мне?
- Да. Я хочу работать у вас.
- Вот как? И что ты умеешь?
Снова пожатие плеча - неопределенное и почти застенчивое. Но и
вызывающее одновременно.
- Убивать.
Станислав позволил себе тихонько присвистнуть.
- И где ты этому научился?
- Нигде. На улице.
- На улице ничему хорошему не научишься, - сказал Станислав.
(Он вдруг вспомнил маму - она стояла с мокрой тряпкой в руке - мыла
пол - и не пускала его во двор. Он сказал какую-то дерзость в ответ на эти
ее слова, она хлестнула его тряпкой по лицу и проговорила тихо: "Иди.
Ничтожество." Он пошел и до темноты торчал с огольцами в вонючем тоннеле
дворовой арки, но почему-то не было больше никакого удовольствия в этом
торчании. Что-то с ним произошло. Что-то изменилось решающе. Стало не
интересно. Улица перестала привлекать его... Он переменил друзей и вместе
с ними - систему ценностей. Он перестал курить и стал читать... Слова
оказывают на нас действие непредвиденное и непредсказуемое. Как и книги,
впрочем...)
- Прости, что ты сказал? - переспросил он.
- Я сказал, что я и не говорю, что это хорошо. Вы спросили, что я
умею, я - ответил.
- Да. Понимаю. Однако, я замечаю, что ты по-прежнему невысокого обо
мне мнения. Почему ты, собственно, решил, что мне понадобится умелый
убийца?
- Не знаю.
- Мне не нужны умелые убийцы. Я ведь сам - умелый убийца. Не так ли?
Ваня не ответил. Он кусал себе нижнюю губу и был пунцово-красен.
Странный мальчик. Похоже, у него - здоровенная дырка в душе. И не
заживает. Не рубцуется даже. Некроз души. Это мы понимаем...
- Я совсем не невысокого о вас мнения, - сказал Ваня. - Это все было
когда-то. Давно. Все с тех пор переменилось. Я же вижу...
- Ладно, - сказал Станислав. - Убедил. Я приму тебя на работу. Но при
одном условии. Ты отдашь мне недостающие страницы записок...
- У меня их нет....
- Причем - все. И те, что в самом конце, и те, которых не хватает в
середине.
- Нет у меня ничего... - Теперь он побледнел, даже губы стали у него
серо-голубыми, и только два пунцовых пятна остались на лице, почему-то -
на лбу.
- Я все понимаю, - сказал Станислав. - Отец наверняка там тебе пишет,
в самом конце, в постскриптуме: не показывай этих записок ЕМУ, незачем ему
знать, что тебе о нем известно, а что нет. Но ты рассудил по-своему. Тебе
показалось правильным, чтобы я знал, какие интересные вещи известны тебе
про меня... Но тут есть два обстоятельства.
Он замолчал и принялся раскуривать новую сигару. Ваня ждал.
Естественно. А что ему еще оставалось делать? Встать и гордо уйти? Нет,
это было исключено. Этого он позволить себе не мог.
- Первое, - сказал Станислав, затягиваясь. - Три четверти того, что
твой отец пишет про меня - не есть правда. Это не факты, это - артефакты.
Знаешь, что такое _а_р_т_е_ф_а_к_т_? Кое-что придумал он сам - у него была
богатая фантазия, он восхищал меня своей фантазией, честное слово...
Кое-что подкинул ему я, развлекаясь. Например, он пишет там, что к
старости я увлекся мальчиками... Пишет, пишет, не возражай мне!
Обязательно пишет. Он мне этих мальчиков сам почтительнейше поставлял, а
утром отправлял обратно, к месту прописки, как он любил говорить -
тихонько выпроваживал их из комнаты, чтобы не разбудить Хозяина. Он же был
уверен, что Хозяин дрыхнет без задних ног после бурной, не по возрасту,
ночки, а Хозяин в это время хихикал себе в подушку - свежий и хорошо
выспавшийся... У Хозяина много недостатков, это верно, но ЭТОГО - не было.
Хозяин вообще не сластена, а по запискам ведь выходит - сластена, а?
Признайся? Запивоха, Нерон, развратник, сатир, так?..
Ваня смотрел на него, набычившись. Надо было бы остановиться, юноша
был странный, явно и опасно непредсказуемый, но останавливаться не
хотелось. Какого черта?..
- Мне нравился твой отец. Я вообще люблю нестандартных людей. Он
развлекал меня. Он-то воображал, что необходим мне как советник и
помощник... Впрочем, так оно и было - он помогал мне жить. Без него мне
сразу стало скучно... тускло... И он был умен! Знаешь, почему он не
советовал тебе показывать мне эти его записки? Он знал, что меня НЕЛЬЗЯ
шантажировать. Лучше уж сразу застрелиться. Это - второе обстоятельство, о
котором я хотел бы тебе сообщить...
- Я сжег эти страницы, - сказал Ваня с трудом. - Там было много
дурного про вас. Мне стало стыдно. За отца.
- Вот как? И что же там было?
- Я не хочу об этом говорить. Зачем? Это все неправда... или
полуправда... Я знаю о вас вещи и похуже, но никогда и никому об этом не
сказал бы... и не скажу...
- Например?
И вот тут-то он и высказался по поводу того случая в лесу.
(...Когда зажигалка отказалась зажигаться. Сначала отказалась быть на
обычном своем месте, а когда он, весь изогнувшись, выволок ее из
необычного, - она отказалась зажигаться...)
Разумеется, он ничего не знал и знать не мог. Он сказал только то,
что думал об этом. То, что себе вообразил. Как сложилось все это в его в
воображении. Видимо, у него самого некогда имели место определенные
неприятности с "опусканием". Вероятно, в армии. Или, может быть, в
тюрьме?..
Кто его за язык тянул, дурака молодого? Ох уж этот пресловутый
синдром юношеской открытости... Все настроение испортил. Разговор сразу
потерял всякую привлекательность. Разговор оказался скомкан и кончился не
по-доброму.
- Завтра же принесешь недостающие страницы, - сказал ему Станислав на
прощанье. - Можешь оставить себе копии, если так уж хочется. Или наоборот:
копии - мне, оригинал себе. Но - завтра.
Однако, завтра Ваня не пришел. И послезавтра тоже. Он вообще не
пришел. Пришлось специально его, дурака, разыскивать, его искали и нашли,
- в Москве, уже после путча, в начале сентября, в какой-то окраинной
больнице. Он был сильно обожжен - руки, лицо, горло, - и правая ступня
оказалась прострелена. Около Белого дома его видели, он был там заметен и
себя не жалел. Странный юноша.
- Ты странный юноша, - сказал ему Станислав в конце концов. - Но ты
мне нравишься. Я и сам странный, согласен-нет? Ладно, ты меня окончательно
убедил. Иди сейчас к Крониду Сергеичу... да-да, прямо сейчас... он сделает
тебе документы.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. БОСС, ХОЗЯИН, ПРЕЗИДЕНТ
1
Уже последнее совещание закончили и уже сели ужинать.
Верхний свет выключили для уюта, остался только торшер возле стола, и
круг белого света под торшером: ослепительная скатерть, закуски,
запотевшие бутылочки тоников и снующие над всем этим руки в белых
манжетах.
Кузьма Иванович, для профилактики хвативши полстакана джина (водки в
доме не оказалось), моментально сделался потный и красный и пошел
наваливать себе на тарелку салата - первое, что на глаза попалось. Эдик
обеими руками пригладил рыжие свои жесткие волосенки, вовсе не нуждающиеся
ни в приглаживании, ни в причесывании, и близоруко навис над закусками,
придирчиво вынюхивая, чего бы такого-этакого позволить себе - он был
гурман и разборчив. Кронид, отложивши наконец блокнот в сторонку (но
недалеко, на журнальный столик, - чтобы можно было мгновенно подхватить),
аккуратно, но быстро ел: насыщался, пока не затребовали.
Он смотрел на них и пил степлившуюся минералку. У него был сегодня
разгрузочный день. Жрать хотелось невыносимо - кишки так и крутило,
солоноватая, слабо газированная вода урчала внутри, заполняя там какие-то
голодные зияющие пустоты.
Он устал. Он всегда уставал, когда после долгих разговоров, расчетов,
прикидок, внезапных перебранок и столь же внезапных примирений ни к какому
решению так и не приходили. Четыре утомительных часа - коту под хвост.
Бедный кот.
- Кинишко посмотрим? - вяло спросил он.
- Можно, - согласился Эдик, а Кузьма Иванович, с полным ртом, только
пунцовыми своими щеками помотал отрицательно - он никогда не задерживался
дольше необходимого, дела у него были. Всегда. И везде. Он и закусить-то
остался только потому, что там, куда ему сейчас надо было ехать, - не
очень-то закусишь. Тем более, на ночь глядя.
- Кузьма Иваныч, плюньте, ей-богу... - сказал он ему вяло. - Без вас,
что ли, не обойдутся.
Кузьма Иванович только саркастически перекосился: мол, как же,
обойдутся они, держи карман шире. Подразумевалось: они-то без меня.
Конечно, обойдутся, но потом мне все сначала начинай и переделывай, чтобы
ты же мне головы не отвинтил своими упреками... Обмен этот репликами был
старинный и носил скорее ритуальный характер.
- Есть очень приличный "ужастик", - подал голос Кронид. - "Хохот
оттуда" называется. И есть новая картина Гаранина. "Тысяча девятьсот
девяносто третий"...
- Нет! - вскричал Эдик. - Только не это! Не надо Гаранина. И без него
жить тошно. Давайте уж лучше про покойников...
- Там не покойники, там - ДЕМОНЫ АДА.
- Тем более! Персильфанс! Обожаю демонов!
- В кино, - вставил сейчас же Кронид.
- Разумеется. Еще чего.
- Договорились, - решил он. - Смотрим про демонов... - Кронид
мгновенно дернулся - обслужить, но он остановил его. - Да куда вы, Кронид
Сергеевич, в самом деле! Поешьте спокойно. Куда нам спешить теперь? Это
только Кузьма Иваныч у нас вечно куда-то спешит...
- И поэтому - ТАКОЙ КРАСИВЫЙ, - сейчас же добавил Эдик. Все
заулыбались. В том числе, слава богу, и сам Кузьма Иваныч. (Когда-то в
хорошую минуту Кузьма Иваныч рассказал им из своего детства, как его,
маленького, лупоглазого, деревенского, тетка перед гостями спросила - в
насмешку, конечно: "Кузя, а Кузя! А почему это ты у нас такой красивый?" И
он ответил - от обиды басом: "Бог дав!")
Телефон за спиной у Кронида тихонько пиликнул, Кронид - словно его
ветром сдуло - тут же оказался за своим столом, в закуточке у себя, в тени
абажура, и заговорил там вполголоса. Голубоватые блики экрана заплясали в
глазах его, и белые зубы блеснули.
Он вдруг поймал себя на том, что, оказывается, задерживает дыхание,
ожидая чего-то срочного и внезапного. Неприятного. Он ждал быстрого
невольного взгляда Кронида - из редкого сумрака, подсвеченного огоньками
пульта и телефонных экранов, - но взгляда не было, Кронид, не отрываясь,
смотрел на своего собеседника, и он тихонечко перевел дух. Политика,
подумал он привычно и с облегчением. Никогда не бывает так, как ты этого
ожидаешь. И всегда бывает НЕ ТАК...
- А помните, - сказал он неожиданно для себя, - как ему плохо стало
на Альбертовых поминках?.. Он ведь любил нас. Всех. Я это точно знаю.
- Ну хорошо, ну хватит... - проворчал Кузьма Иванович сквозь салат. -
Ну, любил... Мало ли. Он еще и песни хорошо спивал...
- И анекдоты рассказывал, - добавил Эдик с энтузиазмом.
- И бесстрашный был, дьявол. И добрый... Мало ли... Зря вы опять все
это затеваете, Станислав Зиновьевич. Чего об этом сейчас говорить? Враг!
- Был друг, стал враг... - он и сам не понимал, что он, собственно,
хочет сказать. И зачем.
Эдик раздраженно отбросил вилку так, что она лязгнула по блюду с
мясом.
- Господин Президент, - сказал он с нажимом. - Если у вас, все-таки,
появилось, наконец, какое-то конкретное и ясное предложение, я очень рад
этому и покорнейше прошу вас...
- Нет, - сказал он смиренно. - Нет у меня конкретного предложения.
По-прежнему. Просто я никак не могу привыкнуть, что все и всегда в этой
долбаной политике происходит НЕ ТАК! Не могу привыкнуть! - он, не глядя,
сунул бутылку в центр стола и поднялся. - И не хочу привыкать! Вот в чем
