сейчас за инженерами, а уж мы свое дело сделаем. Мы готовы". Сережа
представил себе эскадры исполинских звездных кораблей на старте, а потом
в Пространстве, у самого светового барьера, на десятикратных, на
двадцатикратных перегрузках, пожирающих рассеянную материю, тонны
межзвездной пыли и газа... Огромные ускорения, мощные поля искусственной
гравитации... Специальная теория относительности уже не годится, она
встает на голову. Десятки лет проходят в звездолете, и только месяцы на
Земле. И пускай нет теории, зато есть пи-кванты в суперускорителях,
пи-кванты, ускоренные на возлесветовых скоростях, пи-кванты, которые
стареют в десять, в сто раз быстрее, чем им положено по классической
теории. Обойти всю видимую Вселенную за десять - пятнадцать локальных лет
и вернуться на Землю спустя год после старта... Преодолеть Пространство,
разорвать цепи Времени, подарить своему поколению Чужие Миры, вот только
скотина-врач запретил перегрузки на неопределенный срок, черт бы его
подрал!..
- Вон он лежит, - сказал Панин. - Только он в депрессии.
- Он очень огорчен, - сказал Гургенидзе.
- Ему запретили тренироваться, - объяснил Панин.
Сережа поднял голову и увидел, что к ним подошла Таня Горбунова со
второго курса факультета Дистанционного Управления.
- Ты правда в депрессии, Сережа? - спросила она.
- Да, - сказал Кондратьев. Он вспомнил, что Таня - Катина подруга, и
ему стало совсем нехорошо.
- Садись с нами, Танечка, - сказал Малышев.
- Нет, - сказала Таня. - Мне надо с Сережей поговорить.
- А, - сказал Малышев.
Гургенидзе закричал:
- Ребята, пойдем разнимать болельщиков!
Они поднялись и ушли, а Таня села рядом с Кондратьевым. Она была
худенькая, с веселыми глазами, и было просто удивительно приятно смотреть
на нее, хотя она и была Катиной подругой.
- Ты почему сердишься на Катю? - спросила она.
- Я не сержусь, - угрюмо сказал Кондратьев.
- Не ври, - сказала Таня. - Сердишься.
Кондратьев помотал головой и стал смотреть в сторону.
- Значит, не любишь, - сказала Таня.
- Слушай, Танюшка, - сказал Кондратьев. - Ты любишь своего Малышева?
- Люблю.
- Ну вот. Вы поссорились, а я начинаю вас мирить.
- Значит, вы поссорились? - сказала Таня.
Кондратьев промолчал.
- Понимаешь, Сергей, если мы с Мишкой поссоримся, то мы обязательно
помиримся. Сами. А ты...
- А мы не помиримся, - сказал Кондратьев.
- Значит, вы все-таки поссорились.
- Мы не помиримся, - раздельно сказал Кондратьев и поглядел прямо в
Танины веселые глаза.
- А Катя и не знает, что вы поссорились. Она ничего не понимает, и мне
ее просто жалко.
- Ну а мне-то что делать, Таня? - сказал Кондратьев. - Ты-то хоть меня
пойми. Ведь у тебя тоже так случалось, наверное.
- Случилось однажды, - согласилась Таня. - Только я сразу ему сказала.
- Ну вот видишь! - сказал Сережа обрадованно. - А он что?
Таня пожала плечами.
- Не знаю, - сказала она. - Знаю только, что он не умер.
Она поднялась, отряхнула юбку и спросила:
- Тебе действительно запретили перегрузки?
- Запретили, - сказал Кондратьев, вставая. - Тебе хорошо, ты девушка,
а вот как я скажу?
- Лучше сказать.
Она повернулась и пошла к любителям четырехмерных шахмат, где Мишка
Малышев что-то орал про безмозглых кретинов. Кондратьев сказал вдогонку:
- Танюшка... (Она остановилась и оглянулась.) Я не знаю, может быть,
это все пройдет... У меня голова сейчас совсем не тем забита.
Он знал, что это не пройдет. И он знал, что Таня это понимает. Таня
улыбнулась и кивнула.
После всего, что случилось, есть Кондратьеву совсем не хотелось. Он
нехотя обмакивал сухарики в крепкий сладкий чай и слушал, как Панин,
Малышев и Гургенидзе обсуждают свое меню. Потом они принялись есть, и на
несколько минут за столом воцарилось молчание. Стало слышно, как за
соседним столиком кто-то утверждает:
- Писать, как Хемингуэй, сейчас уже нельзя. Писать надо кратко и
давать максимум информации. У Хемингуэя нет четкости...
- И хорошо, что нет! Четкость - в политехнической энциклопедии...
- В энциклопедии? А ты возьми Строгова, "Дорога дорог". Читал?
- "Четкость, четкость"! - сказал какой-то бас. - Говоришь, сам не
знаешь что...
Панин отложил вилку, поглядел на Малышева и сказал:
- А теперь расскажи про китовые внутренности.
До школы Малышев работал на китобойном комбинате.
- Погоди, погоди, - сказал Гургенидзе.
- Я вам лучше расскажу, как ловят каракатиц на Мяоледао, - предложил
Малышев.
- Перестаньте! - раздраженно сказал Кондратьев.
Все посмотрели на него и замолчали. Потом Панин сказал:
- Ну нельзя же так, Сергей. Ну возьми себя в руки.
Гургенидзе встал и сказал:
- Так! Значит, пора выпить.
Он пошел к буфету, вернулся с графином томатного сока и возбужденно
сообщил:
- Ребята, Фу Дат говорит, что семнадцатого Ляхов уходит в Первую
Межзвездную!
Кондратьев сразу поднял голову:
- Точно?
- Семнадцатого, - повторил Гургенидзе. - На "Молнии".
Фотонный корабль "Хиус-Молния" был первым в мире пилотируемым
прямоточником. Его строили два года, и уже три года испытывали лучшие
межпланетники.
"Вот оно, началось!" - подумал Кондратьев и спросил:
- Дистанция не известна?
- Фу Дат говорит, полтора световых месяца.
- Товарищи межпланетники! - сказал Малышев. - По этому поводу надо
выпить. - Он торжественно разлил томатный сок по стаканам. - Поднимем, -
сказал он.
- Не забудь посолить, - сказал Панин.
Все четверо чокнулись и выпили.
"Началось, началось", - думал Кондратьев.
- А я видел "Хиус-Молнию", - сказал Малышев. В прошлом году, когда
стажировался на "Звездочке". Этакая громадина.
- Диаметр зеркала семьсот метров, - сказал Гургенидзе. - Не так уж
много. Зато раствор собирателя - ого! - шесть километров. А длина от
кромки до кромки почти восемь километров.
"Масса - тысяча шестнадцать тонн, - машинально вспомнил Сережа. -
Средняя тяга - восемнадцать мега-зенгеров, рейсовая скорость - восемьдесят
мегаметров в секунду, расчетный максимум перегрузки - шесть ``же''...
Мало... Расчетный максимум захвата - пятнадцать вар... Мало, мало..."
- Штурманы, - мечтательно сказал Малышев. - А ведь это наш корабль.
Мы же будем летать на таких.
- Оверсаном Земля - Плутон! - сказал Гургенидзе.
Кто-то в другом конце зала крикнул звонким тенором:
- Товарищи! Слыхали? Семнадцатого "Молния" уходит в Первую Межзвездную!
Зал зашумел. Из-за соседнего столика встали трое с Командирского
факультета и торопливо пошли па голос.
- Асы пошли на пеленг, - сказал Малышев, провожая их глазами.
- Я человек простой, простодушный, - сказал вдруг Панин, наливая в
стакан томатный сок. - И вот чего я все-таки не могу понять. Ну к чему нам
эти звезды?
- Что значит - к чему? - удивился Гургенидзе.
- Ну Луна - это стартовая площадка и обсерватория. Венера - это
актиниды. Марс - фиолетовая капуста, генерация атмосферы, колонизация.
Прелестно. А звезды?
- То есть, - сказал Малышев, - тебе не понятно, зачем Ляхов уходит в
Межзвездную?
- Урод, - сказал Гургенидзе, - Жертва мутаций.
- Вот послушайте, - сказал Панин. - Я давно уже думаю об этом. Вот мы
- звездолетчики, и мы уходим к UV Кита. Два парсека с половиной.
- Два и четыре десятых, - сказал Кондратьев, глядя в стакан.
- Летим, - продолжал Панин. - Долго летим. Пусть там даже есть
планеты. Высаживаемся, исследуем, трали-вали семь пружин, как говорит
мой дед.
- Мой дед - эстет, - вставил Гургенидзе.
- Потом мы долго летим назад. Мы старые и закоченевшие, и все
перессорились. Во всяком случае, Сережка ни с кем не разговаривает. И нам
уже под шестьдесят. А на Земле тем временем, спасибо Эйнштейну, прошло
сто пятьдесят лет. Нас встречают какие-то очень моложавые граждане.
Сначала все очень хорошо: музыка, цветочки и шашлыки. Но потом я хочу
поехать в мою Вологду. И тут оказывается, что там не живут. Там, видите
ли, музей.
- Город-музей имени Бориса Панина, - сказал Малышев. - Сплошь
мемориальные доски.
- Да, - продолжал Панин. - Сплошь. В общем, жить в Вологде нельзя,
зато - вам нравится это "зато"? - там сооружен памятник. Памятник мне. Я
смотрю на самого себя и осведомляюсь, почему у меня рога. Ответа я не
понимаю. Ясно только, что это не рога. Мне объясняют, что полтораста лет
назад я носил такой шлем. "Нет, - говорю я, - не было у меня такого
шлема". - "Ах как интересно! - говорит смотритель города-музея и начинает
записывать. - Это, - говорит он, - надо немедленно сообщить в Центральное
бюро Вечной Памяти". При словах "Вечная Память" у меня возникают нехорошие
ассоциации. Но объяснить этого смотрителю я не в состоянии.
- Понесло, - сказал Малышев. - Ближе к делу.
- В общем, я начинаю понимать, что попал опять-таки в чужой мир. Мы
докладываем результаты нашего перелета, но их встречают как-то странно.
Эти результаты, видите ли, представляют узкоисторический интерес. Все это
уже известно лет пятьдесят, потому что на UV Кита - мы, кажется, туда
летали? - люди побывали после нас уже двадцать раз. И вообще, построили
там три искусственные планеты размером в Землю. Они делают такие перелеты
за два месяца, потому что, видите ли, обнаружили некое свойство
пространства-времени, которого мы не понимаем и которое они называют,
скажем, тирьямпампацией. В заключение нам показывают фильм "Новости
дня", посвященный водружению нашего корабля в Археологический музей. Мы
смотрим, слушаем...
- Как тебя несет, - сказал Малышев.
- Я человек простодушный, - угрожающе сказал Панин. - У меня фантазия
разыгралась...
- Ты нехорошо говоришь, - сказал Кондратьев тихо.
Панин сразу посерьезнел.
- Так, - сказал он тоже тихо, - Тогда скажи, в чем я не прав. Тогда
скажи все-таки, зачем нам звезды,
- Постойте, - сказал Малышев. - Здесь два вопроса. Первый - какая
польза от звезд?
- Да, какая? - спросил Панин.
- Второй вопрос: если польза даже есть, можно ли принести ее своему
поколению? Так, Борька?
- Так, - сказал Панин. Он больше не улыбался и смотрел в упор на
Кондратьева. Кондратьев молчал.
- Отвечаю на первый вопрос, - сказал Малышев. - Ты хочешь знать, что
делается в системе UV Кита?
- Ну, хочу, - сказал Панин. - Мало ли что я хочу.
- А я очень хочу. И если буду хотеть всю жизнь и если буду стараться
узнать, то перед кончиной своей - надеюсь, безвременной, - возблагодарю
бога, которого нет, что он создал звезды и наполнил мою жизнь.
- Ах! - сказал Гургенидзе. - Как красиво!
- Понимаешь, Борис, - сказал Малышев. - Человек!
- Ну и что? - спросил Панин, багровея.
- Все, - сказал Малышев. - Сначала он говорит: "Хочу есть". Тогда он
еще не человек. А потом он говорит: "Хочу знать". Вот тогда он уже
Человек. Ты чувствуешь, который из них с большой буквы?
- Этот ваш Человек, - сердито сказал Панин, - еще не знает толком, что
у него под ногами, а уже хватается за звезды.
- На то он и Человек, - ответил Малышев. - Он таков. Смотри, Борис,
не лезь против законов природы. Это от нас не зависит. Есть закон:
стремление познавать, чтобы жить, неминуемо превращается в стремление
жить, чтобы познавать. Неминуемо! Познавать ли звезды, познавать ли
детские души...
- Хорошо, - сказал Панин. - Пойду в учителя. Детские души я буду
познавать для всех. А вот для кого ты будешь познавать звезды?
- Это второй вопрос, - начал Малышев, но тут Гургенидзе вскочил и
