бесчисленного, по сути, множества прочих других?.. Вот он, например,
Виконт, переходил улицу гораздо больше раз, чем двадцать три, и, наверное,
больше раз летал на самолетах, ездил в поездах, катывался на лошадях, и -
ничего!..
Они довольно долго обсуждали эту проблему. Разумеется, никакого
однозначного ответа на вопрос Виконта дать было невозможно. Невозможно
было применить к рассматриваемому явлению понятие вероятности в строгом
математическом смысле этого термина. Однако, ясно же, что если пятак
двадцать три раза подряд падает решкой... или кто-то двадцать три раза
подряд, без единого промаха, выигрывает в лотерею (пусть даже всего по
рублю за раз)... или хотя бы двадцать три раза подряд делает шестерную на
бубях - каждому же ясно, что тут не все ладно и требуется самое
тщ-щательное расследование.
- Тебе придется найти место в своем романе для такого именно
тщ-щательного расследования, - сказал Виконт. - Иначе никто ничего не
поймет.
- А я и сам ничего не понимаю, - признался Станислав.
- Должон понять! - объявил Виконт, перефразируя известный анекдот. И
они выпили еще кюрасо.
Станислав, однако же, не последовал этому совету. Ему показалось
скучным заниматься стохастическим анализом того, что и без всякого анализа
(а может быть, именно благодаря отсутствию такового) выглядело и странно,
и загадочно, и многозначительно. В конце концов, он же писал не научный
трактат какой-нибудь, а роман о человеке, который вдруг обнаруживает
влияние на свою жизнь некоей загадочной Руки и постепенно приходит к мысли
о некоем Скрытом Предназначении своем... В самом конце романа он
догадывается, в чем именно состоит это Предназначение, и становится...
Кем? И в чем состоит Предназначение?..
- Как ты считаешь, имею я право привирать? - спрашивал он Виконта
озабоченно.
- Зачем?
- Во-первых, для интересу. А во-вторых, если я придумаю
Предназначение, мне все равно придется все мои истории под него подгонять,
а значит - выдумывать то, чего не было.
- А пока ты еще его не придумал? Предназначения своего?
- Пока - нет.
- Тогда пока и не привирай, - решил мудрый Виконт. - Чего ради?
Двадцать три ситуации. На кой тебе ляд придумывать двадцать четвертую без
самой настоятельной необходимости?
6
В пятьдесят шестом Виконт затащил его в археологическую экспедицию. У
Виконта образовался откуда-то приятель-археолог, который каждое лето ездил
в район Пенджикента копать древние кушанские (кажется) захоронения.
Виконт, как вдруг выяснилось, увязывался за ним уже в третий раз. Он очень
сбивчиво (и без всякого сомнения - лживо) объяснял, почему это позарез ему
необходимо: якобы это связано с его новым увлечением древней историей,
Сасанидами, Персией вообще и вопросами древнеперсидской ветеринарии в
частности... "Уши же вянут тебя слушать!" - сказал ему тогда Станислав,
потрясенный невероятным напором этого плохо продуманного вранья. "А ты не
слушай! - горячо посоветовал Виконт. - Ты мне скажи: вьется над морями
Черный Роджер или уже нет?" "Ну, вьется. Но я-то тебе зачем?" "Да какая
тебе разница! Поехали, и все" И они поехали, причем Станислав удрал от
своего научного руководителя, даже не позвонив ему и не соврав хоть
что-нибудь - обыкновенной вежливости и приличия для.
(...Арабская, изощренно прекрасная каллиграфическая вязь, как бы
вытекающая из ловкого пера - с росчерками, завитушками, многозначительно
разбросанными точками... Изощренно прекрасные новые слова: "девани",
"магреб", "насталик"... "Фарси", "ирани"... Гортанная, с придыханиями
речь, словно от мучительно подавляемого восторга... Откуда это взялось
вдруг в Виконтовой жизни? Почему, зачем? Потому лишь, что дедушка-генерал
оставил ему в наследство коллекцию древних монет? Или чтобы насладиться в
подлиннике всеми этими Фирдоуси, Низами, Саади?.. Немыслимо прекрасные
стихи:
Вдали от милой жжет тоска,
Вблизи - терзает страх измен,
С тобой и без тебя - Печаль!
И сердцу и уму - Печаль!
Как тесно сердцу моему среди несокрушимых стен!
Его повергла в эту тьму,
Воздвигла для него тюрьму
- Печаль!..
"Печаль!" - говорили они теперь по всякому поводу и без повода тоже.
"Джя таршед ва баче нист", - говорили они теперь вместо того, чтобы
сказать по-русски "только что, недавно"... Просто так, для красоты слога,
они это тоже говорили, особенно при девушках. "Место еще мокро, но бача
уже ушел"...
Поветрие. Блажь внезапная. Помрачение ума... Причем помрачение -
благородное! Хорошо, но зачем же теперь переться через весь Союз неведомо
куда - за семь верст киселя хлебать? Что это еще за древнеиранская
ветеринария?..)
Копали они _т_е_п_е_ (холм на месте древнего захоронения) под
названием Кала-и-Муг, что в переводе означало "Крепость магов". Тепе это,
по слухам, было нечистое, заколдованное, с легендами. Вокруг (по слухам
опять же) имели место залегания урановой смолки, и по всем окрестным
дорогам шныряли туда-сюда геологические группы, разыскивавшие то, что на
их жаргоне называлось "асбест-два". (Мрачные бородатые молодые мужики в
грязных войлочных шляпах, неразговорчивые, неприветливые, настороженные, с
поцарапанными кобурами на поясе).
Лагерь был разбит на берегу речки Мугиан под старым могучим
тутовником. Вся местность вокруг тоже называлась Мугиан, то есть -
"Магия", "Колдовство", "Страна Чудес". Разместились в палатках: две
палатки научников, три большие палатки рабочих-таджиков и еще отдельная
палатка, в которой расположился со своей женой Рахматулло.
Научников было двое: начальник экспедиции, приятель Виконта,
археолог, он же пан-шеф-отец, - чернобородый, картавый, слегка на вид
мешком трахнутый, - и археологиня - тихая старательная девушка, такая
безмолвная, бесцветная и невидная, что Станислав никак не мог запомнить ее
имени. (Печаль! У него вообще была затрудненка с именами, - он был
невнимателен к новым знакомым).
Виконт и Станислав числились препараторами. Они были на подхвате. А
рабочих насчитывалось человек шесть или семь. Или восемь. Станислав их так
и не научился различать. У них были сложные (гортанные, с придыханиями) и
очень разные имена, но сами они были чрезвычайно похожи друг на друга, -
словно близкие родственники: на каждом - серый халат, подпоясанный
грязноватым вафельным полотенцем, все - небриты, все низкорослые, все
неопределенного возраста, все как один курят самокрутки с анашой и
предпочитают не смотреть собеседнику в глаза. Впрочем, при этом одни из
них носили на голове тюбетейки, другие - войлочные шляпы, а кое-кто -
опять же вафельное полотенце, но ловко скрученное в чалму.
Рахматулло среди них выделялся. Во-первых, он был молодой, лет
двадцати пяти, никак не больше. Во-вторых, он лучше всех прочих вместе
взятых говорил по-русски. Ему чрезвычайно нравилось говорить по-русски, и
он ко всем приставал со своими разговорами. (Более всего приставал он к
Виконту, которого особенно почему-то отличал. "Ис-лушай, почему у тебя
пальцев на рука нет, а? Как так ис-лучилось, расскажи, Виктор,
пожалуйста?.. Пасматри: трех пальцев на рука - са-авсем нет, беда какая,
откуда такая беда, ис-лушай, а?" Виконт сначала отшучивался, а потом
рассвирепел: "Послушай, Рахматулло, ты знаешь, что такое БЕСТАКТНОСТЬ?!!"
"Ка-анечно, из-наю! - страшно обрадовался Рахматулло. - Это - болезнь
такой: пальцы сильно болеют, ги-ниют, ги-ниют, а потом са-авсем
отваливаются!..")
В-третьих, у него была жена. Русская. Молодая. Ничего особенного, но
тем не менее. Она сыграла значительную роль во всей этой истории.
Сначала все было хорошо. Рано утром вставали и, зевая, совершали
церемонию подъема флага (белое полотнище с черным изображением древней
согдийской монеты). При этом исполнялся гимн. Флаг сшила и вышила
безымянная археологиня. Гимн сочинил Виконт, взяв за основу песню о
доблестном канонире Ябурке, так что каждое утро над холмистыми просторами
Мугиана разносилось:
Он флаг свой поднимал, ой ладо, гей-люли!
И песню распевал, ой ладо, гей-люли!
Снаряд вдруг принесло, ой ладо, гей-люли!
Башку оторвало, ой ладо, гей-люли!
А он все поднимал, ой ладо, гей-люли!
И песню распевал, ой ладо, гей-люли!
(Вечером процедура спуска флага сопровождалась тем же гимном, слегка,
естественно, модифицированным: "Он флаг себе спускал...")
Жена Рахматулло готовила завтрак. Все ели и шли на раскоп. Работали
тишками (это что-то вроде кайла, но поменьше размером) и лопатами.
Археологи - главным образом, счищали специальными щеточками с находок
окаменевшую вековую глину. Находки были по преимуществу - глиняные черепки
разных размеров, форм и видов - обломки разнообразных древних горшков и
кувшинов, среди которых попадались и гигантские, они назывались -
х_у_м_ы_. Черепки аккуратно складывались в ведра и корзины, их предстояло
еще самым тщательным образом отмывать, а потом - сортировать и
классифицировать... По мере того, как солнце поднималось, жара становилась
непереносимой, горячий ветер гнал желтые тучи лесса, рабочие все чаще
присаживались покурить свою анашу и каждый раз курили ее все дольше. И
наконец пан-шеф-отец объявлял обед...
(Жена Рахматулло готовила и обед тоже. Готовила, прямо скажем, плохо.
"Во-первых, мало, - сказал по этому поводу Виконт. - А во-вторых, -
помои...")
Весь этот образ жизни был уже на третий день подробно и с любовью
воспет коллективным автором (Киконин-Красногоров) в бессмертной
песне-поэме, исполняемой на популярный в те годы мотив:
Я не поэт и не аскет,
Как ни грустно сей факт констатировать
- Набил кишку, схватил тишку
И пошел черепки выковыривать......
Струится пот, болит живот,
От урюка не ср... ся, а мочится,
Клубится лесс, облазит нос,
И ругаться по матушке хочется......
Окончен день, тупой как пень
До палатки своей добираешься,
Под сенью струй промывши ХУМ,
Черным чаем до плеч наливаешься...
Песня была длинная, куплетов там было штук двадцать, - поэты щедро
расплескивали свой талант, - и петь ее по вечерам, под гитару, в странных
прозрачных сумерках Мугиана было одно удовольствие.
Впрочем довольно скоро начались неприятности. Сначала маленькие.
Станислав объелся абрикосами (дорвался до дешевых фруктов) и заполучил
желудочный удар невероятной силы. Ни бесалол, ни раствор марганцовки, ни
травяной настой жены Рахматулло не возымели ожидаемого действия.
(Печаль!..)
Пан-шеф-отец объявил Станиславу бюллетень. Станислав был отстранен от
работ на раскопе. Теперь он вставал вместе со всеми, но оставался в
лагере: в лагере была тень от гигантского тутового дерева, от лагеря было
рукой подать до спасительного густого кустарника, наконец в лагере можно
было в любой момент прилечь (ибо сон - лучшее лекарство). И Станислав
принялся бюллетенить. Это была горестная жизнь деда Щукаря, усугубляемая
страданиями уязвленной гордости и ощущением полной своей никому
