интимном закутке спортзала.
- Тук-тук, - услышал Алексей, - тук-тук, - его
определенно, явно просили не спешить.
- Тук-тук, - не бойся, негромко косточки, костяшки
пальцев вынуждали вибрировать эмалью белой крашенное
дерево.
- Ну,что? - спросил он, свет вновь впустив в свой
узкий коридор, и растерялся снова, и замолчал, такого блеска,
таких вот карих и беспутных огоньков, нет, не дарил ему еще
никто, нет, даже с мимолетным поцелуем в прихожей темной
и пустой средь вечеринки классной развеселой.
- Дай-ка, - шепнули незнакомые губы и раскрылись в
улыбке неожиданно свойской, славной и необидной.
- Дай-ка... дернуть разочек.
Чудесными деталями явления этого внезапного
четыре месяца спустя не стал отягощать Алеша подробностей
и без того разнообразных груз, доставленный из школы
прямиком домой Галиной Александровной, родительницей,
мамой. Он вел себя благоразумно, и тем не менее,
интеллигентная женщина, кандидат исторических наук,
доцент, лектор общества "Знание", пропагандист, о Бог ты
мой, пыталась и неоднократно его ударить по лицу, коварно,
без замаха, но с оттяжкой, чтоб вышло побольней.
Сынишка, не признать того нельзя, ославил маму,
опозорил и.о. заведующего кафедрой истории и теории самого
передового в мире учения, подвел, подвел, но состояние
аффекта, першенье в горле, членов дрожь, нечеткость
силуэтов, их радужный дразнящий ореол, все это если
движений резкость, алогичность хоть как-то объясняет, то
кровожадность изощренную, тевтонское упорство в
достижении цели ни в коем случае, конечно.
Что ж, Галине Александровне, женщине с
анемичными губами, скругленными разводами морщинок
ранних к подбородку, просто нравилось бить по лицу себе
подобных, по щекам, по губам, и по уху нравилось, звук
удовольствие доставлял, чмок неупругого соударения,
сенсация ее еще довольно ладное (о коже суховатой на время
позабудем) тело наполняло радостью, бодрящей, освежающей
радостью жизни.
Но увы, увы, в бессклассовом нашем обществе, пусть
с пролетарскими, но все-таки условностями, нередко, да как
правило, обиду выместить так незатейливо и просто,
утешиться, возможности Галина Ермакова лишена была. Чем
не пример один июльский день не то пятьдесят четвертого, не
то пятьдесят шестого, когда давясь настойкой разведенной
валерианы, студентка юная, гуманитарий, с мучительным
желанием боролась по голубой щетине мерзкой с размаху
смазать, по серой, безразличной ко всему щетине полковника
Воронихина, Александра Витальевича, начальника немалого в
системе томских учреждений пенитенциарных. Как он мог,
как он смел, ее, деточку-Галочку, любимицу младшенькую,
свою хозяйку, госпожу, так подло, так по-свински бросить,
отдать на растерзанье всему свету.
Гад.
Да, сама, сама Галина Александровна выбивалась в
люди, хлебнула, навидалась, не то что братец ее старший
Константин или сестра Надежда, баловни судьбы, успевшие
урвать достаточно, пожировать неплохо на довольствии, под
крылышком народного комиссариата дел внутренних,
секретных и совершенно секретных, с грифами "хранить
вечно".
Ну, а Галке, бедной Галке самой даже голову
пришлось искать человеческую, чтобы глазами, зеркалом
души любоваться, когда в сердцах и без предупреждения
кухонной тряпкой так захочется проехаться от уха до уха.
Собственно, таких, всегда готовых гнев ее принять
смиренно, у Галины Александровны имелось две. Белокурая,
дивная дочки Светочки, цветочка, лапушки, лишь поцелуями
нежнейшими, сладкими, сахарными осыпалась. Ну, а уж
Валентин Васильевич и сынок его, Алексей Валентинович,
Ермаковых парочка, всем остальным из арсенала не слишком
уж изысканного жены и мамы.
Терпели оба, молча, стоически, всегда.
Тем поразительнее случившееся в тот майский вечер,
предлетний день, когда привыкший лишь очи долу опускать
Алеша, Алексей, от первого удара сумел счастливо
увернуться, а прочих же ( ах, бедная Галина Александровна,
ах, несчастная мать) да попросту не допустить. Руками,
пальцами в отметинах от маркого шарика ручки копеечной, он
вдруг внезапно, сам себе не веря, в полете запястья неуемные
поймал и удержать с трудом, но смог, на безопасном
расстоянии от себя, покуда истеричке угодно было беседу с
ним родительскую продолжать. Беседу, коя по сей причине
неожиданной обернулась для мамы дорогой серией
невыносимо унизительных, бессмысленных конвульсий.
В противоположность мамаше растленного, папаша
прелюбодейки подобному сомнительного свойства испытанию
свои отеческие чувства не счел необходимым подвергать.
Хотя товарищ Старопанский и наперсница его, завуч с
фамилией морской и бравой, правда глазами неромантичными
совсем, непарными, увы, и сизыми, Надежда Ниловна
Шкотова, на пару никак не меньше двух часов, дыхание не
переводя, пытались в нем пробудить суровости дремучие
инстинкты.
Не вышло. С детьми не совладав, два педагога-
лауреата и с папой Доддом пообщавшись, лишь нервную
систему свою собственную опасно возбудили.
Дома, застав готовую к чему угодно Леру в кухне,
Николай Петрович некоторое время молча и с известной
обстоятельностью изучал нежно булькавшее содержимое
утятницы, хмыкал, щурился, любуясь процессом размягчения
крольчатины, и уже только опуская крышку, заметил без
строгости особой, впрочем:
- Морковки, Валя, положи побольше.
Затем он сделал то, чего не делал никогда до этого. А
именно, в столовой, в той самой комнате, где на диванчике
Николай Петрович забывался ежевечерне сном перед вечно
рябящим ящиком "Березка", он стол облагородил
единственной, но стараниями Валеры всегда свежей
скатертью, на середину коей, на шершавый крест, бутылку
выставил "Розового десертного" и к ней уже присовокупил, с
улыбкой странной, необычной, не свой стаканчик неизменный
с названием смешным "мензурка", а два, да, два зеленых
торжественных бокальчика.
За ужином папаша подчевал Валеру рассказом о
новом карабине системы "Барс" брата Василия, и судя по
всему, остался доволен и собой, и кроликом, но, главное, был
умилен, и даже умиротворен впервые явно заставив дочку
испытать и легкое отвращение, и приятное недоумение, и
движений забавную неловкость, и безобразие зевоты
непрошенной, неодолимой.
Утром он, как бы между прочим, сообщил своей
голубе следующее: учебный год для нее завершился на две
недели раньше срока, новый начнется, как обычно, в сентябре,
но не в третьей, а в седьмой, без всяких уклонов, прихватов,
претензий, обыкновенной общеобразовательной школе, ну, а
сегодня, часа в три после обеда заедет на своем ульяновском
"козле" дядя Вася:
- Особо сидор не набивай, навещать буду, - и увезет на
лето к тете Даше, Дарье Семеновне, учительнице сельской,
сестре двоюродной медведей Доддов, в избе которой, кстати,
Лера провела два первых года своей жизни.
Нелюбопытным, в общем, оказался папаша нашей
милой героини.
Но думать не следует, будто бы на свете так и не
нашлось души, готовой выслушать по-родственному
признаний жаркие слова:
- И тут он, знаешь, так серьезно-серьезно говорит:
"Ах, ты просто ничего не понимаешь, Валера, ведь я же
Маугли, зверек, волчонок".
- Ну, а ты, что же ты ответила? - глаза Стаси, сестры
молочной, дочки тетидашиной смотрели из-под стекол
единственных в семье очков с сомнением и чувством вечного,
как бы родительского (с оттенком жалости такой, печали)
превосходства:
- Ты что ответила на это?
- Ничего.Ничего, сказала, что я кошка, черная кошка,
мяу.
Ах, Стася, ровесница, студентка ныне института
культуры, как ей хотелось, Боже мой, увидеть, разок один
взглянуть на этот феномен, если не врет, конечно же,
сестрица, красавец, умница, отличник и Лерка, "зараза
чертова",- как выражается изящно мать, сердясь и удивляясь.
Хотелось, очень, да, но судьба, вернее будет, впрочем,
физиология, распорядилась по-другому.
Ровно за два дня до того, как из перегретого летним
солнцем пазика у леспромхозовского магазина, неловко
щурясь, вышел улыбчивый, застенчивый, уже студент
биологического факультета Томского государственного
университета, Алеша Ермаков, бедную Стасю сосед на
зеленом "Урале" свез в районный центр, где девочке очкастой,
худышке угловатой и заносчивой, нетрезвый эскулап оттяпал,
недолго думая, взбесившийся, должно быть, сослепу, кишки
отросток.
Итак, около трех часов пополудни, в один из дней
потного, душного августа, вслед за небритым мужиком,
Антоном Ерофеевым, умудрившимся в рейсовый, белый с
красной полосой автобус загрузить окалиной припорошенную
связку тонких металлических труб, по узким, резиной еще
крытым ступенькам сошел и на лишенную домашней
скотиной гордой прямизны траву ступил разношенным
сандалем польским (сначала одним, потом другим) занятный
молодой человек приятной городской наружности.
Приезжий определенно намеревался закурить, дабы
взбодриться, осмотреться и путь единственно верный выбрать,
но нет, спичке балабановской фабрики "Гигант" не суждено
было воспламениться, соприкоснувшись с коробочкой
родного предприятия, да, прямо перед собой, тут же, сейчас
же, здесь же, на родном крыльце торговой точки симпатичный
юноша узрел, увидел то, ради чего он сутки коротал в дороге,
батона белого кусками суховатыми очередную сотню
километров заедая, а именно, ситцевого платья наглое
великолепие, нахальных глаз чудесный блеск и
возмутительной улыбки (нужны ли тут слова?) простое
торжество. В руках его милая Лера-Валера держала
обыкновенную стеклянную банку, сосуд с болгарским
сливовым компотом, единственным деликатесом и вообще
товаром в ассортименте скудном таежного сельпо,
противоестественное пристрастие к коему вызывало у
населения поселка, охотников и лесорубов, предпочитавших
заморскому продукты домашнего соления, копчения и
возгонки, неясное чувство тревоги за будущее Отечества и
ценностей его неприходящих.
- Ты?
- А ты думал, кто?
Несчастная "Стюардесса" в руке Алеши гнется,
ломается, теряет желтый мусор драгоценного содержимого,
отделившийся фильтр пропадает в истерзанной осоке, а
полупрозрачная белая трубочка превращается в идеальный
снаряд для бесшумной дуэли посреди урока географии.
- Долго плутал?
- Да нет. Твой отец объяснил все подробно... я же
звонил... два раза по автомату... знаешь, за пятнадцать
копеек...
- Не знаю, - отвечает Лера и оба начинают смеяться,
глупые и счастливые дети.
Не сказал, ничего не стал говорить, не поделился, этот
крик, этот визг, си взволновавший третьей октавы светкиной
"Оды":
- Мерзавец, гад, - при себе оставил, не стал
вспоминать, как лишенная свободы движений женщина, мать,
преподаватель высшей школы, просто плюнула слюной
горячей, едкой, белой, ему в лицо.
И он, конечно, выпустил ее, но не кулаком сейчас же
получил по физиономии, а коленкором тетради общей
"Лабораторные по физике", единственного увесистого,
способного расстояния значительные преодолевать предмета
из всей той кучи тетрадок и листочков, кою сгребла мамаша в
приступе безумном со скромного стола ученического и с
воплем жутким:
- Убирайся вон из моего дома, - запустила в
ослепленного и оглушенного сыночка.
Запустила, и так прокляв на веки, начала падать,
оседать. Взмахнула рукой, качнула этажерку, отправила на
пол скрепок московских разноцветную баночку, костяшками
другой, зацепиться как будто даже и не пытаясь, по
оголившейся столешнице безвольно провела, и на бумагу, еще
дрожжать, шуршать не переставшую, упала, опрокинулась,
легла.
Пух.
Да, не готова оказалась к внезапной попытке
возмужания отпрыска Галина Александровна,
импровизировала буквально на ходу, но исключительно
удачно, во всяком случае негодник не где-нибудь оказался, а
на коленях подле нее, слова, секунду, может быть, всего назад
в его устах немыслимые просто, в волненьи страшном
повторяя:
- Мама, мамочка, что с тобой?
Нет, скорую она им вызвать не позволила. Чередой
размеренных, злых и коротких импульсов, предсердья
метрономом хладнокровным потешить лекаря, пропахшего
бензином и бессонницей, а вслед за ним и всю горластую
конюшню ординаторской Галина Александровна не
собиралась. Она хотела одного - услышать звук
