Но он упускает из виду, что действительно массовое восстание
неизбежно предполагает железнодорожную забастовку. Прежде чем правительство
получит возможность заняться передвижением военных сил, ему приходится - в
жестокой борьбе с бастующим персоналом - овладеть железнодорожной линией,
ее подвижным составом, организовать движение, восстановить взорванные мосты
и разрушенные рельсовые пути. Для всего этого недостаточно самых лучших
