горящими углями, высокую стойку дежурного с раскрытой регистрационной
книгой, медный колокольчик рядом. В холле были расставлены коричневые
кожаные кресла, и такая же обитая кожей скамья тянулась вдоль стены.
Газовые лампы горели вполнакала, и хотя было еще только четыре часа,
холл показался мне темным. Было пусто и тихо. Тикали высокие напольные
часы, иногда потрескивал огонь. Пахло каким-то супом. Это был самый
красивый и уютный холл из всех, которые я когда-либо видел.
За холлом сквозь проем в стене я заметил еще один камин. Там был бар,
где они встречались, и где, я надеялся, должен был сидеть сейчас мистер
МакНамара. Я представил, как отец проходит сквозь этот холл, и пересек его
сам. Бар был похож на холл, с такими же кожаными креслами, кожаной
скамьей, газовыми лампами и низким потолком. На двух окнах висели сетчатые
шторы, а одну из стен отгораживала стойка с расставленными бутылками и
высокими стульями с кожаными сиденьями. Около камина сидела женщина и
потягивала из небольшого стакана оранжевого цвета напиток. За стойкой
мужчина в белом пиджаке читал "Независимую Ирландию"
Я остановился в проеме, отгораживавшем бар от холла. Я был слишком
молод. Я не имел права входить в бар, и не знал, что делать и говорить. Я
не знал что заказывать. Я не знал, насколько по-детски выгляжу в этом
бледном свете газовых ламп.
Я шагнул к стойке. Мужчина не поднял глаз от газеты. Смитвик Эль, было
написано на одной из бутылочных этикеток: ладно, я закажу Смитвик Эль. Я
хотел лишь одного - чтобы меня не выгнали, чтобы дали посидеть с пивом и
подумать об отце.
Мистер МакНамара придет - не сегодня, так в другой раз. Фрэнсис была
права:
нужно было ему написать. Я сам должен был написать и поблагодарить
отцовского друга за подарок.
- Добрый вечер, - сказал бармен.
- Смитвик, пожалуйста, - сказал я как можно более равнодушным тоном. Не
представляя, сколько может стоить эль, я положил на стойку десять
шиллингов.
- Добавить лимон, сэр?
- Лимон? Ох, да. Да, пожалуйста. Большое спасибо.
- Сегодня ветреный день, - сказал бармен.
Я взял стакан, сдачу и сел подальше от женщины. Я устроился так, чтобы
видеть одновременно стойку и вход в бар, так чтобы не пропустить мистера
МакНамару. Мне нужно было уйти в шесть, если я хотел вернуться до начала
службы.
Я допил пиво. Достал из кармана конверт и стал рисовать на обратной
стороне маленькие картинки из Библии, как нас когда-то учила мисс Шейл.
Потом отнес стакан к стойке и попросил еще Смитвика. У бармена было
бледное нездоровое лицо, очки в проволочной оправе и очень тонкая шея.
- Вы любите самое лучшее, разве нет? - сказал он дурашливым тоном, явно
кому-то подражая. - Птичье молоко, - сказал он тем же голосом. - И птичье
желе-люкс. - Отец в разговорах иногда вспоминал этого бармена: у него была
привычка повторять услышанную по радио рекламу. - Вы любите самое лучшее,
разве нет? - проговорил он опять, подталкивая ко мне стакан с пивом.
Женщина у огня издала короткий звук, похожий на одобрительный смешок. Я
вежливо улыбнулся.
Вернувшись на прежнее место, я обнаружил, что женщина смотрит прямо на
меня. Я подумал, что, наверное, она проститутка, иначе что бы ей делать
одной в баре.
Мальчик по имени Йитс говорил, что проституток лучше всего искать на
вокзалах или на набережных. Но, разумеется, ничего не мешало одной из них
зайти в бар.
Тем не менее, для проститутки она была слишком скромно одета. На ней
был зеленый костюм и зеленая шляпка, а на соседнем стуле висел плащ,
подбитый каким-то мехом. Темноволосая женщина с овальным лицом. Я
представления не имел, сколько ей могло быть лет: наверно где-то между
тридцатью и сорока - я очень плохо угадывал возраст людей.
Смитвик эль начинал действовать. Мне хотелось смеяться. Вот будет
интересно, думал я, если проститутка начнет приставать ко мне прямо здесь,
в отеле моего отца и мистера МакНамары. Кроме того, почему бы проститутке
и не быть скромно одетой, этот костюм может стоить дороже чего угодно. Я
глупо улыбался, стараясь сдержать смех. Вполне понятно, думал я, почему
отец ни разу не заикнулся, что в отель Флеминг захаживают проститутки. И
еще я подумал, что будь он жив, он бы когда-нибудь сказал мне про них, по
секрету от матери и сестер. Такие вещи хорошие отцы обычно говорят своим
сыновьям.
Я достал из конверта, на котором я рисовал картинки, письмо. Мы неплохо
управляемся, писала мать. Мисс Шейл простудилась, Шарлотта и Амелия
говорят, что, когда вырастут, будут разводить лошадей, а Фрэнсис пока не
решила, чем заняться. Фланнагана замучил ревматизм, и ему все труднее
справляться в саду.
Бриджит уговорила их переложить камин в столовой. "Это будет прекрасное
Рождество", - писала мать, - "Так славно опять собраться всем вместе".
Женщина с овальным лицом надела меховой плащ и прошла совсем близко от
меня. Она наклонила голову и улыбнулась.
- Возрадуйтесь! - выводили мы на службе тем же вечером. - Пойте, холмы и
долины!
От меня пахло элем. Я это знал точно, потому что пока мы строились в
монастырском дворе, несколько мальчиков прямо об этом сказали. Когда я
раскрывал рот, запах получался еще сильнее.
- Как пивная бочка, - прокомментировал потом Гахан Майнор.
- :отныне, - гнусаво тянул маленький директор, - и присно и вовеки
веков:
- Аминь, - отвечали мы.
Мне нравились субботние вечера. После службы нам предоставляли
относительную свободу, нужно было только сообщить дежурному воспитателю,
где ты. Можно было пойти в фотомастерскую, или в библиотеку, поспорить,
например, о том, является ли наша школа оплотом Британской империи,
поиграть в биллиард, зайти в клуб моделирования или в музыкальную комнату.
После половины десятого становилось еще свободнее, и дежурный воспитатель
уже не обязан был знать, чем мы занимаемся.
Большинство мальчиков в это время курили.
В ту субботу, после отеля Флеминг и после службы, я пошел в библиотеку.
Я читал "Джейн Эйр", но овальное женское лицо не выходило у меня из
головы. Оно смотрело на меня несколько секунд, потом расплывалось, потом
появлялось опять. Снова и снова, все время, пока я не выпускал из рук
"Джейн Эйр", женщина проходила совсем рядом с моим столиком, наклоняла
голову и улыбалась.
Наступил конец семестра. В театре "Шесть сцен" давали "Макбет", А. Мк. П.
Джексон творил при этом чудеса, и благодаря его стараниям спектакль, по
общему мнению, оказался не хуже, чем в "Банко". Кто-то стащил у меня
книжку, которую я купил у Грэйса Мэйора специально, чтобы читать в поезде;
книжка называлась "Почему не Эванс?". Дромгула и Монтгомери обнаружили
среди ночи в душевой за приватной беседой.
По дороге домой я не мог забыть отель Флеминг. Сосед по купе одолжил
мне "Варьете", но шутки не казались мне сейчас смешными. Правда
насмехалась надо мной, дразнилась и не давалась в руки. Она преследовала
меня с тех пор, как я нашел отель, с тех пор, как я встретил взгляд этой
женщины, она присутствовала постоянно, каждый день и каждую ночь, когда я
лежал без сна в своей узкой и унылой школьной спальне. Голос отца снова и
снова рассказывал мне истории из жизни своего друга или сообщал его мнение
по самым разным вопросам. Когда мать говорила, что де Валера должен
уступить порты Черчиллю, отец спорил, предпочитая соглашаться с другом. В
школе, в поезде, и даже дома правда бросала меня в пот, и голова
кружилась, словно я подхватил простуду.
Рождественским утром мы подарили друг другу подарки, и потом долго
сидели за столом, соблюдая традицию, заведенную отцом. Мы все думали о
нем, только мои мысли были иными.
- Ах, как красиво! - восхищенно прошептала мать, разглядывая бусы,
которые я купил в Дублине. Дракона с зелеными глазами я утопил в пруду
неподалеку от школы, потому что так и не смог понять, как поднялась у отца
рука принести его в наш дом, и как он мог приносить в него шоколадки и
печенье. Дарить детям подарки от другой женщины на глазах у их матери -
мог ли отец согрешить ужаснее, хотя достаточно было и того, что он
выплескивал на нас всю жизнь и самой этой женщины и ее эксцентричного
семейства: сестры, зятя, тетки-алкоголички, служанки и собаки. "Нора
МакНамара", - я, казалось, слышал голос бармена, произносящий эти слова
прямо здесь, у нас в кухне, и видел, как они сидят в уютном баре, отец и
эта женщина, и она рассказывает ему о доме на Пальмерстонской дороге и о
том, что она преклоняется перед английской аристократией. Я смотрел на
улыбающуюся мать, и мне хотелось выложить ей неприкрытую правду: я был
рад, что отец умер.
Вместо этого я вышел из-за стола и пошел к себе в комнату. Там я вытер
слезы и умылся холодной водой из кувшина. Я ненавидел его память и его
самого. Он все разрушил, и я ненавидел его за это. Мне не приходило в
голову, что он всего лишь пытался разделить с нами свою любовь, разделить
человека, которого любил совсем по-другому, чем нас. Я так и не смог ни
простить, ни понять. Я чувствовал только жгучую обиду оттого, что теперь
мне, его сыну, придется занимать его место и продолжать его обман,
скрывать ото всех его ложь и его лицемерие.
