Иван увидел Клима, издали, в учебном корпусе, он узнал его сразу, и холодно
стало в душе; брата окружала делегация, брат говорил с ними по-немецки -
самоуверенный, ростом выше Ивана, в белом халате; так торопившийся к нему
Юрген Майзель стоял поодаль, с расспросами не приставал, слушал
внимательно, ничего не записывая, а все прочие немцы вооружились перьями и
блокнотами. Чтоб не быть замеченным, Иван попятился, свернул в другой
коридор, нашел кафедру математики, договорился, долго и нудно сидел в
столовой, уже собрался было на станцию, но решил все-таки побывать в
знаменитом ботаническом саду, сам нашел его, никого не встретил, сел на
корточки, рассматривая бутон какого-то растения, чувствуя себя полным
профаном, потому что ботанику со школы еще считал девчоночьей наукой,
соседка по парте за него бегала на каникулах в поле собирать цветы для
гербария. Сейчас, приблизив к глазам выпрямленный рукою стебель, он
вглядывался в бутон, так и не распустившийся в цветок: или корни не
отсосали из земли что-то нужное для роста, или тепла и света было мало; а
будь всего в достатке - и в бархатной утробе растения созрели бы семена, в
которых все уже есть: и этот выпрямленный стебель, сгибавшийся под тяжестью
детородного устройства, и корневая система, и запах объекта растительного
мира, который повторяется вообще и в частностях, вся природа -
возобновляющееся повторение, и все, что ни есть, - повторение, и этот миг,
которого уже нет, продублировал предыдущий и сам будет восстановлен будущей
копией, - да-да, та же проблема суммы бесконечно малых величин, и генетика,
если вдуматься, наука о повторах, нахождение того элемента
наследственности, который подобен не только себе, но и той среде, что
способствует страсти воспроизведения, и элемент этот - в клетке, в очаге
воспроизводства, где теплится постоянно нечто такое, что сохраняет в себе
прошлое и, как ни странно, будущее; эти очаги - сразу и почва и семя,
утроба и плод...
Иван встал, поднятый неприятной мыслью: оказывается, он все эти годы в
Белоруссии по крохам собирал сведения о клетке, ловил обрывки разговоров,
что-то читал, вспоминал то, чего вроде бы и не было, ему даже известно, о
чем нынче спорят биологи, все они в недоумении: так какая же субъединица
клетки сконцентрировала в себе наследственные факторы? Кое-кто вообще
отрицает телесность этих факторов, вещественность их, и понять отрицающих
можно, абсолютно диким кажется предположение, что из каких-то там цепей
кислот или белков рождается пыл, вдохновение, страсть, боль и радость,
мысль и звезды, луна и этот вот ботанический сад, - нет, должна же быть
некая сила, нематериальная субстанция, должна быть, должна!..
Он вздрогнул, услышав несомненно к нему обращенное слово "братан", и
стрельнул глазами вправо и влево, догадавшись, что сзади стоит Клим, слово
это он услышал впервые в Ленинграде от него, голос же изменился, стал не
взрослым, а чистым, исчезла гнусавость, сделали, наверное, операцию,
удалили полипы, но взгляд остался прежним - виновато-просящим, и улыбка
такая же, Клима, это уж точно, поднатаскали родители, навнушали ему
страхов, предостерегли: к Бариновым - ни шагу! Но встретились, и с первых
слов стало ясно: все эти протекшие вдали друг от друга годы они продолжали
начатую в Ленинграде беседу, и Клим мечтательно сказал, что хорошо бы им
поработать вдвоем, потому что только два работающих в паре человека
способны разгадать великую тайну бытия; два дружных и враждующих начала,
как бы мужское и женское, бесятся, меняя пол, в замкнутой клетке,
корректируя себя, - примерно так выразился он, на что Иван брякнул: "Так
ищи женщину!", а когда не понявший его Клим грустно заметил, что не умеет
даже правильно, по-мужски говорить с женщинами, то Ивану только и
оставалось, что подумать: а не перестарались ли хирурги, отхватив вместе с
полипами и еще кое-что?..
Как всхлип короткая встреча, всего-то минуту или две поговорили, но главное
было сказано - то, что их теперь связывает не родство, а головоломная
хитрость Природы; "До встречи!" - прозвучало одновременно из уст обоих, а
когда эта встреча - не знал ни тот, ни другой. Стояли в ста метрах от
оранжереи, где парень стеклил выбитый проем, поблизости - никого, от
дальних чужих взоров заслонены были яблонями, сошлись и разошлись, кому
какое дело до двух экскурсантов, можно и не огорчать родителей, но так
любил их Иван с той дивной ночи, что рассказал им о Климе, и те, ни слова
не сказав, с пронзительным упреком глянули на него, сожалея и сокрушаясь, и
сам он застыдился. Сорокасемилетний отец был уже седым, мать исхудала,
синие очи ее полыхали вымученным весельем; отец отвел глаза от
провинившегося сына, мать горько усмехнулась, прощение было получено, но не
сообщить Никитину нельзя было, и тот приехал через неделю, заглянул на
часок и повеселил всех своей нелепой, как и он сам, бородкой, похожей на
мочалку, и успокоил: Пашутиных никто не трогает и трогать не собирается, о
чем свидетельствует уверенное сидение Пашутина-старшего на могилевском
троне, поговаривают даже, что его с области перебрасывают на благодатное
Ставрополье. Никитин повеселил, успокоил и отбыл в свой институт
растениеводства, посматривать в микроскоп на пшеничные зерна, занятие это
научило и приучило его всех людей определять на всхожесть и сохранность,
однако власть орудовала более мощными и точными приборами, не прошло и трех
месяцев, как Пашутина и его супругу арестовали, скоропалительно объявили
врагами народа; капризная судьба благоволила Бариновым, Пашутиных
расстреляли так быстро, что они и рта раскрыть не сумели, родственные связи
их остались невыявленными, но ядоносные угрызения совести уже отравили
Бариновых. Маститый, всеми уважаемый хирург издали - седой гривой и
посадкою головы - напоминал царя зверей, льва, готового предупреждающе
рыкнуть, теперь же, после гибели Пашутиных, грива свалялась в комки грязной
шерсти, а вместо рева слышалось хрипловатое брюзжание, неразборчивая
воркотня, Иван соглашался с ней: да-да, виноват, не надо было ни ехать в
Горки, ни подставлять себя Климу, уцелевшему и продолжавшему, кстати,
научные и студенческие труды в академии. Никитин тоже уверял, что нет
никакой связи между мимолетной встречей братьев и арестом Пашутиных,
бывшего белогвардейца подвел страх, желание из пласта менее подозреваемых
перескочить в тончайший слой непогрешимых; но и он сник, узнав о вызове
Ивана в органы, родителей тем более встревожила повестка. Тот же чекист с
двумя шпалами, обладатель гиреобразного кулака, заорал на Ивана: "Кто дал
тебе разрешение на вербовку немцев? Почему не предупредил органы?" К тому
времени германская делегация прокатилась по стране и благополучно вернулась
в Берлин, все документы о слежке пронумеровались и подшились, безграмотный
рапорт приставленного к немцам шофера прочитали справа налево и слева
направо, с запятыми и без оных, любое направление приводило к
обескураживающим выводам. Иван, притворяясь напуганным, честно рассказал,
что произошло и как по дороге в Горки; шофер же сдуру упомянул в рапорте о
зажигалке, предъявить ее Иван не мог, тогда-то и раскололи чекисты ворюгу,
понизили его в должности, зажигалка же, потеплившись в кулаке, возвращена
была Ивану. Человек с двумя шпалами в петлицах, добряк по натуре,
примирительно сказал Ивану, чтоб тот не держал зла на органы: работа у них
тяжелая, врагов полно, ошибки исправляются не сразу. Родители безмерно
обрадовались, узнав про зажигалку, о всем прочем Иван умолчал; на новый,
1941 год прокрался в Минск Никитин, ему-то и было все поведано под рюмочку
на кухне, родители, продолжавшие упиваться запоздалым медовым месяцем,
грустили под патефон, сидя рядышком. "Чую близкое горе..." - всплакнул
Никитин.
С этим справедливым чекистом Иван два года пробыл в партизанском отряде,
научился у него метко стрелять, правильно подкладывать мины, сидеть в
засаде, ходить на явки, показывать себя немцам так, что те ленились у него
проверять документы. Однажды, при переправе через реку, чекист свалился в
воду, кутенком барахтался в ледяном Немане, пока Иван не выдернул его и не
подтащил к лодке. С тех пор кулачный боец о двух шпалах представлялся ему
не иначе как неумелым пловцом, ногами ищущим дно, и такой точкой или такой
плоскостью опоры в службе была чекисту подпись под любым документом, он и
зажигалку приказал вернуть потому лишь, что уворование ее шофером не было
должным образом оформлено, в оперативно-следственном деле зиял досадный
пробел. Документы и сгубили чекиста, а с ним и весь отряд, целый год
питавшийся подачками из Москвы, оттуда самолетами гнали обмундирование,
продовольствие, оружие, взрывчатку, людей, медикаменты, чекист по накладным
проверял наличие товара и однажды разорался: не хватало пятнадцати
килограммов риса; смешно было подозревать летчиков в том, что они где-то в
воздухе продали полмешка его, так нужного раненым, и чекист затеял долгую
радиовойну с Москвой, нажил себе там врагов, отряд сняли с довольствия,
деревни волком смотрели на партизан, отбиравших последнее, в нападениях же
на немецкие обозы гибли бойцы. В еще больший конфуз чекист вляпался, когда
отряд напоролся в лесу на брошенный при отступлении танк БТ-7, добыча
показалась огромной и лакомой, в танке - полтора миллиона советских денег
да ящики с бумагами Комиссариата внутренних дел. Москва встревожилась,
ящики приказала надежно спрятать, насчет денег же - промолчала, а советские
деньги тоже ходили по Белоруссии наравне с оккупационными марками, немцы и
те со скрипом, но брали их; голодающий отряд сидел на деньгах, пока однажды
самый удалой взвод не стянул половину их и откололся; отряд таял медленно и
верно, опустошаясь в боях, наводненный немецкими агентами, деньги
наконец-то пошли в ход, остаток их чекист решил передать подполью в городе,
веры у него оставалось только на Ивана, его и снарядили деньгами, ночью он
покинул отряд, дорога была дальней, до самого Минска, но знакомой,
безлюдный лес не давал ни пищи, ни крова, полмиллиона за спиной не
разрешали ночевку даже в тихих деревнях, запрещали разводить огонь, кусочек
сала на язык два раза в сутки, вода из ручья - вот и вся пища, за неделю
Иван отощал и ослабел, едва не утонул в болоте, выбрался на твердую полоску
земли, обсушился, подставляя себя проглянувшему сентябрьскому солнцу. Он
лежал и блаженствовал; тепло подняло поникшие травы, разогрелся воздух, от
портянок, ватника и брюк исходил приятный кислый запах, а к полудню стало
совсем жарко, Иван поспал, прогрелся, натянул на себя высушенные одежды,
закурил; так редки были минуты уединенности, что приходилось ценить каждую
из них и с недоумением вспоминать бестолковые годы Ленинграда и Минска. Там
были радости и боли, наслаждения и страдания, но как бы поднятые над бытом,
над средоточием мелких обид и мелких удач, в войне же все на одном уровне и
все просто: ты ненавидишь немцев, потому что они ненавидят тебя, ты
стреляешь в них, потому что они посылают пули в тебя, и если пули тебя
достигают, а такое случалось трижды, то боль не такая уж острая, она вроде
бы по праву раздирает тебя, законно, что ли, и организм сам себя врачует.
Или - быт возвысился до философских вершин, с которых жизнь и смерть
кажутся равновероятными? Была однажды радость, сытостью наполнившая тело,
был день великой удачи, радостного страха, когда ему посчастливилось: из
пяти тонн аммиачной селитры, обычнейшего удобрения, он сварил нечто,
оказавшееся аммоналом, три эшелона подорвали на нем, два моста - и почти
месяц, двадцать восемь дней, корпел Иван над учебниками химии, пока не
догадался, как из колхозного добра сделать смертоносные брикеты. Тогда
подумалось: да, и впрямь не для математики рожден он - для химии, для нее!
Сидеть в лаборатории среди колб, придумывать новые соединения, быть в
чистой рубашке - нет, в той прошлой жизни, что в ленинградской, что в
минской, не уважались примитивнейшие желания, только сейчас, в осеннем
