раскрыть глаза. Нет, подумал он. Смотреть надо. Надо привыкать. И надо
узнавать. Нечего отворачиваться. Я не имею права отворачиваться, раз уж я
взялся за это дело. Наверное, это был мутант, смерть не может так
изуродовать человека. Вот жизнь - уродует. Она и меня изуродует, и никуда
от этого не денешься, и не надо сопротивляться, надо привыкать. Может
быть, впереди у меня сотни километров дорог, уставленных виселицами...
Когда он снова высунулся из люка и поглядел назад, заставы уже не
было видно - ни заставы, ни одинокой виселицы у дороги. Хорошо бы сейчас
ехать домой... так вот ехать, ехать, ехать, а в конце - дом, мама, отец,
ребята... приехать, проснуться, умыться и рассказать им страшный сон про
обитаемый остров... Он попытался представить себе Землю, но у него ничего
не получилось, только было странно думать, что где-то есть чистые веселые
города, много добрых умных людей, все друг другу доверяют, нет ржавчины,
дурных запахов, радиации, черных мундиров, грубых скотских лиц, жутких
легенд, смешанных с еще более жуткой правдой, и он вдруг впервые подумал,
что на Земле тоже могло так случиться и он был бы сейчас таким, как все
вокруг - невежественным, обманутым, раболепным и преданным. Ты искал себе
дела, подумал он. Ну вот, у тебя теперь есть дело - трудное дело, грязное
дело, но вряд ли ты найдешь где-нибудь когда-нибудь другое дело, столь же
важное...
Впереди на шоссе показался какой-то механизм, медленно ползущий в ту
же сторону - на юг. Это был небольшой гусеничный трактор, тянувший за
собой прицеп с металлической решетчатой фермой. В открытой кабине сидел
человек в клетчатом балахоне и курил трубку, он равнодушно посмотрел на
танк, на Максима и отвернулся. Что это за ферма? - подумал Максим. Какие
знакомые очертания... Потом он вдруг понял, что это секция башни.
Столкнуть бы ее сейчас в канаву, подумал он, и проехаться по ней раза два
взад-вперед... Он оглянулся, и выражение его лица, видимо, очень не
понравилось водителю трактора - водитель вдруг затормозил и спустил одну
ногу на гусеницу, как бы готовясь выпрыгнуть. Максим отвернулся.
Минут через десять он увидел вторую заставу. Это был аванпост
огромной армии клетчатых рабов, а может быть и не рабов как раз, а самых
свободных людей в стране, - два временных домика с блестящими цинковыми
крышами, невысокий искусственный холм, на нем - серый приземистый капонир
с черными щелями амбразур. Над капониром уже поднимались первые секции
башни, а вокруг холма стояли автокраны, трактора, валялись в беспорядке
железные фермы. Лес на несколько сотен метров вправо и влево от шоссе был
уничтожен, по открытому пространству кое-где копошились люди в клетчатой
одежде. За домиками виднелся длинный низкий барак, такой же, как в лагере.
Перед бараком сохло на веревках серое тряпье. Немного дальше у шоссе
торчала деревянная вышка с площадкой, на площадке прохаживался часовой в
серой армейской форме, в глубокой каске, и стоял пулемет на треноге. Под
вышкой толпились еще солдаты, у них был вид людей, изнемогающих от комаров
и скуки. Все курили.
Ну, здесь я тоже проеду без хлопот, подумал Максим, здесь конец света
и всем на все наплевать. Но он ошибся. Солдаты перестали отмахиваться от
комаров и уставились на танк. Потом один, тощий, на кого-то очень похожий,
поправил на голове каску, вышел на середину шоссе и поднял руку. Это ты
зря, подумал Максим с сожалением, это тебе ни к чему. Я решил здесь
проехать, и я проеду... Он соскользнул вниз, к рычагам, устроился
поудобнее и поставил ногу на акселератор. Солдат на шоссе продолжал стоять
с поднятой рукой. Сейчас я дам газ, подумал Максим, взреву как следует, и
он отскочит... а если не отскочит, подумал он с внезапным ожесточением, то
что же - на войне, как на войне...
И вдруг он узнал этого солдата. Перед ним был Гай - похудевший,
осунувшийся, заросший щетиной, в мешковатом солдатском комбинезоне.
"Гай... - пробормотал Максим. - Дружище... как же я теперь?" Он снял ногу
с газа, выключил сцепление, танк замедлил ход и остановился. Гай опустил
руку и неторопливо пошел навстречу. И тут Максим даже засмеялся от
радости. Все получалось очень хорошо. Он снова включил сцепление и
приготовился.
- Эй! - начальственно крикнул Гай и постучал прикладом по броне. -
Кто такой?
Максим молчал, тихонько посмеиваясь.
- Есть там кто? - в голосе Гая появилась некоторая неуверенность.
Потом его подкованные каблуки загремели по броне, люк слева
распахнулся, и Гай просунулся в отсек. Увидев Максима, он открыл рот, и в
ту же секунду Максим схватил его за комбинезон, рванул к себе, повалил на
ветки под ногами и прижал... Танк взревел ужасным ревом и рванулся вперед.
Разобью двигатель, подумал Максим. Гай дергался и ворочался, каска съехала
ему на лицо, он ничего не видел и только брыкался вслепую, пытаясь
вытащить их-под себя автомат. Отсек вдруг наполнился громом и лязгом -
по-видимому, в тыл танку ударили автоматы и пулемет. Это было безопасно,
но неприятно, и Максим с нетерпением следил, как надвигается стена леса,
все ближе... ближе... и вот первые кусты... кто-то клетчатый шарахнулся с
дороги... и вот уже вокруг лес, и пули уже не стучат по броне, и шоссе
впереди свободно на много сотен километров.
Гай, наконец, вытащил из-под себя автомат, но Максим содрал с него
каску и увидел его потное оскаленное лицо, и засмеялся, когда ярость, ужас
и жажда убивать сменились на этом лице выражением сначала растерянности,
потом изумления и, наконец, радости. Гай пошевелил губами - видимо,
сказал: "Массаракш!" Максим бросил рычаги, притянул его к себе, мокрого,
тощего, заросшего, обнял, прижал от избытка чувств, потом отпустил и,
держа его за плечи, сказал: "Гай, дружище, как я рад!" Ничего решительно
не было слышно. Он глянул в смотровую щель, шоссе было прямое по-прежнему,
и он снова поставил ручной газ, а сам вылез наверх и вытащил Гая за собой.
- Массаракш! - сказал помятый Гай. - Это опять ты!
- А ты не рад? Я вот ужасно рад! - Максим только сейчас понял, как
ему всегда не хотелось ехать на юг в одиночку.
- Что все это значит! - крикнул Гай. Первая радость у него уже
прошла, он с беспокойством оглядывался по сторонам. - Куда?! Зачем?!
- На юг! - крикнул Максим. - Хватит с меня твоего гостеприимного
отечества!
- Побег?!
- Да!
- Ты с ума сошел! Тебе подарили жизнь!
- Кто это мне подарил жизнь?! Жизнь моя! Принадлежит мне!
Разговаривать было трудно, приходилось кричать, и как-то невольно,
вместо дружеской беседы, получалась ссора. Максим соскочил в люк и
уменьшил обороты. Танк пошел медленнее, но больше не ревел и не лязгал так
громко. Когда Максим вылез обратно, Гай сидел насупленный и решительный.
- Я обязан тебя вернуть, - объявил он.
- А я обязан тебя отсюда утащить, - объявил Максим.
- Не понимаю. Ты совсем сошел с ума. Отсюда бежать невозможно. Надо
вернуться... Массаракш, возвращаться тебе тоже нельзя, тебя расстреляют...
А на юге нас съедят... Провались ты пропадом со своим сумасшествием!
Связался я с тобой, как с фальшивой монетой...
- Подожди, не ори, - сказал Максим. - Дай я тебе все объясню.
- Не желаю ничего слушать. Останови машину!
- Да подожди ты, - уговаривал Максим. - Дай рассказать!
Но Гай не желал, чтобы ему рассказывали. Гай требовал, чтобы эта
незаконно похищенная машина была немедленно остановлена и возвращена в
зону. Максима дважды, трижды и четырежды обозвали болваном. Вопль
"массаракш" перекрывал шум двигателя. Положение, массаракш, было ужасным.
Оно было безвыходным, массаракш! Впереди, массаракш, была верная смерть.
Позади, массаракш, тоже. Максим был всегда болваном и психом, массаракш,
но эта его выходка, массаракш, надо полагать, последняя,
массаракш-и-массаракш...
Максим не мешал. Он вдруг сообразил, что поле последней башни,
очевидно, кончается где-то здесь, скорее всего - уже кончилось, последняя
застава должна находиться на самой границе крайнего поля... Пусть
выговаривается, на обитаемом острове слова ничего не значат... ругайся,
ругайся, а я тебя вытащу, нечего тебе там делать... Надо с кого-то
начинать, и ты будешь первым, не хочу, чтобы ты был куклой, даже если тебе
это нравится - быть куклой...
Изругав Максима вдоль и поперек, Гай соскочил в люк и стал там
возиться, пытаясь остановить машину. Это ему не удалось, и он выбрался
обратно, уже в каске, очень молчаливый и деловитый. Он явно намеревался
спрыгнуть и уйти обратно. Он был очень сердит. Тогда Максим поймал его за
штаны, усадил рядом и принялся объяснять положение.
Он говорил больше часу, прерываясь иногда, чтобы выровнять движение
танка на поворотах. Он говорил, а Гай слушал. Сначала Гай пытался
перебивать, порывался соскочить на ходу, затыкал уши, но Максим говорил и
говорил, повторял одно и то же снова и снова, объяснял, втолковывал,
разубеждал, и Гай, наконец, начал прислушиваться, потом задумался,
приуныл, залез обеими руками под каску и шибко почесал шевелюру, потом
вдруг сам перешел в наступление и принялся допрашивать Максима, откуда все
это стало известно и кто докажет, что все это не вранье, и как можно во
все это поверить, если это очевидная выдумка... Максим бил его фактами, а
когда фактов не хватало, клялся, что говорит правду, а когда и это не
помогало, называл Гая дубиной, куклой, роботом, а танк все шел и шел на
юг, все глубже зарываясь в страну мутантов.
- Ну, хорошо, - сказал, наконец, Максим, остервенев. - Сейчас мы все
это проверим. По моим расчетам мы давно уже выехали из поля излучения, а
сейчас примерно без десяти десять. Что вы все делаете в десять часов?
- В десять ноль-ноль - построение, - мрачно сказал Гай.
- Вот именно. Собираетесь стройными рядами и начинаете истошно орать
дурацкие гимны, и надрываетесь от энтузиазма. Помнишь?
- Энтузиазм у нас в крови, - заявил Гай.
- Энтузиазм вам вбивают в ваши тупые головы, - возразил Максим. -
Ничего, вот сейчас мы посмотрим, какой у тебя там в крови энтузиазм.
Который час?
- Без семи, - мрачно сказал Гай.
Некоторое время они ехали молча.
- Ну? - спросил Максим.
Гай посмотрел на часы и неуверенным голосом запел: "Боевая Гвардия
тяжелыми шагами..." Максим насмешливо смотрел на него. Гай сбился и
перепутал слова.
- Перестань на меня глазеть, - сердито сказал он. - Ты мне мешаешь. И
вообще, какой может быть энтузиазм вне строя?
- Брось, брось, - сказал Максим. - Вне строя ты, бывало, также орал,
как в строю. Смотреть на вас с дядей Кааном страшно было. Один орет
"Боевую Гвардию". Другой тянет "Славу Отцам". А тут еще Рада... Ну, где
энтузиазм? Где твоя любовь к Отцам?
- Не смей, - сказал Гай. - Ты не смеешь так говорить про Отцов. Даже
если то, что ты рассказываешь, - правда, это означает только, что Отцов
просто обманули.
- Кто же из обманул?
- Н-ну... мало ли...
- Значит, Отцы не всемогущи? Значит, они не все знают?
- Не желаю на эту тему разговаривать, - объявил Гай.
Он приуныл, сгорбился, лицо его еще больше осунулось, глаза
потускнели, отвисла нижняя губа. Максим вдруг вспомнил Фишту Луковицу и
Красавчика Кетри из арестантского вагона. Они были наркоманами,
несчастными людьми, привыкшими употреблять особенно сильные наркотические
вещества. Они страшно мучились без своего зелья, не ели и не пили, а дни
напролет сидели вот так, с потухшими глазами и отвисшей губой.
- У тебя болит что-нибудь? - спросил он Гая.
