эпоху непрерывных войн, сразу сел на шею всем остальным людям
страны: подчинил себе Церковь, согнул в бараний рог купечество,
поработил крестьянство и сам отказался от каких бы то ни было
общенациональных долгов, тягот и обязанностей. Дворянство
зажило во всю свою сласть.
С этой точки зрения - помимо всех прочих - объясняется и
полный провал петровского "парниково-казенного воспитания
промышленности". Послепетровские мамаши говорили: "Зачем
дворянству география?" География не нужна была: можно было
нанять извозчика, он географию должен был знать. Но не была
нужна и промышленность. Все, что нужно для веселой жизни,
включая Растрелли и Рубенсов, можно получить в готовом виде и за
крепостные деньги. Историки и исторические романисты
описывают тот "вихрь наслаждений" - пиров, балов, зрелищ и
пьянства, в который бросилось освобожденное от чувства долга и от
необходимости работать дворянство. Дворянству, если и был нужен
чугун, так только для пушек. Все остальное поставлял "Лондон
щепетильный" и вообще всякие дошлые иностранцы за готовенькие
русские денежки. Денежки же поставлял мужик. Для мужика же
были нужны не чугунные, а ременные изделия. И все было очень
хорошо. И во главе всего этого стоял петровский "парадиз", на
который можно было положиться: уж он постарается не выдать,
ибо, если выдаст он, то и ему придется плохо. Петербург -
чиновный, дворянский Петербург - старался не выдать - до
февраля 1917 года. Пришлось плохо и ему, и дворянству, но пришлось
плохо и стране.
Вся русская историография написана дворянами. Я совсем не
хочу утверждать, что Соловьев или Ключевский сознательно
перевирали действительность во имя сознательно понятых
кастовых интересов. Все это делается проще. Человек рождается в
данной обстановке. Она ему близка и мила. Она ему родная. Ему мил
выкопанный крепостными руками дедовский пруд, построенная теми
же руками дедовская усадьба, воспи-тайные на том же труде
семейные предания и традиции, весь тот круг мыслей, чувства, даже
ощущений, который так блестяще рисовал Лей Толстой. Но ведь Лев
Толстой как-никак был гением - что же требовать от более
средних людей? Толстой сам признавался, что ему дорог, близок и
мил только аристократический круг. И даже Стива Облонский,
совершеннейший обормот и прохвост, описан так, что вы невольно
заражаетесь толстовской симпатией. А когда дело доходит до
мужика, - то появляется какой-то Каратаев, которого никогда ни
в природе, ни в истории не существовало, мужик, который о
крепостном праве и слыхом не слыхал, - этакое мягкое и пухлое
изголовье для сладких дворянских сновидений о минувшем прошлом.
Не мог же Толстой не понимать, что Каратаев - это бессмыслица,
как не мог же Пушкин не понимать, что в Пугачевском восстании
что-что, а смысл все-таки был; смысл этот был вынужден
признать и Ключевский, и Тихомиров, и даже Катков. А вот для
Пушкина это был просто "бессмысленный бунт". "Бессмысленный и
беспощадный" - и больше ничего.
Соловьев - кит нашей историографии, с которого списывали
все остальные историки, сравнивал петровский перелом с "бурей,
очищающей воздух", затхлая, де, атмосфера Московской Руси
сменилась освежающим воздухом Петербурга. Освежение? Это
Остерман и Бирон, Миних и Пален - освежение? Цареубийства,
сменяющиеся узурпацией, и узурпации, сменяющиеся
цареубийствами, - это тоже "освежение"? Освежением является
полное порабощение крестьянской массы и обращение ее в двуногий
скот? Освежением является превращение служилого слоя воинов в
паразитарную касту рабовладельцев? Соловьев пишет:
"Преобразования успешно производятся Петрами Великими,
но беда, если за них принимаются Александры Вторые"...
А почему, собственно, беда? В результате петровских
"преобразований" подавляющее большинство населения страны было
лишено всяких человеческих прав. В результате реформы Александра
Второго оно эти права, все-таки, получило. После Петра Россия
пережила почти столетие публичного дома. После Александра
Второго мы переживали свой золотой век и в культуре, и в
экономике. Так почему же беда? Ответа на этот вопрос вы не
найдете ни у Пушкина, ни у Толстого, ни у Соловьева, а это были
первые люди своего слоя. Что же говорить об его большинстве? О
том большинстве, которое на постах предводителей дворянства
решало уездные дела, на постах гвардейских офицеров - столичные
дела и, стоя во главе колоссального и боеспособного народа,
ухитрялось временами устанавливать свою диктатуру почти над
всей континентальной Европой? Но что выигрывал от этого народ?
Ключевский отвечает своей знаменитой фразой: "государство пухло,
а народ хирел", - фраза неверная, по самому своему существу: народ
"хирел" вовсе не вследствие "распухания государства". В середине
XIX века крепостное крестьянство начало, наконец, физически
вымирать от избытка работы и нехватки питания. И в то же
время начало вымирать и дворянство: от отсутствия работы и
избытка питания. Но дворянство, с "естественным сословным
эгоизмом" (Ключевский) крепко держалось за свои паразитарные
права. Что есть "естественный эгоизм"? Является ли право на
самоубийство требованием "естественного эгоизма"?
Во всяком случае, та группа историков, которая выросла и
воспиталась в дворянских гнездах, не могла не вспоминать с
благодарностью имя человека, который стоял у истоков дворянского
благополучия. Разумеется, не все дворянство, не все сто процентов
стояли на столь выдержанной классовой точке зрения. Но, покидая
ее, они переходили на другую и тоже классовую точку зрения -
революционную. Именно здесь заключается разгадка того странного
явления, что канонизация Петра характерна и для реакции, и для
революции. И если вы внимательно всмотритесь в методы и
реакции, и революции, то за прикрытием всяких пышных слов, за
всякого рода идеологическими вывесками, предназначенными для
простачков, вы найдете единую линию поведения.
Французская поговорка говорит: "Противоположности
сходятся".
Реакция и революция есть по существу одно и то же: и одна
и другая отбрасывают назад, иногда отбрасывают окончательно,
как окончательно выбросила французский народ французская
революция. И реакция, и революция есть, прежде всего, насилие,
направленное против органического роста страны. Совершенно
естественно, что методы насилия остаются одними и теми же:
Преображенский приказ и ОГПУ, посессионные крестьяне и
концентрационные лагеря, те воры, которых Петр приказывал
собирать побольше, чтобы иметь гребцов для галер, и советский
закон от 8 августа 1931 года, вербовавший рабов для
концентрационных строек; безбожники товарища Ярославского, и
всепьяннейший синод Петра, ладожский канал Петра
(единственный законченный из шести начатых) и Беломорско-
Балтийский канал Сталина, сталинские хлебозаготовители, и 126
петровских полков, табель о рангах у Петра и партийная книжка у
Сталина, - голод, нищета, произвол сверху и разбой снизу. И та же,
по Марксу, "неуязвимая" Россия - "неуязвимая" и при Петре, и при
Сталине, которая чудовищными жертвами оплачивает бездарность
гениев и трусость вождей. Все это, собственно говоря, одно и то же.
Здесь удивительно не только сходство. Здесь удивительно то, как
через двести лет могли повториться те же цели, те же методы, и
- боюсь - те же результаты. И мы, современники гениальнейшего,
можем оценить Петра не только по страницам Ключевского и
Соловьева, а и по воспоминаниям собственной шкуры. Это, может
быть, не так научно. Но это нагляднее. Как нагляден был портрет
Петра Первого, висевший в кабинете Сталина.
Издание Технического Центра Зарубежных Организаций Русской
Национально-Мыслящей Молодежи. Мюнхен, 1923.
Все это признает и немецкая история техники.
"Диктатура импотентов". Или. "Наша Страна". Буэнос-Айрес. 1949.
Большевизм я никак не считаю народным движением.
Достоевский в "Бесах" писал: "Андрей Андреевич фон Лембке (губернатор
Н-ской губернии. И. С.) принадлежал к тому фаворизованному (природой)
племени, которого в России числится по календарю несколько сот тысяч и
которое, может, и само не знает, что составляет в ней всей своею массой
один строго организованный союз. И уж, разумеется, союз не
предумышленный и не выдуманный, а существующий в целом племени сам по
себе, без слов, без договора, как нечто нравственно обязательное, и
состоящий во взаимной поддержке всех членов этого племени один другим
всегда, везде, и при каких бы то ни было обстоятельствах".
Герцен - "С другого берега" (1850 г.) - "Я не верю, чтобы судьба мира
оставалась надолго в руках немцев и Гогенцоллернов. Это невозможно, это
противно человеческому смыслу, противно человеческой эстетике. Я скажу,
как Кант Лиру, только обратно: "В тебе, Пруссия, нет ничего, чтобы я мог
назвать царским..." Воскресит ли латинскую Европу дерущая уши прусская
труба последнего военного суда? Разбудит ли ее приближение ученых
варваров?"
Сейчас не сороковые годы, а конец девяностых, и мы видим, что автор
абсолютно прав: добрела таки, даже не добрела а доскакала вприпрыжку,
потому что никогда не была русской. (Прим. редакции)
Иммунитетом называлось право землевладельца не пускать к себе никаких
представителей центральной государственной власти. И. С.
А если не превратился в государя в "собственном смысле этого слова:", то,
значит, и феодализма в собственном смысле этого слова" у нас тоже нс
было. И. С.
Здесь автор проявляет, похоже, свою подверженность приемам еврейской
пропаганды послевоенного времени. Ред.
Чтобы избежать скандалов уже истинно мирового масштаба, смертная
казнь в последнее время (перед Второй мировой войной) устраивалась так,
чтобы, оставаясь де-юре публичной, она де-факто отгораживалась от
публики рядами войск и полиции. До этого распоряжения, места на Гревской
площади покупались как билеты в театр.
Это определение очень не точно: деньги служат для удовлетворения
материальных потребностей только на самых низших ступенях
материальной обеспеченности - вот, когда есть нечего, одеваться не во
что, и жить негде. В дальнейшем они служат исключительно, или почти
исключительно, удовлетворению жажды власти. Или того, что немцы
называют "Гельтунгстриб", желание казаться лучше, чем кажется ваш
ближний.
Хотя очень возможно, что татарский шпионаж, великолепно
организованный через посредство татарских купцов, дал Орде знать о
существовании на Руси чрезвычайно благоприятной для этой Орды
политической ситуации.
Военная служба дворянства начиналась с 15-ти лет и продолжалась до
инвалидности или смерти. (История СССР, том 1, стр. 361).
Habeas corpus act - закон о неприкосновенности личности, обязывающий
судебные власти или выдать арестованного по требованию его
родственников, или получить санкцию суда на возбуждение судебного
преследования, принят английским парламентом в 1672 году.
По другим источникам губные старосты избирались только из
профессионально служилого элемента, но избирались всем населением, в том
числе и крестьянским. Так рисуют положение дел Платонов, Ключевский,
Беляев и другие.
П. Милюков ("На чужой стороне", стр. 53) пишет: "Крестьянство в
большей части России не хотело считать даже земство своим", ибо
позднейшее земство, построенное по петербургскому, а не по московскому
образцу, было, конечно, чисто дворянских земством, на котором мужику
была предоставлена приблизительно та же роль, какая предоставлена в
сегодняшних волсоветах: голосовать "за".
В другом месте Платонов, впрочем, указывает другую причину боярской
неудачи: внутренние раздоры, неизбежные во всякой олигархии:
"олигархический кружок сплотился лишь на короткое время, но, достигнув
успеха, оказался неспособным к дружной деятельности" (стр. 295).
Платонов не договаривает еще об одной причине провала семибоярщины: об
исконном недоверии русских масс ко всякой олигархии вообще.
Крупным торговцам было труднее: они в порядке повинности привлекались
