- Ну, рыцарь, тебе и везет, - сказал Фланнаган, вертя дракона своими
перепачканными в земле руками.
- Придется тебе писать этому МакНамаре письмо страниц на пять. -
Бриджит отполировала мне дракона специальной пастой.
В этот день мне достался шоколадный пирог, сэндвич с сардинами, которые
я обожал, и сливовый джем, тоже мой любимый. После чая вся семья
наблюдала, как мы с отцом бегаем от одного края поля к другому, пытаясь
запустить змея. В конце концов, с задачей справился Фланнаган, и я помню
как волновался, чувствуя в пальцах тугую струну, и как Бриджит кричала,
что она никогда не видела ничего подобного, и требовала, чтобы ей
объяснили, зачем оно вообще нужно.
- Не забудь, дорогой, написать завтра утром МакНамаре письмо, -
напомнила мать, когда я уже лежал в постели, перед тем как поцеловать на
ночь. Не забуду, пообещал я, но не стал говорить, что из всех подарков,
включая замечательного зелено-желтого воздушного змея, мне больше всего
понравился дракон.
Но я так и не написал мистеру МакНамаре письмо. Потому что завтрашний
день превратился в кошмар, и до самого вечера мы не могли успокоиться от
слез. Отца, бывшего для нас всем, в тот день не стало.
Война продолжалась, и Ирландия по-прежнему сохраняла нейтралитет. На нее
падали новые случайные бомбы, и де Валера получал от немецкого фюрера
новые извинения.
Уинстон Черчилль продолжал метать громы и молнии из-за портов, но
предсказание мистера МакНамары о том, что иностранные солдаты будут
маршировать по улице О'Коннел, так и не сбылось.
С вязанием или шитьем в руках мать слушала новости по Би-Би-Си, и
грусть не уходила из ее глаз - слишком много людей умирало в мире. Никому
из нас не становилось легче от мысли, что не только отца постигла эта
печальная участь.
Все изменилось после его смерти. Мы с матерью стали ходить на прогулки.
Я держал ее за руку и чувствовал, как ей плохо. Она рассказывала мне о
нем, о медовом месяце в Венеции, о том, как на огромной площади они пили
шоколад и слушали музыкантов. Она рассказывала, как я родился, и как отец
подарил ей кольцо с янтарем, которое купил в ювелирной лавке Луиса Вайна в
Дублине. Она даже иногда улыбалась и говорила, что хотя мне всего
тринадцать лет, я уже занимаю его место. Однажды дом станет моим,
напоминала она, и амбар, и мельница. Ты женишься, и у тебя будут свои
дети, говорила она, но я не хотел даже думать об этом. Я не хотел
жениться, я хотел, чтобы мать всегда была со мной, и чтобы мы ходили
гулять, и чтобы она рассказывала мне о человеке, которого всем нам так не
хватало. Мы по-прежнему были семьей: сестры, мать я, Фланнаган в саду и
Бриджит.
Я не хотел, чтобы что-то менялось.
После смерти отца мистер МакНамара продолжал существовать, правда уже
по-другому. Дом на Палмерстонской дороге; тетушка мистера МакНамары,
напивающаяся в одиночестве у себя в комнате; тонкая как бумага миссис
Матчетт, раскладывающая с утра и до вечера пасьянсы вместо того, чтобы
блистать на сцене; мистер Матчетт со своим помятым лбом; Китти О'Ши из
Скибберена; спаниэль по кличке Волк Тон - все они продолжали жить для нас
и без отца, как память о нем.
Не забывался ни отель Флемминг, ни рассказы об эксцентричном семействе,
обитающем в доме на Палмерстонской дороге. Постоянно, сколько я себя
помнил, и сколько себя помнили сестры, в нашу жизнь вторгались обитатели
совсем другого дома, и даже после смерти отца мы с сестрами то и дело
вспоминали веселые и грустные истории, рассказанные сначала в отеле
Флеминг, а потом дома за завтраком. Однажды тетушке мистера МакНамары
взбрело в голову продать дом первому встречному ханыге из пивного бара. В
другой раз миссис Матчетт вообразила, что влюблена в Гарда Моллоу -
ухажера Китти О'Ши, который каждый вечер звонил ей по телефону. Спаниэль
попал под машину, но умудрился уцелеть.
Все эти истории прочно связывались с самим мистером МакНамарой -
светловолосым солидным человеком - и еще с дымным баром отеля Флемминг,
где можно было купить нюхательный табак, лимонад и виски.
Как-то раз через несколько месяцев после смерти отца мать заметила за
завтраком, что мистер МакНамара наверняка видел некролог в "Айриш Таймс".
- Ой, надо ему написать, - воскликнула Фрэнсис, по своему обычаю -
возбужденно.
Мать покачала головой. Отец и мистер МакНамара встречались только в
баре, между ними не были приняты письма. Шарлотта и Амелия согласились, а
Фрэнсис опять запротестовала. Я тоже не видел смысла в письмах.
- Но он дарил нам шоколадки, - воскликнула Фрэнсис, - и печенье.
Мать снова повторила, что мистер МакНамара не из тех людей, которых
следует извещать о смерти отца, и не из тех, кто будет писать сам. Письмо
с благодарностью за дракона, которое я должен был отправить в тот день, не
упоминалось. Я не любил писать писем и был рад, что о нем забыли.
В конце года меня отправили в Дублинские горы, в закрытую школу. Мисс
Шейл по-прежнему приезжала к нам на велосипеде учить сестер, и я бы с
гораздо большим удовольствием занимался с нею. Но остаться дома было
невозможно: закрытую школу в Дублинских горах, известную своими
протестантскими традициями, выбрал для меня отец, и этим было все сказано.
Будь он жив, было бы легче, но смерть отца и так принесла с собой кучу
сложностей, самыми трудноразрешимыми из которых стали амбар и мельница -
школа добавляла к этим проблемам совсем немного, так рассудила мать.
Директором знаменитого заведения оказался маленький краснолицый
священник-англичанин. В начале семестра его жена пригласила на чай меня и
еще нескольких новичков. Мы заедали чай сэндвичами с ветчиной и
батенбургским пирогом. Жена директора, надменная дама, одетая во все
серое, спросила, что я собираюсь делать - "в жизни", - уточнила она. Я
ответил, что буду управлять зернохранилищем и мельницей, после чего она
потеряла ко мне интерес. Директор сообщил, что его фамилия есть в
справочнике "Кто есть кто". Потом мы заговорили о войне.
Мисс Шейл не слишком хорошо подготовила меня к школе. "Дорогой мой,
тебя хоть кто-нибудь учил французскому?" - спрашивал человек с вечно
зажатой в руке трубкой, но ни разу не получил ответа. "Ну разве же это
латынь!" - восклицал другой, а учитель математики предупредил, чтобы я и
головы не поворачивал в сторону профессии, требующей работы с цифрами. Я
сидел на последней парте в окружении таких же неподходящих знаменитой
школе мальчиков.
Не помню сколько прошло времени - год или полтора, прежде чем я начал
задумываться о том, каким был отец. Неужели ему тоже, спрашивал я себя,
тяжело давались науки? Неужели какой-нибудь человек с трубкой так же
презрительно отзывался о его способностях к языкам? Неужели его, как и
меня, приводили в ужас задачи по алгебре? Ты разберешься в этих цифрах,
как заведенный твердил я себе, ты должен в них разобраться, если хочешь
заниматься зернохранилищем и мельницей.
А он понимал математику?
Я спрашивал у матери. Но она терялась и говорила, что ей кажется, хотя
она и не может сказать наверняка, что отец был не особенно хорошим
математиком. Когда я спрашивал снова, она смеялась и говорила, что надо
стараться.
Но чем сильнее я пытался сосредоточиться на цифрах, чем чаще думал о
месте, которое собирался занять, тем сильнее меня мучило любопытство,
каким же все-таки был мой отец. Когда я приезжал на каникулы, мы с матерью
по-прежнему ходили гулять через сад по полю, начинавшемуся прямо за
оградой, и дальше к реке, что текла в Каррансбридж. Но мать все меньше и
меньше рассказывала об отце, потому что все уже было сказано, а повторять
не хотелось. Я ясно представлял себе огромную площадь в Венеции, собор и
уличных музыкантов рядом с кафе. Я представлял себе сотни других сцен,
которые она вспоминала, их встречи до женитьбы и после. Мы гуляли теперь
молча, или я говорил сам, описывая ей дорогу в противоположный конец
страны, запах школьных коридоров, малорослого директора, требовавшего,
чтобы мы обязательно ели высококалорийную пищу. Школа была мрачной: я
рассказывал ей, как в заплеванном сарае, выстроенном специально для этих
целей, мы курили американские сигареты, как входили во вкус дурацких
выходок, единственной целью которых было сломать монотонность школьного
существования. Там был воспитатель по имени мистер Дингл, который взял
моду выспрашивать у новеньких, какого цвета ночные рубашки у их матерей.
Это происходило обычно в столовой, обитой дубовыми панелями и пахнущей
горелым маслом - из-за копоти, годами осаждавшейся на потолке. Мистер
Дингл усаживался за стол самых младших и жадно впивался глазами то в
одного мальчика, то в другого, пока они не выкладывали ему пищу для его
новых фантазий. Когда приезжали родители, он пристально рассматривал
сквозь сигаретный дым блузки и юбки матерей, мысленно наряжая их в ночные
рубашки, подробно описанные сыновьями. Там был еще один воспитатель по
прозвищу Липучка Ашен, о котором ходили сплетни, будто он питает особый
интерес к пасущимся в окрестных горах овцам. И мальчик, которого все
называли Иисусик-Хакет - после того, как он признался, что считает себя
младшим сыном Бога. В столовой за специальным столом сидели настоятель,
директор и дворецкий - гигантская, всегда одетая в черное фигура; еду им
приносила служанка, про которую говорили, что она незаконная дочь
дворецкого, и которую мы дразнили Спицей. Еще был Рыба Мэйор, который
никогда не мылся, и Дылда, у которого болели ноги, и он безуспешно пытался
их лечить слабой кислотой. Мать слушала внимательно, и я часто замечал в
ее глазах тот же самый огонек, который загорался раньше, когда отец
рассказывал за завтраком об отеле Флемминг и о мистере МакНамара.
- Как ты на него похож, - тихо сказала она однажды и улыбнулась.
Я представлял себя в кабинете отца на верхнем этаже Каррансбриджской
мельницы, в крохотной комнатке, которую занимал сейчас человек, нанятый
матерью, чтобы вести дела - мистер Майерс. Я ходил по дому и трогал вещи,
когда-то принадлежавшие отцу, разглядывал его фотографии. С Фланнеганом и
сестрами мы несколько раз запускали змея, которого он привез тогда из
Дублина. Я без конца полировал маленького латунного дракона, которого
через него подарил мне его приятель. "Это мальчику ко дню рождения", - эти
слова я слышал в дымном баре отеля Флемминг, и видел, как рука мистера
МакНамары медленно лезет в карман и достает оттуда дракона. Я был уверен,
что рано или поздно разыщу отель Флемминг.
- Мой дядя, - сказал я как-то коротышке директору. - будет проездом в
Дублине, сэр.
- Проездом? Как проездом? - директор говорил с деревенским акцентом и
вдобавок немного в нос. - Что значит проездом? - к каждому слову он
добавлял несколько лишних гласных.
- По дороге в Голуэй, сэр. Он служит в авиации, сэр. Я хотел бы
встретиться с ним, сэр, потому что мой отец:
- Ах, да, да. Вернись к службе, пожалуйста.
Отель Флеминг - было написано в телефонной книге, - улица Уиллер, 21.
Спускаясь на велосипеде с гор, я представления не имел, что буду там
делать.
Это было узкое четырехэтажное здание, ничем не выделявшееся среди других,
с невзрачным серым фасадом. Белые оконные рамы требовали краски,
стеклянный портик казался очень грязным. И на этом пыльном стекле
красовалась надпись Отель Флеминг, нарисованная белыми эмалевыми буквами
прямо по стеклу. Я два раза проехал мимо отеля, заглядывая в дверной проем
и в окна - их было двенадцать, по четыре в каждом ряду, и чем выше, тем
они становились меньше. Из дверей никто не выходил. Я поставил велосипед у
поребрика недалеко от отеля, напротив бакалейной лавки. В витрине лавки
были разложены груши. Я вошел и купил себе одну.
Я покатил велосипед в сторону от лавки и, когда улица закончилась,
вышел к набережной канала. Медленно доел грушу, стащил с головы
красно-зеленую школьную фуражку и так же медленно покатил велосипед
обратно к отелю Флеминг. Я толчком открыл дверь и на короткое мгновение
услышал голос отца, описывающий дымный холл с низким потолком, камин с
