ОРЕСТ СОМОВ
КИКИМОРА
(рассказ русского крестьянина на большой дороге)
- Вот видите ли, батюшка барин, было тому давно, я еще
бегивал босиком, да играл в бабки...
А сказать правду, я был мастер играть: бывало, что на
кону ни стоит, все как рукой сниму...
- Ты беспрестанно отбиваешься от своего рассказа,
любезный Фаддей! Держись одного, не припутывай ничего
стороннего, или, чтобы, тебе было понятнее: правь по
большой дороге, не сворачивай на сторону и не режь
колесами новой тропы по целику и пашне.
- Виноват, батюшка барин!.. Ну, дружней, голубчики, с
горки на горку: барин даст на водку... Да о чем бишь мы
говорили, батюшка барин?
- Вот уже добрые полчаса, как ты мне обещаешь что-то
рассказать о Кикиморе, а до сих пор мы еще не дошли до
дела.
- Воистину так, батюшка барин; сам вижу, что мой грех.
Изволь же слушать, милостивец!
Как я молвил глупое мое слово вашей милости, в те поры
был я еще мальчишкой, не больно велик, годов о
двенадцати. Жил тогда в нашем селе старый крестьянин,
Панкрат Пантелеев, с женою, тоже старухою, Марфою
Емельяновой). Жили они как у Бога за печкой, всего было
довольно: лошадей, коров и овец - видимо- невидимо; а
разной рухляди да богатели и с сором не выметешь. Двор у
них был как город: две избы со светелками на улицу, а
клетей, амбаров и хлебных закромов столько, что стало бы
на обывателей целого приселка. И то правда, что у них
своя семья была большая: двое сыновей, да трое внуков
женатых, да двое внуков подростков, да маленькая внучка,
любимица бабушки, которая ее нежила, холила да лелеяла,
так что и синь-пороху не даст, бывало, пасть на нее. Все
шло им в руку; а все крестьяне в селении готовы были за
них положить любой перст на уголья, что ни за стариками,
ни за молодыми никакого худа не важивалось. Вся семья
была добрая и к Богу прибежная, хаживала в церковь Божию,
говела по дважды в год, работала, что называется, изо
всех жил, наделяла нищую братию и помогала в
нужде соседям. Сами хозяева дивились своей удаче и
благодарили господа Бога за его Божье милосердие.
Надобно вам сказать, барин, что хотя они и прежде были
людьми зажиточными, только не всегда им была такая удача,
как в ту пору; а та пора началась от рождения внучки,
любимицы бабушкиной. Внучка эта, маленькая Варя, спала
всегда с старою Марфой, в особой светелке. Вот когда Варе
исполнилось семь лет, бабушка стала замечать диковинку
невиданную: с вечера, бывало, уложит ребенка спать, как
малютка умается играя, с растрепанными волосами, с
запыленным лицом; поутру старуха посмотрит - лицо у Вари
чистехонько, бело и румяно, как кровь с молоком, волосы
причесаны и приглажены, инда лоск от них, словно теплым
квасом смочены; сорочка вымыта белым-бело, а перина и
hgcnknb|e взбиты, как лебяжий пух. Дивились старики
такому чуду и между собою тишком толковали, что тут-де
что-то не гладко. Перед тем еще старуха не раз слыхала по
ночам, как вертится веретено и нитка жужжит в потемках; а
утром, бывало, посмотрит - у нее пряжи прибавилось
"вдвое против вчерашнего. Вот и стали они подмечать:
засветят, бывало, ночник с вечера и оговорятся целою
семьею сидеть у постели Вариной всю ночь напролет... Не
тут-то было! незадолго до первых петухов сон их одолеет,
и все уснут кто где сидел; а поутру, бывало, смех
поглядеть на них: иной храпит, ущемя нос между коленами;
другой хотел почесать у себя, за ухом, да так и закачался
сонный, а палец и ходит взад и вперед по воздуху, словно
маятник в больших барских часах; третий зевнул до ушей,
когда нашла на него дрема, не закрыл еще рта - и
закоченел со сна; четвертый, раскачавшись, упал под
лавку, да там и проспал до пробуду. А в те часы, как они
спали, холенье и убиранье Вари шло своим чередом: к утру
она была обшита и обмыта, причесана и приглажена, как
куколка.
Стали допытываться от самой Вари, не видала ли она чего
по ночам? - Однако ж Варя божилась, что спала каждую ночь
без просыпу: а только чудились ей во сне то сады с
золотыми яблочками, то заморские птички с разноцветными
перышками, которые отливались радугой, то большие светлые
палаты с разными диковинками, которые горели как жар и
отовсюду сыпали искры. Днем же Варюша видала, когда ей
доводилось быть одной в большой избе, что подле светелки,
превеликую и претолстую кошку, крупнее самого ражего
барана, серую, с мелкими белыми крапинами. : большою
уродливою головою, с яркими глазами, которые светились
как уголья, с короткими толстыми ушами и с длинным
пушистым хвостом, который как плеть обвивался трижды
вокруг туловища. Кошка эта, по словам Варюши, бессменно
сидела за печкой, в большой печуре, и когда Варе
случалось проходить мимо ее, то кошка умильно на нее
поглядывала, поводила усами, скалила зубы, помахивала
хвостом около шеи и протягивала к девочке длинную,
мохнатую свою лапу с страшными железными когтями, которые
как серпы высовывались из-под пальцев. Малютка Варя
признавалась, что, несмотря на величину и уродливость
этой кошки, она вовсе не боялась ее и сама иногда
протягивала к ней ручонку и брала ее за лапу, которая,
сдавалось Варе, была холодна как лед.
Старики ахнули н смекнули делом, что у них в доме
поселилась Кикимора; и хотя не видели от нее никакого
зла, а все только доброе, однако же как люди набожные не
хотели терпеть у себя в дому никакой нечисти. У нас был
тогда в деревне священник, отец Савелий, вечная ему
память! Нечего сказать, хороший был человек: исправлял
все требы как нельзя лучше и никогда не требовал за них
лишнего, а еще и своим готов был поступиться, когда видел
кого при недостатках; каждое воскресенье и каждый
праздник просто и внятно говаривал он проповеди и научал
прихожан своих, как быть добрыми христианами, хорошими
домоводцами, исправно платить подати государю и оброк
помещику; сам он был человек трезвенный и крестьян
уговаривал отходить подальше от кабака, словно от огня.
Одно в нем было худо: человек он был ученый, знал много и
все толковал по-своему.
- А разве крестьяне ему не верили?
- Ну, верили, да не во всем, батюшка барин. Бывало
расскажут ему, что ведьма в белом саване доит коров в
таком-то доме, что там-то видели оборотня, который
прикинулся волком либо собакой; что в такой-то двор, к
молодице, летает по ночам огненный змей; а батька Савелий
бывало и смеется, и учнет толковать, что огненный змей -
не змей, а... не припомню, как он величал его: что-то
похоже на мухамор, что это-де воздушные огни, а не сила
нечистая; напротив-де того, эти огни очищают воздух: ну,
словом, разные такие затеи, что и в голову не лезет. Это
и взорвет прихожан; они и твердят между собою: батька-де
наш от ученья ума рехнулся.
- Глупы же были ваши крестьяне, друг Фалдой!
- Было всякого, милосердый господин: ум на ум не
приходит; были между ними и глупые люди, были и себе на
уме. Все же они держались старой поговорки: отцы- де наши
не глупее нас были, когда этому верили и нам передали
свою старую веру.
- Вижу, что благомыслящий священник не скоро еще
вобьет вам в голову, чему верить и чему не верить. Об
этом надобно б было толковать сельским ребятам с тех лет,
когда у них еще молоко на губах не обсохло; а старым
бабам запретить, чтоб они не рассевали в народе вздорных
и вредных суеверий.
- Как вашей милости угодно,- проворчал Фалдой и молча
начал потрогивать вожжами.
- Что ж ты замолчал? рассказывай дальше.
- Да, может быть, мои простые речи не под стать вашей
милости, и у вас от них, как говорится, уши вянут?.. Мы,
крестьяне, всегда спроста соврем что-нибудь такое, что
барам придется не по нутру.
- И, полно, приятель: видишь, я тебя охотно слушаю, и
ты славно рассказываешь. Неужели ты доброю волею
отступишься от гривенника на водку, который я тебе
обещал?
- Ин быть по-вашему, батюшка барин,- промолвил
Фалдой, веселее и бодрее прежнего.- Вот видите ли,
старики и взмолились отцу Савелью, чтоб он отмолил дом их
от Кикиморы. А отец Савелий и давай их журить: толковал
им, что и старикам, и девочке, и всей семье только
мерещилось то, чему они, будто бы, сдуру верили, что
Кикимор нет и не бывало на Светой что те попы, которые из
своей корысти потворствуют бабьим сказкам и народным
поверьям, тяжко грешат перед Богом и недостойны сана
священнического. Старики, повеся нос, побрели от
священника и не могли ума приложить, как бы им выжить от
себя Кикимору.
В селении у нас был тогда управитель, не ведаю, немец
или француз, из Митавы. Звали его по имени и по отчеству
Вот-он Иванович, а прозвища его и вовсе пересказать не
умею. Земский наш Елисей, что был тогда на конторе, в
барском доме, называл его еще господин фон-барон. Этот
фон-барон был великий балагур: когда, бывало, отдыхаем
после работы на барщине, то он и пустится в россказни: о
заморских людях, ростом с локоть, на козьих ножках, о
заколдованных башнях, о мертвецах, которые бродят в них
по ночам без голов, светят глазами, щелкают зубами и
свистом пугают прохожих; о жар-птице, о больших морских
раках, у которых каждая клешня по полуверсте длиною и
которых он сам видал на краю света... Да мало ли чего он
нам рассказывал: всего не складешь н в три короба.
Говорил он по-русски не больно хорошо: иного в. речах
его, хоть лоб взрежь, никак не выразумеешь; а начнет
бывало рассказывать- так и сыплет речами: инда уши
развесишь и о работе забудешь; да он и сам на тот раз не
скоро, бывало, о ней вспомнит. Крестьяне были той веры,
что у Вот-он Ивановича было много в носу; что до меня, я
ничего не заметил, кроме табаку, который он большими
напайками набивал себе в нос из старой, закоптелой
тавлинки. Он, правда, выдумывал на барском дворе какие-
то машины для посева и для молотьбы хлеба; только
молотильня его чуть было самому ему не размолотила
головы, и сколько ни бились над нею человек двенадцать -
- ни одного снопа не могли сколотить; а сеяльная машина
на одной борозде высеяла столько, сколько на целую
десятину в нее было засыпано. Однако же крестьяне все по-
прежнему думали, что в нем сидит бесовщина и что его
недостанет только на путное дело. К нему-то на-
воскресной мирской сходке присоветовали старому Панкрату
идти с поклоном и просьбою, чтоб он избавил его дом от
вражьего наваждения.
Пантелеич с старухою пустились в барский двор, где жил
тогда Вот-он Иванович, и принесли ему, как водится, на
поклон барашка в бумажке, да того-сего прочего, примером
сказать, рублей десятка на два. Наш иноземец было и
зазнался: Сотна рублоф, менши ни копейка . Насилу
усовестили его взять за труды беленькую, и то еще -
отдай ему деньги вперед. Да велел он старикам купить три
бутылки красного вина: его-де Кикиморы боятся; да штоф
рому и голову сахару-опрыскивать и окуривать избу с
наговором. Нечего было делать; старик отправил самого
проворного из своих внуков на лихой тройке за покупками,
и к вечеру, как тут, все явилось. Пошли с докладом к Вот-
он Ивановичу, он и приплелся в дом к Панкрату, весь в
черном. Сперва начал отведывать вино, велел согреть воды,
отколол большой кусок сахару, положил в кипяток и долил
ромом; и это все он отведывал, чтоб узнать, годятся ли
снадобья для нашептыванья. Вот, как выпил он бутылку
виноградного да осушил целую чашку раствору из рому с
сахаром,- и разобрала его колдовская сила. Как начал он
петь, как начал кричать на каком-то неведомом языке,-
